(Предложенный ниже материал является выдержкой /скажем, восьмой частью/ из книги главнокомандующенго вооруженными силами Грузинской Демократической республики на втором этапе русско-грузинской войны февраля-марта 1921 г., и до того в ряде войн против Грузии, генерала Георгия Ивановича Квинитадзе "Мои воспоминания в годы независимости Грузии 1917-1921", YMCA-PRESS, Париж, 1985, со вступительной статьей об авторе князя Теймураза Багратиона-Мухранского. Полностью эту книгу можно прочесть в интернете в фондах Национальной библиотеки Парламента Грузии /бывшая Публичная библиотека г. Тбилиси/)
Грузинские юнкера в Польше
Содержание данной выдержки из книги
Глава XXVIII. Прибытие и пребывание в Константинополе. – Положение эвакуированных. – Некоторые инциденты в Константинополе. – Составление списков лиц на иждивении Правительства
Глава XXIX. Письмо к Н. Н. Жордания и его ответ
Глава XXX. Судьба юнкеров. – Решение Правительства о моем местожительстве за границей
ГЛАВА XXVIII
Прибытие и пребывание в Константинополе. – Положение эвакуированных. – Некоторые инциденты в Константинополе. – Составление списков лиц на иждивении Правительства
ПРИБЫТИЕ И ПРЕБЫВАНИЕ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
Теперь я перейду к дальнейшим воспоминаниям. Путь от Батуми до Константинополя мы сделали менее чем в трое суток. 21-го марта утром мы вошли в Босфор. Погода была прекрасная и мы совершили путь очень спокойно. За этот переезд у Председателя Правительства все время происходили совещания. В этих совещаниях принимали участие члены Правительства и их ближние. Главнокомандующий не приглашался. О чем там говорили? Надо думать там обсуждались дальнейшие мероприятия и очевидно эти мероприятия должны были быть в секрете от военных и в частности от меня. Ясно было, что там готовится что-то, против чего я мог протестовать. Так оно и вышло. На "Кирали" ехал также ген. Одишелидзе. Он несколько раз обращался ко мне с тем, чтобы я выяснил положение военных. Я отвечал, что таковое выяснено постановлением Правительства. Он возражал, что это постановление ничего не значит, что они все время собираются и что-то решают, и, весьма возможно, отменят таковое. К сожалению, он оказался прав. В Батуми было издано постановление Правительства, по которому Главнокомандующий, его штаб и 50 офицеров эвакуируются с целью продолжения борьбы и берутся на иждивение Правительства.
В конце нашего путешествия ген. Одишелидзе сказал мне, что на этих заседаниях, он наверное это знает, решено всех военных зачислить в иностранный легион. Я был крайне удивлен не только такому решению, но тому, что оно было принято даже без моего уведомления. Я решил поговорить об этом с Председателем Правительства. Я его застал на палубе и спросил, почему меня не приглашают на заседания, хотя бы на те, где решаются судьбы военных. Председатель Правительства ответил, что вопрос об участи военных очень простой и что их решено всех определить в иностранный легион; затем он добавил, что последняя война выяснила, что наше Военное Ведомство оказалось никуда не годным и что в иностранном легионе военные чему-нибудь научатся. Действительно решали просто. Трудно было не возмутиться таким примитивным и простым решением. Не всегда в простоте гениальность. Я возразил, что годилось ли Военное Ведомство в том смысле, как воевали военные, или оно не годилось, этот вопрос не решается так легко; что я понимаю, что для обучения наших военных можно отдавать в различные школы, но не понимаю, чему они могут выучиться в иностранном легионе сверх того, что знают по своей службе в русской и грузинской армиях; что отдавать целую корпорацию на службу в чужую страну, как пушечное мясо, вряд ли допустимо, не спросив согласия тех, кого это касается; что только Николай I подарил Прусскому королю целую батарею, да и то офицеры были из нее изъяты, и что такое решение демократического правительства вряд ли может считаться демократичным; что военные сделали в этой войне все, что могли, и если он, Председатель Правительства, недоволен Военным Ведомством, то военные тут ни при чем, ибо вооруженную силу, армию, устраивали не военные, а "Вы", как сказал я. Эти обвинения на военных были так чудовищны, что нельзя было спокойно их слушать, и наш разговор, естественно, обоих волновал. Я говорил повышенным тоном. Подошел Е. П. Гегечкори и спросил, в чем дело. Председатель Правительства ответил: "Георгий Иванович вечно с претензиями", – и ушел, вернее убежал, в свое помещение.
Эта фраза характеризовала наши прежние отношения. Мое всегдашнее нежелание устраивать военную систему, как ему хотелось, оказалось "вечными претензиями". Оказывается, у меня "претензии" и только потому, что я протестовал против такого решения относительно военных, решения достойного лишь Николаевских времен и такого ни на чем не обоснованного обвинения Военного Ведомства.
Так мы приехали в Константинополь. С Председателем Правительства я больше не разговаривал до моего приезда в Париж.
Вообще отношение ко мне правящих порождает во мне одну безобразную мысль. Задумавшись над всем, что происходило в Батуми, поведение их становится для меня подозрительным. В Батуми любезны, приглашают на заседания, предупредительны, а на пароходе уже ни одного слова, как будто я не существую. Затем, объявляют 18-е марта днем погрузки, а садятся сами 17-го вечером и мне ни слова не говорят, хотя я рядом в вагоне; на пароходе лишь в последнюю минуту находят мне каюту.
В Константинополь мы приехали 21-го марта и остались на пароходе до следующего утра. Утром 22-го марта на пароход приехал адмирал Пеле. Он пробыл у Председателя Правительства, а затем уехал. Сейчас же выяснилась причина его приезда. Большие люди, окружающие Правительство, стали говорить, что Пеле от имени французского правительства передал приглашение Правительству переехать в Париж; эти же большие люди говорили, что Пеле приглашал и Главнокомандующего. Не знаю, верно ли последнее. Допустим, что Пеле не указал Главнокомандующего, но Правительство, если бы не было обуреваемо враждебными чувствами к последнему, несомненно, должно было отнести это решение и ко мне, и вряд ли французское правительство было бы против приезда в Париж Главнокомандующего. На другой день наш консул прибыл на пароход и объявил нам всем, чтобы мы пожаловали в консульство, где семьям будет помещение, а мужчины должны отправиться в Грузино-католический монастырь. В консульстве моей семье и семье ген. Чхетиани была отведена одна комната с одной кроватью, а я и ген. Чхетиани расположились в Грузино-католическом монастыре, где мы поместились в одной комнате с Арсенидзе, министром юстиции; затем через несколько дней к нам присоединились ген. Бакрадзе и еще один господин. В этой комнате я прожил 2 1/2 недели. С утра, выпив чай, я и ген. Чхетиани отправлялись в консульство, где проводили время до обеда, после которого часам к 9-ти мы должны были быть в монастыре, где в это время запирались двери. В консульстве же поместились Н. В. Рамишвили с женой и семья Е. П. Гегечкори. Я должен указать, что не все мужчины, согласно нам объявленного, поместились в монастыре. Так сам Председатель и Е. П. Гегечкори остановились в гостинице. Также расположились не в монастыре В. Джугели, Б. Чхиквишвили, Хомерики и др. В консульстве все время проходило в заседаниях. Обсуждались меры, которые должно было принять для ожидаемых эвакуированных на "Марии" и "Весте".
В ожидании нашего прибытия в Константинополь местными грузинами был организован комитет, в который вошли ген. Мдивани, И. Кемулария, Дзнеладзе, остальных не помню. Надо было приискать прибывающим помещения. Решено было обратиться за помощью в американский комитет. Одновременно стало известным, что Правительство уезжает в Париж. Некоторые члены Правительства столовались в консульстве, где столовался и я, и ген. Чхетиани с семьей. За столом часто бывали стычки на словах, с одной стороны я, а с другой стороны правящие, эти господа не жалели едкостей. В этих словах с их стороны высказывалось недовольство военными. Нашли козла отпущения. Обстановка и отношения становились все напряженнее. Узнав, что Правительство уезжает, я высказал Н. В. Рамишвили свой взгляд, что не годится всему составу Правительства уехать сразу, не дождавшись эвакуированных. Не знаю, в силу этого ли, но уехали Председатель Правительства с Е. П. Гегечкори и К. Б. Сабахтарашвили; Н. В. Рамишвили и Канделаки остались в Константинополе. Когда Председатель Правительства и Е. П. Гегечкори уезжали, я в числе других поехал на вокзал проводить их. Я это делал, так как считал, что Главнокомандующий должен проводить отъезжавшее Правительство. Теперь я об этом жалею. На вокзале Председатель Правительства, прощаясь, сказал мне: "Пишите, Георгий Иванович, если что Вам понадобится, пишите". Мы расстались.
ПОЛОЖЕНИЕ ЭВАКУИРОВАННЫХ
Прибыли эвакуированные; сначала прибыла "Веста", а затем "Мария". С "Марией" в дороге что-то случилось; говорили, не то авария, не то недостаток воды заставил ее зайти в один из турецких портов, кажется в Самсун. Я не знаю наверное, но, кажется, по хлопотам наших власть имущих, французским командованием было послано приказание пересадить всех с "Марии" на "Мингрель". Это было сделано и приехавшие потом рассказывали о грубостях, каким они были подвергнуты во время этой пересадки, произведенной к тому же ночью. Как потом выяснилось никакой нужды в этой пересадке не было.
Американский комитет между тем откликнулся и эвакуированные по приезде были перевезены на берег Босфора к северу от сел. Кавак, контрольного пункта, где проверялись все суда, как входящие, так и выходящие из Черного моря. Туда заблаговременно ездил Б. Чхиквишвили осмотреть будущие помещения и, приехав, объявил, что туда нельзя поместить и собак, настолько помещения не соответствовали жилью. Однако поиски других мест не дали результатов и эвакуированных американцы перевезли туда; туда же повезли и продовольствие. Я лично провожал эту партию часть дороги. Их всех отвезли на пароходиках сначала на пункт, где отобрали все оружие, а затем уже повезли к месту назначения.
Между тем наряду с местной комиссией, в состав которой входили ген. Мдивани и др., была образована другая, так называемая беженская комиссия. Я об ней узнал от Б. Чхиквишвили, который мне сказал, что постановлением Правительства образована комиссия, председателем которой назначен он, и что я должен назначить туда военного; я назначил ген. Чхетиани. Эта комиссия должна была заботиться о беженцах. Она соединилась с комиссией ген. Мдивани.
Через день или два после отъезда Председателя Правительства в консульстве было вывешено объявление, где было кратко указано, что все служащие увольняются от службы и что все они зачисляются отныне "беженцами". Нашли определение гражданского состояния. Такое распоряжение было неправильным, ибо "беженцы" те, кто своей волей бросает территорию под натиском противника, но служащие, вывозимые распоряжением правительства, никоим образом не могут рассматриваться, как беженцы. Это было незаконное и своевольное нарушение прав служащих. В комиссии я, конечно, протестовал против этого, но Правительство уже уехало; оно предусмотрительно обеспечило себя от этого протеста. Я все же сказал об этом Н. В. Рамишвили, который обещал по приезде в Париж доложить это Правительству и выражал свое мнение, что возможно это и будет исправлено. Конечно, это не было исправлено и только после моего первого письма из Константинополя Председателю Правительства из Парижа было прислано указание, что "беженцев" считать "эмигрантами". Когда Н. В. Рамишвили уезжал, то мы имели с ним разговор, где он обещал между другими вопросами возбудить вопрос о командировании старших офицеров в различные страны для изучения постановки военного дела. Не знаю возбуждал ли он этот вопрос. Я впоследствии несколько раз возбуждал этот вопрос, но все оказалось тщетным, хотя на пароходе "Кирали" Председатель Правительства мне выразил свое мнение, что наше Военное Ведомство оказалось никуда не годным и казалось, исходя из государственных расчетов, следовало бы дать возможность, по крайней мере, старшим офицерам "поучиться".
Уезжая Правительство оставило две комиссии: одну под председательством Б. Чхиквишвили, так называемую "беженскую", другую под председательством К. П. Канделаки "правительственную"; последняя ведала вывезенным имуществом и имела наблюдение за беженской комиссией. Правительственная комиссия состояла из К. П. Канделаки, министра финансов, Г. Эрадзе вновь пожалованного званием Министра Труда, вновь, ибо он не входил в Батуми в состав Правительства после его сокращения, П. Сургуладзе, М. Церетели и наш консул в Константинополе. В состав этой комиссии входил также Б. Чхиквишвили. При этой комиссии была образована канцелярия в составе Н. 3. Элиава и Гегелашвили. Мне было сказано, что хотя я не член этой комиссии, но имею право, как Главнокомандующий, участвовать в обсуждениях этой комиссии и возбуждать вопросы, которые я нахожу нужными подвергнуть общему обсуждению. В. Джугели также пользовался такими правами. Кроме этих комиссий был назначен К. Г. Гварджеладзе, как главноуполномоченный Правительства. На него было возложено сношение и связь с иностранными представителями в Константинополе.
Фактически в заседаниях вышеупомянутых комиссий принимали участие, по давно принятому обычаю, все, кто хотел принимать участие; надо было только быть политическим деятелем, т. е. принадлежать к партии соц-демократической. Через несколько дней после отъезда Правительства правительственная комиссия Канделаки сообщила мне письменно копию приказа Правительства, подписанного Председателем Правительства. В этом приказе было сказано, что ввиду "демобилизации армии" я увольняюсь от своей должности. Иначе говоря я тоже был превращен в "беженца". Этот акт Правительства требует того, чтобы на нем несколько остановиться. По своей внешности, по тому, как это было сделано, т. е. подписать приказ и лично в лицо не сказать, и объявить его мне только после своего отъезда, этот акт сам по себе свидетельствует об отсутствии у этих людей знания простых правил приличия; но это можно простить людям из Ланчхут. Однако он заставляет призадуматься и над многим другим. Если не только не объявляют в лицо, но даже принимают меры к тому, чтобы Главнокомандующему это стало известным лишь после отъезда Правительства, это знаменует, что издавшие такой приказ чувствуют всю неправоту этого акта, всю боязнь сказать это в лицо. Ведь этот приказ касается Главнокомандующего, именно того лица, распоряжения которого на театре военных действий всеми исполняются, как распоряжения Правительства, т. е. он был уравнен в правах с Правительством в целом. Затем он и по существу был неправилен, ибо армия не была демобилизована, так как в момент отъезда она вступила в бой с кемалистами. Наконец, объявить человеку, что его вывозят, как Главнокомандующего, и затем по приезде в Константинополь отдают тайно от него приказ об его низложении, вряд ли такой поступок этичен для кого-либо из людей, руководствующихся правилами принятых между людьми отношений, а тем более, когда таковое производится таким лицом как Правительство.
С формальной стороны этот приказ был неправилен, ибо никакой демобилизации не было, и если этот приказ отдавать, то его надо было отдать в Батуми одновременно с приказом о демобилизации, но никак не в Константинополе. Очевидно в Батуми было несколько боязно это сделать. Я возбудил этот вопрос в правительственной комиссии, считая мое присутствие на заседаниях излишним. Мне ответили, что это простая формальность и что положение мое, как Главнокомандующего, остается неизменным. Действительно, так и относились ко мне. Меня даже просили принять под мое наблюдение общий лагерь и установить там порядок не только среди военных, но вообще среди всех беженцев. Меня всюду и официально, и не официально называли Главнокомандующим; уже в апреле, а затем в июле наше официальное учреждение, наше генеральное консульство в Константинополе, мне выдавало удостоверения, где я назывался Главнокомандующим войсками нашей Республики. Скажу больше, заседания Правительственной комиссии приурочили к дням и даже к часу моего приезда из деревни, куда я переселился 9-го апреля.
Итак, какую в действительности цель преследовало Правительство, отдавая этот приказ. Впоследствии я письменно спросил об этой цели Председателя Правительства, но ответа не получил. Конечно, ничем не вызывалась такая необходимость. Не могло это быть и наказанием или отставлением за неспособностью от должности, как это было сделано с ген. Одишелидзе. Если бы этим руководствовались, то это следовало сделать в Тбилиси или после Тбилиси, или до Батуми, или в Батуми, но никак не в Константинополе. Остается допустить одно. Это было проявление личного недружелюбия, враждебности, мстительности за то, что я был прям и, может быть, резок в личных разговорах, что я откровенно указывал допущенные ошибки и творимые несправедливости. Совершить этот акт в Батуми нельзя было; его можно было совершить лишь в обстановке, позволяющей не только увернуться от личного объяснения, но и в обстановке полной обеспеченности. В Батуми я мог свободно их всех арестовать; судили меня по себе. Это их действие могло явиться лишь удовлетворением низменных побуждений и это было настолько очевидно, что даже здесь, в Париже, многие среди них, как Чхенкели, Е. П. Гегечкори и другие продолжают меня считать Главнокомандующим и в лицо подтверждают мне это.
С юридической стороны этот акт был так же незаконен. В Батуми Правительство было сокращено до числа 4-х членов. Всем, кого сократили, это было объявлено. Военный Министр и два его помощника были сокращены. Мне ничего не сказали, а напротив говорили, что Главнокомандующий должен выехать. Следовательно, то совещание, которое сократило Правительство, оставило Главнокомандующего. Таким образом Правительство в новом составе, как вышедшее из старого, уже не имело права сократить Главнокомандующего, как оставленного Батумским совещанием. Напротив, тот факт, что Батумское совещание не сократило Главнокомандующего, указывает на то, что это совещание оставление этой должности считало необходимым. Сокращая Главнокомандующего в Константинополе, Правительство этим показало, что оно поступает вопреки ясно определенного желания старого Правительства, т. е. совершило акт и по существу и по форме незаконный. Но разве эти люди считаются с чем-нибудь? Последующее поведение Правительства по отношению ко мне более рельефно подчеркнуло враждебность его отношения ко мне. Итак, вернусь к воспоминаниям. Лагерь, отведенный для беженцев, состоял из полуразрушенных казарм, где не было ни дверей, ни окон, ни нар. Американцы дали инструмент и некоторое количество инвентаря. Окна затянули бязью. Матрасы набили, чем могли. Устроили кухню. Ввиду недостатка помещений американцы дали палатки, сначала одну, потом другую. Мужчины, женщины и дети принуждены были жить в общем помещении. Были еще полуразрушенные казармы на горе в одной версте от берега, но их занять нельзя было, ибо там воды не было. Все же одна группа поместилась там. Продовольствие подвозили американцы. Комендантом лагеря мной был назначен ген. Чхеидзе. Жизнь там была очень неприглядная. Так как для некоторых "беженцев" были отведены помещения в грузино-католическом монастыре, то человек около ста помещались там; многие не поехали в лагерь, часть вернулась оттуда, ибо не могла выдержать жизни в лагере. Многие семейные, в виду полной необорудованности лагеря и недостатка там помещений, принуждены были остаться в городе и ютились где попало.
Беженская комиссия прежде всего решила разослать всем анкетные листы. Предполагалось спросить всех, кто к чему способен, а затем приспособить всех к работе. Этот путь был правильный. Если бы Правительство те деньги, что израсходовало на беженцев, употребило бы с целью поставить этих последних на ноги, то, конечно, за один год все, кто не отказался бы от работы был бы у того или другого дела. Надо при этом сказать, что 4–5 месяцев беженцев кормили американцы. Я не знаю, какие причины заставили американцев прекратить довольствие, но знаю, что они были очень недовольны тем, что беженцы не приспособляются к работе. Какие переговоры велись нашей беженской комиссией с американцами оставалось тайной и, несмотря на мои попытки, в эту тайну я не мог проникнуть. Но могу указать один характерный факт. Это было уже в июле или в августе.
Консул мне сказал, что американцы дают 6000 турецких лир для беженцев, но с условием, что эти деньги пойдут на какое-либо предприятие для беженцев. Вел эти переговоры ген. Мдивани. На одном из заседаний, о котором я скажу ниже, по докладу ген. Мдивани выяснилось нечто иное, и я так и не мог добиться ни от консула, ни от ген. Мдивани, чего же собственно хотели американцы. В окончательном виде было объявлено, что это дают американцы для ликвидации своей помощи. Между тем, в числе этих денег, кажется, 600 турецких лир давали американцы для грузинского клуба, открытого группой беженцев. Затем, по одной версии юнкера лишались этой помощи, по другой они получали ее. Наконец, говорилось, что американцы дают не 6000 турецких лир, а всего около 3000, а что остальные не то дает Правительство, не то консул заимообразно где-то достает. Трудно было разобраться в действительности; знаю, что эти 6000 превратили в 3000 после того, как проект консула дать 3000 лир одному арендатору имения Мамулайшвили не прошел.
Итак, была сначала хорошая идея, а именно путем анкеты выяснить и помочь стать на ноги, кто на что способен. Затем это сейчас же наши правящие бросили и обратились к другому способу, а именно, тем или другим способом избавиться от беженцев. И вот начали действовать. Объявили, что Правительство, согласно постановления в Батуми, оставит на содержании только 50 военных; остальные же будут предоставлены самим себе, при этом возвращающимся на родину будут давать 15 лир. В это время в Константинополе оказался Модебадзе, представитель большевистского правительства, который обеспечивал всем даровой проезд, да еще давал три лиры на дорогу. Это было сделано нашими правящими непосредственными переговорами с Модебадзе, представителем наших врагов; но надо было избавиться от беженцев и такое сношение с нашим врагом не считалось предосудительным. Многие отозвались на эту приманку; среди офицеров таковых оказалось мало. Затем многие стали получать деньги под видом отъезда, но не уезжали и эти 15 лир превратились в законную выдачу для всех. Я думаю, редкий из беженцев не воспользовался этим. Этот вопрос от "анкеты" к "избавлению" от беженцев произвел полную бестолочь. Были такие, которые добились получить под видом ссуды вспомоществования для открытия того или другого дела, как то хлебопекарни, прачечной, швейной и пр.; затем они же получили на дорогу и так называемые американские ликвидационные; многие ничего из этих денег не получили. Так велись дела.
Беженская комиссия возбудила вопрос о назначении беженцам, взятым на иждивение Правительства, карманных денег. Была определена после споров, в которых я был единственным протестующим, норма нижеследующая. Все были разбиты на 4 категории. Первая категория юнкера и солдаты получали 3 лиры в месяц; обер-офицеры 4 лиры; штаб-офицеры 6 лир; генералы 8 лир. На членов семьи прибавлялось по 2 лиры. Не военные приравнивались к военным по своим должностям. Это постановление, это разделение по степеням не вяжется с основным приказом, превращающим всех в равных беженцев. Я требовал несколько больше; по моему проекту генерал получал 12 лир, штаб-офицеры 8 и обер-офицеры 6 лир.
Я должен нарисовать общую обстановку, создавшуюся в Константинополе с прибытием беженцев. Эвакуированные, прибыв в Константинополь, увидели отсутствие заботы о них со стороны Правительства; если бы не было американцев, я не знаю, чем бы все это завершилось. Беженцы собирались у консульства и выражали свое неудовольствие открыто; их успокаивали. Беженцам предлагалось отправляться в лагерь, где ничего не было устроено, и объявлялось, что они не будут получать вспомоществование, если не поедут в лагерь, где по словам того же председателя беженской комиссии и собакам нельзя было жить. Наряду с этим семейным стали давать деньги для проживания в городе. Так как часть семейных жила в лагере, то естественно это вызывало неудовольствие тех, кто жил в лагере в условиях, конечно, тягостных.
НЕКОТОРЫЕ ИНЦИДЕНТЫ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
Одновременно разнесся слух, именно слух, иначе не могу назвать, слух о злоупотреблениях на "Марии" и "Весте". Говорилось о кражах и продажах, производимых на этих судах; обвиняли офицеров и администрацию судов. Говорили все: и члены обеих комиссий, и консул, и многие другие, фамилии которых не знаю. На этой почве у меня произошла стычка с Хомерики. Я был в консульстве; ко мне подошел Хомерики с кем-то, фамилии которого не знаю, и сказал, что на кораблях допущены злоупотребления, что хищения продолжаются и надо немедленно арестовать Микеладзе, который продавал с корабля государственное имущество. Надо сказать, что в Морском Ведомстве было два Микеладзе; один был начальником штаба командующего флотом, а другой, его брат, был на должности агента; этот другой никогда не служил в грузинских войсках и был назначен на свою должность перец эвакуацией командующим флотом Такайшвили. Я ответил, что злоупотребления весьма возможны, но что нужно указать конкретный случай и что по его письменному заявлению я сейчас же расследую и привлеку виновных к ответственности. Мое предложение письменно заявить о злоупотреблениях почему-то его обидело. И это было причиной ссоры. Он стал говорить, что он таковое не обязан мне подавать и что я должен по его словесному заявлению немедленно арестовать Микеладзе. Этот человек был раньше Министром Земледелия; прямо трудно себе представить, чтобы человек с такими примитивными понятиями о праве и юстиции мог занимать такой высокий пост. Я возразил, что как же я могу что-либо предпринять, когда он отказывается письменно подтвердить то, что выражает словесно. Разговор из плоскости существа он сейчас же перевел на личности и стал говорить, вернее, кричать, что я так начал говорить "с ними" только здесь в Константинополе, но что раньше я себе не позволял так говорить "с ними". С кем это "с ними"; Хомерики не был даже представительным лицом. Однако это выражение "с ними" очень характерно. Именно он считал себя в числе "тех", с кем я мог говорить не так, как он хотел. Он, несмотря на то, что никакого отношения не имел к Правительству, считал себя власть имущим и он был прав со своей точки зрения, усвоенной всеми лидерами соц-демократической партии. Именно поэтому я часто употребляю в своих записках выражение "власть имущие", "правящие". Говоря слово "здесь" г. Хомерики, вероятно, хотел сказать, что я считаю себя "здесь" обеспеченным от их власти над собой. Тем хуже для него и для тех, кого он соединял со своим именем, если боязнь их власти руководила мной. Конечно, это не соответствовало действительности. Пусть вспомнят все, с кем я встречался и с кем мне приходилось говорить с первого дня революции до сегодняшнего дня, позволил ли я себе руководствоваться подобной боязнью когда-нибудь. Подобное обвинение, брошенное мне г. Хомерики, было черезчур и я просил его прекратить со мной разговор. После этого разговора мы с ним больше не разговаривали и не раскланивались.
В тот же день или на другой я с В. Джугели поехали на корабли. В это время эвакуированные были уже отправлены в лагерь. На кораблях начальство оказалось на месте, а имущество охранялось группой офицеров. В. Джугели не нашел ничего подозрительного. Офицеры охраняли имущество безвозмездно, если не считать 30 пиастров, которые им выдавались. Эти 30 пиастров, принимая во внимание, что хлеб стоил 15 пиастров кило, едва хватало им, чтобы не умереть с голоду. Были ли действительно злоупотребления или нет, не могу утверждать ни за, ни против. Действительно, разобраться кто производил злоупотребления нельзя было; нужно было произвести следствие, тогда можно было выяснить. Так обвиняли офицеров и администрацию, эти последние обвиняли тех, кто был при имуществе непосредственно, и что слух о злоупотреблениях распускался ведавшими вывозимым имуществом с целью отвести от себя подозрение. Кто делал опись вывозимому имуществу. Вероятно никто. Власть имущие очень много говорили об этом, даже принимали меры к привлечению к ответственности, но никто не был привлечен к таковой. Скажу больше. Пока я находился в Константинополе, наш генеральный консул Гегелашвили несколько раз говорил мне, что злоупотребления происходили на судах и что у него есть список 5 генералов и 40 офицеров, подлежащих ответственности. Я очень настоячиво просил его привлечь их к ответственности. Он этого не сделал. Мало того, он даже не дал мне списка обвиняемых, которого я неоднократно от него добивался. Впоследствии он однажды пригласил меня к себе и обратился ко мне с таким предложением. Он мне сказал, что во время пути от Батуми в Константинополь офицеры собрались на "Весте" и обсуждали вопрос о вывозимом имуществе. Решили составить документы на вывозимое имущество на имя одного офицера. Какими побуждениями руководствовались офицеры он, консул, не знает. Может быть они руководствовались желанием уберечь это имущество от рук наших кредиторов, которые несомненно наложили бы запрещение на вывозимое государственное имущество. Между тем, как говорил консул, это было уже, кажется, поздним летом, этот офицер продал документы на это имущество. И вот теперь консул просил меня оказать ему содействие и повлиять на этого офицера в том смысле, чтобы тот вернул эти документы. Я сначала категорически отказался от всякого участия в этом деле, ни начала, ни истории которого я не знал. Но он настойчиво просил. Я согласился спросить офицера с целью осветить это дело. Однако, мое свидание с этим офицером не состоялось.
Теперь я коснусь автомобильного вопроса. В Константинополе выяснилось, что на пароходе "Олень" были привезены автомобили. Эти автомобили грузились неким господином Маргулисом и госп. Могилевским. Автомобили были сгружены на пристань, но их никак нельзя было получить. Я до сих пор не знаю, в чем была задержка или где была зарыта собака. Документы были составлены на частное лицо. Затем эти документы попали с передаточной надписью полк. Гогитидзе, командиру автомобильной роты. Между тем стало известно, что несколько автомобилей должны быть посланы в Париж по требованию Правительства. Автомобилисты, как армейские, так и гвардейские, были обеспокоены. Видя себя оставленными без иждивения они надеялись, что автомобили будут даны в их ведение для пользования, благодаря чему они могли бы добывать себе пропитание своим трудом. Армейские офицеры открыто мне заявляли, что эти автомобили, они уверены, частью будут посланы в Париж, частью будут даны гвардейским офицерам. Я, конечно, успокаивал их и утверждал, что такого различия между гвардейцами и армейцами не сделают. Последствия показали, что они имели достаточно основания так говорить.
Вследствие такого положения вещей, полк. Гогитидзе отказывался дать документы в руки правящих помимо меня. Мне он, действительно, вручил их. Однако власть имущим не оказалось в них нужды; они сумели получить эти автомобили помимо этих документов. Как они это устроили, не знаю. Полк. Гогитидзе был неправ в том, что эти документы он мне вручил лишь через 12–15 дней после прибытия в Константинополь; он должен был на другой же день явиться ко мне, сказать сколько и какие автомобили погружены и вручить документы. Между тем он этого не сделал. Чем это было вызвано, не знаю. Для меня это было странным, а одно обстоятельство возбудило во мне к нему недоверие. Мне передали, что в числе сгруженных автомобилей имеется машина Главнокомандующего "Спа", которая возила меня в Батуми до последнего дня и которая исчезла после того, как на ней ген. Чхетиани отвез свою и мою семью на пароход. Эта машина оказалась пропавшей. Кто-то ее получил и следы пропали. Я спросил полковника Гогитидзе была ли погружена на пароход "Олень" машина "Спа". Он ответил полным неведением, между тем он лично ехал на этом пароходе. Я ему сказал, что машина здесь в Константинополе и что ее привезли на "Олене". Вот тут он мне доложил, что он знает, что в Батуми имелась частная машина у кого-то той же фирмы и точь в точь такой же конструкции, и что привезенная была, вероятно, частная.
Однако эта машина оказалась машиной Главнокомандующего. Эту машину искали по всему городу и вот, найдя ее, член штаба Гвардии Чиабришвили и г. Кемулария предложили мне поехать посмотреть ее, могу ли я признать ее за свою. Я поехал. Мы приехали куда-то в район Шишли или Нишанташ. Здесь мы подъехали к одному гаражу; нас не хотели впустить. После угрозы привести полицию, нас впустили, и я признал свою машину. Правда, номера не было и она была наполовину разобрана, но я на этой машине ездил целое лето 1920-го года, а также и после, и легко ее признал. Даже винтиль, которым была заменена рукоятка двери, была той же самой. Машина была та, на которой я ездил. Вот это обстоятельство вселило недоверие к полк. Гогитидзе. Как же он мог не знать об этой машине, когда ехал на "Олене" и интересовался остальными машинами, и зачем было мне говорить о какой-то частной машине, похожей на "Спа".
Требование правящими от Гогитидзе документов послужило поводом к безобразной сцене, свидетелем которой я оказался случайно. Власть имущие находились в консульстве, в салоне, и как всегда что-то обсуждали или, вернее, спорили. Находился там и я. Говорили об автомобилях и утверждали, что полк. Гогитидзе хотел произвести с машинами какое-то гешефтмахерство. Я заметил, что нельзя обвинять человека, не выяснив дела. Кто-то сказал, что Гогитидзе в консульстве и можно было бы сейчас это выяснить. Его пригласили. Когда он вошел, его стали спрашивать, но В. Джугели не дал возможности осветить это запутанное дело. Он стал кричать на полк. Гогитидзе, стал его ругать мошенником, вором, негодяем и, вообще, выпотрошил весь свой запас ругательных слов. Полк. Гогитидзе молчал. В. Джугели стали успокаивать, но, как всегда это бывает, это еще больше подлило масла и он, ругаясь площадными словами, с кулаками бросился на полк. Гогитидзе. Сцена была в высшей степени безобразная. Я, конечно, бросился и стал между ними; бросились и другие, но В. Джугели с кулаками лез через нас. Едва предотвратили побоище. Полк. Гогитидзе я приказал уйти. Его поведение мне окончательно не понравилось. Правда, быть может, он ничем не должен был отвечать на грубые оскорбления в моем присутствии, но он должен был хотя бы после как-нибудь реагировать. Ничего подобного он не сделал.
Я, конечно, доложен был заступиться за офицера, хотя поведение последнего в отношении автомобилей мне сильно не нравилось. Но что можно было сделать с В. Джугели, этим ресторанным драчуном, готовым всегда побить кого-либо или быть побитым.
Спустя некоторое время у него была подобная же стычка с одним офицером, после которой этот последний вызвал В. Джугели на дуэль. В. Джугели отказался и сказал, что он по убеждениям на дуэли не дерется, и что пусть этот офицер при встрече обратится к кулачной расправе, на что он ответит, как сумеет. Нам, офицерам, эта психология непонятна. К какой ответственности и как я мог привлечь В. Джугели? Кто бы его судил? Я уже указывал в своих записках, что моя жалоба, жалоба Главнокомандующего, на обыкновенного железнодорожного служащего не привела ни к каким результатам. Конечно, жаловаться в Париже, в Правительственную комиссию было бы бесполезным. Я сказал В. Джугели, что не приличествует Председателю штаба Гвардии так вести себя и бросаться с кулаками, и что я очень настойчиво прошу его не вести себя так с офицерами в моем присутствии. Он отвечал, что он действительно погорячился, но что его возмутило до крайности поведение Гогитидзе, который, несомненно, хотел украсть автомобили. Так и не удалось направить это дело по правильному пути и выяснить, кто же виноват в этом деле. В. Джугели несомненно был в это время в повышеннонервном состоянии.
В самом начале нашего пребывания ему пришлось выдержать две неприятные сцены.
Опишу обе. Я находился как-то в канцелярии консульства, когда услышал громкие голоса и перебранку, происходившую в вестибюле. Оказалось следующее. Еще в 1920-м году весной, когда гвардейцы отбирали на Военно-Грузинской дороге казенное имущество у деникинцев, в числе этого имущества отобрали экипаж и лошадей у некоего Икаева, несмотря на заявление последнего, что это его частное имущество; ему выдали расписку, по которой ему полагались деньги. Прибыв в Тбилиси, этот последний попытался получить деньги, но ему везде отказывали; в штабе же Гвардии, где он был по тому же делу, он, по его словам, был арестован и ему угрожали смертью, причем В. Джугели приставил револьвер к его виску. Икаев утверждал, что этих своих лошадей он видел запряженными в экипаж Председателя Правительства. Я видел этих лошадей в Тбилиси и, как говорят, они были куплены лично адъютантом Председателя Правительства, причем этот адъютант был с этой должности удален за какое-то мошенничество, именно при покупке этих лошадей или экипажа. Может быть, мне неверно передавали и этот адъютант покупал лишь экипаж, но не лошадей. Лошадей я во всяком случае видел. Сей Икаев в Константинополе заявил жалобу в полицию "энтералье" и вот по личному указанию Икаева полиция собиралась арестовать В. Джугели. Джугели был на улице, когда Икаев указал на него полиции. Вот по этому поводу и происходил шум в вестибюле, куда наш консул пригласил войти представителя полиции. Представитель полиции требовал выдачи Джугели, консул его успокаивал, Икаев настаивал на аресте. Консулу удалось успокоить представителя полиции, которого он пригласил к себе наверх в кабинет. Арест не состоялся. Когда я вышел на улицу, то ко мне подошел Икаев и рассказал все, что я написал выше. Я ему сказал, что дорога, избранная им, неправильна. Если у него есть желание получить деньги, которые ему должны, то он должен искать их в гражданском порядке: если же он был обуреваем чувством мести, то он должен был при встрече посчитаться с В. Джугели так, как он находил лучше. Он очень жаловался на вынесенные в штабе Гвардии обиды. А быть арестованным в Константинополе было очень неприятно. В тот же день был арестован некто Имнадзе, член штаба Гвардии; он в полиции был избит до полусмерти.
Вторая сцена кончилась более мирным путем. Некто русский, фамилии не знаю, но из тех, у кого отбирали еще в Тбилиси казенное имущество, пришел в консульство и просил нашего консула настоять перед В. Джугели, чтобы этот последний вернул ему бинокль, очень ценный. Бинокль был, действительно, очень ценный; я его и раньше видел у В. Джугели. Я слышал, как этот человек с большой темной бородой и в очках говорил консулу "Он социал-демократ, я тоже соц-демократ; теперь ему бинокль не нужен, пусть вернет". Что и говорить, причина веская для возвращения бинокля. Консул уговорил Джугели вернуть бинокль. Вероятно, эти сцены, а может быть и другие очень нервировали В. Джугели и он не всегда мог сдержать себя. Падение было очень сильное, из почти диктатора в Грузии он превратился в обыкновенного человека, с которым, кто только мог, сводил счеты.
Теперь вернусь к автомобильному вопросу. Автомобили, как я сказал, были взяты из таможни без документов, бывших у Гогитидзе. Правительственная комиссия решила их в Париж не посылать, а дать группе автомобилистов для пользования с целью прокормления себя. При обсуждении этого вопроса я настоял, чтобы автомобили были даны общей группе автомобилистов, как гвардейцам, так и армейцам, с тем, чтобы они совместно их эксплуатировали. Была образована комиссия под председательством Чиабришвили; туда входил один гвардейский автомобилист, а от армейской группы мной туда был назначен полк. Эристави. Эта комиссия должна была организовать это дело. Однако скоро Чиабришвили уехал на родину и это дело заглохло. Мне офицеры-автомобилисты неоднократно говорили, что машины уйдут из их рук и что гвардейцы-автомобилисты по этому вопросу переговариваются с Джугели, и тот обещал им дать машины. Действительно, в мае так и случилось. Гвардейским автомобилистам было выдано два автомобиля, армейцам не дали. На первом же заседании Правительственной комиссии я поставил этот вопрос и спросил, почему постановление комиссии изменено и дали машины только гвардейцам. Конечно, на это ничего нельзя было возразить, но В. Джугели вопрос сейчас же перенес в другую плоскость. Он стал возражать, что я напрасно подчеркиваю и вселяю антагонизм между гвардейцами и армейцами, что здесь больше нет ни гвардейцев, ни армейцев. Я возразил, что я вовсе не разделяю на гвардейцев и на армейцев, но, что выдав автомобили только гвардейцам, это он делает разницу и оказывает привилегии гвардейцам и здесь, и что, если на это пошло, то я могу указать еще один факт такого отличия и указал на то, что на Пасху все гвардейцы от штаба Гвардии, в лице Ауштрова, получили карманные деньги вторично; и это сделано в лагере, на глазах живущих там армейцев. Завязался спор. Выдача гвардейцам вторых карманных денег оставалась фактом. Я указал это комиссии, которая в лице своего председателя г. Канделаки, ответила, что штаб Гвардии привез свое имущество и деньгами, полученными за него, мог распоряжаться по своему желанию. "А ведь было же постановление, что все вывезенное имущество признается государственным имуществом", — возразил я. На это, как всегда, следует молчание. В. Джугели разволновался и сказал, что здесь "Вы много говорите, потому что там в Тбилиси Вам позволяли говорить" и что по возвращении в Тбилиси "они" будут иначе действовать с "Вами". Я не знаю, к кому это "Вами" относилось, лично ко мне или ко всей армейской корпорации. Я ответил, что, что будет в Тбилиси мы посмотрим, а здесь я вижу, что опять продолжается такое же отличие Гвардии от армии.
Правительственная комиссия постановила выдать автомобили и армейцам. Тянулась эта история долго, несмотря на мои еженедельные напоминания. Автомобили после долгих пререканий дали лишь в августе. Эти автомобили пришлось чинить и армейская группа, когда я уезжал из Константинополя, не существовала. Самое лучшее время, лето, было пропущено. Автомобили давали группе в аренду, кажется по 50 лир в месяц за каждую машину, причем починка, как предварительная, так и последующая должна была происходить за счет группы. Кроме того, автомобилист списывался с иждивения. Я должен здесь оговорить, что с августа было назначено содержание по избранному списку; этот список составился в Константинополе, но об этом скажу после. Согласно постановления Правительства обер-офицерам было назначено в месяц 200 фр., штаб-офицерам 250 фр. и ген. 300 фр. Комиссией было постановлено, что те, кто имеет какое-либо предприятие, вычеркивается из списка и обратно в список зачисляться не будут. Это постановление было распространено и на автомобилистов. Однако, когда в августе было назначено содержание, то гвардейская группа сдала автомобили обратно и была зачислена на иждивение Правительства. Дело в том, что заработок автомобили давали очень слабый и вырабатывалось на каждого автомобилиста около той суммы или даже меньше, чем было назначенное постановлением Правительства иждивение. Конечно, лучше было не работая получать известную сумму обеспеченную, чем дни и ночи толкаться на бирже. Гвардейские автомобилисты отказались от автомобилей и, вопреки существовавшего постановления о невозможности быть зачисленным на иждивение Правительства, оказались туда зачисленными. Как и чем кончилось существование автомобилей, выданных армейцам, не знаю; кажется, их продали; я был уже в это время в Париже.
Относительно автомобилей мной не все сказано. Дело выдачи автомобилей было поручено Эрадзе. Он составлял контракт с группой, во главе которой я поставил военного инженера полк. Канделаки. Требовалось поручительство; Эрадзе говорил, что за гвардейцев поручился В. Джугели. Я, конечно, поручился за армейскую группу. Потом мне принесли бумагу, где я должен был расписаться. Я ответил, что если В. Джугели подписался, подпишусь и я. Оказалось, что В. Джугели не подписывался. Я тоже не подписался. Здесь тоже хотели устроить привилегию. С Эрадзе переговоры пришлось вести несколько недель, пока выдали машины. Однако, постановление основное о выдаче автомобилей только автомобилистам также не было исполнено.
Один автомобиль был выдан для эксплуатации члену штаба Гвардии Глахояну, а другой кому-то другому. Что касается автомобиля "Спа", то таковой удалось выручить. Консул как-то с меня взял удостоверение, что эта машина Главнокомандующего и что я ездил на ней до последнего момента своего отъезда из Батуми. Чем кончилась история со "Спа", не знаю. Я несколько раз спрашивал консула, чем кончилась эта история, привлечены ли к ответственности люди, замешанные в это дело, и кто замешан; но никакого ответа я не получил и так и не удалось выяснить, кто же собирался присвоить себе эту машину.
* * *
В этой обстановке, полной дрязг, всяких сплетен и обвинений, заочных и в глаза, мы пребывали в Константинополе. При этом ничего нельзя было выяснить. Сначала горячо принимались за расследование, горели желанием привлечь к ответственности, затем все сразу умолкало. Получалось впечатление, что дойдя до известного места, все отстранялись от дальнейших действий. В чем же была причина? Я могу высказать мои догадки. Я думаю, что правящие стремились уберечь вывезенное имущество от наложения на него запрещения нашими кредиторами. С этой целью вывозимое имущество показывалось как частное, того или другого лица. Эти лица, используя положение, вероятно, требовали себе за молчание. Когда доходило до этого пункта, власть имущие останавливались перед привлечением виновных к ответственности, каковая обнаружила бы их намерения не давать имущество за свои долги.
Спустя некоторое время была образована следственная комиссия, которая должна была расследовать все злоупотребления. Она существовала около месяца и ничего не выяснила. Правда, она собрала некоторый материал, но никого не признала виновными в этих злоупотреблениях. Я должен сказать, что она не обладала достаточной властью; она могла лишь собирать материал и то лишь опросы. Да и времени было слишком мало ей дано, чтобы она могла в полном объеме осветить совершенные злоупотребления.
За это время один офицер подал мне рапорт, в котором просил назначения расследования. Это был кап. Гоциридзе. В его присутствии некто Киквидзе бросил обвинение офицерам штаба, что они увезли сахар из Самтреди. Этот сахар был итальянский сахарный песок. Действительно, мне было известно, что офицеры штаба в момент эвакуации ст. Самтреди погрузили сахар в вагон; сахар был без хозяина, оставался на станции без охраны и несомненно попал бы в руки противника. Когда я был в Батуми, то здесь нашелся собственник сахара, который и обратился ко мне с просьбой вернуть сахар. Сахар вернули по принадлежности. Получив рапорт офицера, я приказал ген. Джапаридзе расследовать это дело. Он расследовал и выяснил, что никакого злоупотребления офицеры штаба не совершили; напротив, собственник был обрадован, получив свой сахар в Батуми. Но, расследуя это дело, ген. Джапаридзе наткнулся на действия одного некоего господина, фамилию которого я сейчас забыл; действия этого последнего не были закономерны, и я делопроизводство передал в вышеупомянутую следственную комиссию. Чем это дело кончилось, не знаю, вероятно, ничем.
СОСТАВЛЕНИЕ СПИСКОВ ЛИЦ НА ИЖДИВЕНИИ ПРАВИТЕЛЬСТВА
Теперь коснусь вопроса составления списков лиц, которых Правительство брало на свое иждивение. Сначала составили списки тем, кто должен был получать иждивение по норме, которую я указывал выше, т. е. 3–4–6–8 лир. Эти списки решено было составить отдельно по ведомствам. Список военных должен был представить я. Здесь я напомню, что согласно постановления Правительства в Батуми, бралось на иждивение Правительства 10 политических деятелей, 15 гвардейцев, штаб Главнокомандующего и 50 офицеров. Между тем эвакуировалось значительно больше. При составлении списка военных я положил в основание следующее. Я включил в список лишь тех, кто был на службе до последней мобилизации 1921-го года перед войной. Таковых оказалось 12 офицеров штаба и 51 офицер; кроме того оставалось 16 офицеров постоянной службы. Засим был составлен список остальных офицеров; их было до 70 человек; остальные большею частью были призваны уже при мобилизации и во время войны. На юнкеров был составлен отдельный список. Что касается моряков, то комиссия этот список составить взялась сама лично. При обсуждении этого вопроса я просил комиссию данное для военных число 50 увеличить, ввиду того, что Батумская норма далеко не была соблюдена в отношении других ведомств. После некоторых споров список военных утвердили в количестве 67 человек. Юнкера были на особом положении; было известно, что в течение нескольких месяцев они обеспечены американским довольствием, а за это время примут меры к их устройству куда-либо, или на службу, или в военно-учебные заведения. Батумская норма, конечно, не была соблюдена. 10 политических деятелей постепенно превратились в политические комиссии, которые были образованы отдельно в Константинополе и отдельно в Париже. Члены Учредительного Собрания образовали отдельную группу. Была образована также отдельная группа общественных деятелей. К этому надо добавить еще список административно-служащих. Все эти группы считались десятками лиц. По Батумской норме число военных должно было значительно превышать число не военных, между тем произошло обратное. Как зачислялись в списки можно судить по одному инциденту. Когда составили списки административнослужащих, то многие, особенно особого отряда, не были туда внесены. Эти последние, собравшись группой, пришли к помещению, где заседала правительственная комиссия, подождали окончания заседания, затем окружили на улице шедшего домой Канделаки и устроили ему сцену, в результате которой они все вошли в квартиру заседаний и в тот же день были все зачислены на иждивение Правительства.
Недовольство было общее и я должен сказать, что таковое имело много оснований. Отношение к беженцам было самое возмутительное. Об отзывчивости к этим бесприютным нечего было и говорить; даже в консульстве относились так, что получалось впечатление, что эти беженцы кто-то чужие и что единственная забота консульства скорее избавиться от этой публики. Я вспоминаю один характеризующий отношения случай с Алико Магалашвили. Я сейчас не помню, что хотел получить от консульства Магалашвили. Он прочел мне письмо, адресованное консулу и рассказал, что произошло после. В этом письме он кончал угрозой напечатать открытое письмо в случае неисполнения его законного требования. Его пригласили в консульство и тут объявили ему, что с ним желает говорить Н. В. Рамишвили. Он стал ждать в приемной. Через некоторое время туда вошел Рамишвили и стал гулять по приемной. Магалашвили ждет. Наконец, Рамишвили обращается к нему и между ними начинается разговор, предшествуемый таким диалогом: "Это Вы Магалашвили?" "Да, это я князь Магалашвили". "Это Вы хотели со мной разговаривать?" "Нет, мне сказали, что это Вы хотите со мной разговаривать, я же такого желания никому не выражал". "Садитесь, князь", – продолжал Рамишвили и тогда начался между ними разговор, подробности и сути которого не помню. В общем Алико Магалашвили получил удовлетворение своих желаний.
В начале нашего приезда членам Правительства приходилось около консульства быть окруженными толпой и успокаивать ее. Это недовольство могло вылиться в какой-либо эксцесс.
Мне многие говорили, что надо собрать офицеров и поговорить с ними. За недостатком помещений я собрал штаб-офицеров и генералов в номере ген. Кутателадзе. Я их собрал два или три раза; на одном из них я просил присутствовать члена правительственной комиссии П. Сургуладзе. На первом же заседании выяснилось настроение офицерства. Они говорили, что они отлично понимают положение, но что отношение Правительства к ним возмутительное; они оказываются собственно выброшенными и, если бы не американцы, им пришлось бы умирать с голоду; что назначенное содержание едва хватает на папиросы курящим. Они, конечно, говорили, что не позволят себе никакого проявления своего неудовольствия против Правительства, но они просят войти в их положение и обеспечить так, чтобы им не пришлось умирать с голоду. В заключение офицеры постановили не получать назначенного содержания и просили его увеличить. Я указывал, что отказ от содержания это большой шаг и что об этом надо серьезно подумать, и, если предъявлять это свое решение, то потом не отступать от него. Я несколько раз говорил это и указывал, что я буду этого добиваться, если они твердо решили не получать содержания. Они настаивали. Это постановление было переслано в лагерь, где офицеры присоединились к нему. Я заявил об этом на заседании комиссии. Однако, все дело повернулось иначе. За апрель месяц дали деньги. Их выдали ген. Закариадзе для раздачи офицерам. Он должен был отказаться принять их, но он, не спрашивая меня, их взял. Офицеры были собраны; я не присутствовал там и не знаю, что там говорилось. Кажется, Закариадзе предложил получить деньги с тем, чтобы отказаться в следующий раз. Таким образом деньги были розданы и решение не получать умерло. Я не могу оправдать ни Закариадзе, действовавшего вопреки постановления и собственно уговорившего получать деньги, ни офицеров, выказавших такое колебание в своих решениях. Я считаю, что здесь решилась последующая участь офицеров, общее положение каковых стало ухудшаться с каждым днем все более.
Я должен отметить один факт. На одно из этих заседаний пришел гвардейский офицер Орджоникидзе. Я собирал лишь армейских офицеров, почему и сказал ему, что на собрание я приглашал лишь таковых. Он ушел. Его приход знаменателен, и я здесь его отметил, чтобы сопоставить его с другими последующими фактами. Следующий факт это было то, что он выхлопотал через В. Джугели автомобили отдельно гвардейской группе. Я ему заметил об этом и сказал, что он поступает не по товарищески и что гвардейским офицерам-автомобилистам следовало или отказаться от автомобилей или взять их совместно с армейской группой, но никак не отдельно.
Впоследствии, когда на докладе, который я делал в Константинополе членам Учредительного Собрания и политическим деятелям, В. Джугели демонстративно покинул зал доклада, то Орджоникидзе последовал его примеру. Не знаю каким чувством он руководствовался. Если эти факты сопоставить, то не трудно угадать, какими чувствами он руководствовался, когда пришел на заседание офицеров, собранных мной в квартире ген. Кутателадзе.
Как я указывал выше, на заседании комиссии, на том, где я возбудил вопрос, почему автомобили выданы только группе гвардейских офицеров, у меня с В. Джугели произошли пререкания. Он доказывал, что я сею антагонизм между гвардейцами и армейцами, и указал, что я на собрании офицеров не позволил присутствовать Орджоникидзе. Эти его слова лишь доказывают мою предусмотрительность не позволить присутствовать на собрании лицу, которое передало бы и, вероятно, в преувеличенной форме все, что говорилось нелестного по отношению власть имущих и это могло разжечь существовавшее против военных неудовольствие. Итак, роль господина Орджоникидзе я угадал.
Спустя несколько месяцев вновь приступили к составлению списков. Комиссией было объявлено, что ввиду недостатка средств необходимо составить список только тех, кто не может вернуться на родину, т. е. кому угрожают репрессии со стороны большевиков. Я должен был опросить всех офицеров о причинах, не позволяющих им вернуться на родину. Затем правительственная комиссия должна была рассмотреть и обсудить отдельно причины, представленные каждым, и затем уже составлялся окончательный список. Конечно, среди военных большая часть были те, кто не мог остаться в Грузии; кто был в военных судах членом или председателем, кто служил в контрразведке, кто вывозил имущество и т. д. Как отнеслась комиссия к этому вопросу, как она смотрела на причины, не позволяющие офицеру вернуться на родину, выяснится из одного факта. Обсуждался мой доклад, комиссия высказала взгляд, что офицерам контрразведки ничто не угрожает и они свободно могут вернуться на родину. При этом говорилось, что наша контрразведка в эту войну ничего не сделала, что она никаких сведений о противнике не дала и пр. Пришлось объяснить разницу в деятельности разведки и контрразведки. После долгих моих доказательств удалось отстоять зачисление этих офицеров в списки.
Конечно, не тот масштаб применялся, когда касалось кого-либо из не военных, кого-либо из правящей партии или даже, когда касалось кого-либо, протежируемого кем-либо из правящих. Я укажу для доказательства следующий пример. Когда вначале были составлены списки, то было постановлено, что эти списки могут уменьшаться, но ни в коем случае не увеличиваться. Однако эти списки были составлены торопливо и были сделаны некоторые пропуски. Очень было трудно зарегистрировать всех. Ввиду этого должны были последовать некоторые изменения в смысле увеличения.
Однажды я узнал, что в офицерский список включили двух; это было сделано без моей санкции, без моего рассмотрения и, следовательно, могло быть несправедливым по отношению тех, кто не был включен в список. Я заявил комиссии, что она нарушила основное правило, что офицеры прошли без моей санкции и просил, чтобы это не было допущено в дальнейшем. Комиссия так и постановила. Однако через несколько дней были внесены опять два офицера, призванные лишь во время войны, даже в ее второй половине. Это являлось несправедливостью и нарушало в принципе все постановления. Офицеры возмущались и видели, что комиссия руководствуется не принципами более или менее справедливыми, а прихотью или, вернее, протекцией того или другого члена комиссии. На мой протест в комиссии, почему было допущено вновь нарушение постановления, отвечено было молчанием.
Между тем посыпались просьбы об единовременных пособиях. Просители обивали пороги и добивались этих пособий. Умеющие подойти к тому или другому члену комиссии, или повлиять на него через знакомого человека и т. д., получали пособия в то время, когда другие скромные, неумелые, но более заслуживающие, таковых пособий не получали.
Ни один принцип, ни одно постановление не оставалось не измененным; все менялось в зависимости от благоволения того или другого члена комиссии. Когда окончательный список был составлен, то и он бывал изменен членами Правительства в Париже, которые по частным просьбам лиц, не внесенных в список, вносило их. Это создавало прецедент для последующих просьб и вызывало массу нареканий и неудовольствий.
Относительно списка моряков поступили следующим образом. Из всего списка служащих, каковых было до 90 человек, оставили на иждивении Правительства только 3-х человек. Это был командующий флотом, молодой офицер Одишария и еще кто-то. Остальные были вычеркнуты. Мотивировали тем, что они замешаны в злоупотреблениях. Возбудили даже преследование; произвели обыск в лагере среди моряков. Однако, это дело за недоказанностью заглохло. Моряки потом добились того, что их рассчитали за время их службы и дали ликвидационные. Сначала наличными дали 1/3 причитающихся денег, потом додали, кажется, остальные, но это было уже осенью.
Интересна судьба начальника морского штаба Микеладзе. Он был вычеркнут вследствие подозрения в злоупотреблениях. Он просил несколько раз произвести над его действиями расследование. Расследование не произвели, но и на иждивение Правительства не зачислили. Я неоднократно хлопотал и настаивал, но мой голос был гласом вопиющего. У Микеладзе на этой почве произошел инцидент. Во время его разговора с Эрадзе последний упрекнул его в злоупотреблениях в оскорбительной форме. Не имея возможности оправдаться расследованием, в котором ему отказывали, полк. Микеладзе за полученное оскорбление вызвал Эрадзе на дуэль. Конечно, вызов не был принят. Я помню, в течение этих пререканий, я случайно был в правительственной комиссии. Среди других помню Чхиквишвили. Кто-то вошел и сказал, что пришел Микеладзе и хочет разговаривать с Эрадзе. Произошло волнение; по-видимому ожидали, что Микеладзе пришел с целью побить Эрадзе. Кажется, Чхиквишвили вышел разговаривать с Микеладзе; дело уладилось, но я получил впечатление, что Эрадзе благополучно скрылся из учреждения. Спустя несколько месяцев Микеладзе добился того, чтобы разобрали его дело, рассмотрели обвинения, возводимые на него голословно. При консульстве к этому времени был учрежден суд, который и не нашел в действиях Микеладзе никаких злоупотреблений. После этого начались хлопоты о зачислении его на иждивение. Он подавал бесконечные прошения и, конечно, имел все права быть зачисленным. Ему не отказывали, но и не зачисляли; просто на его прошения не отвечали. Одно из его прошений я направил в Париж, в Правительство. Никакого ответа я не получил. Так его и не зачислили.
В результате всех сокращений списков к декабрю 1921-го года выяснилось, что военных, состоявших на иждивении Правительства, всего оказалось 41 человек и столько же оставалось без иждивения, брошенных на произвол судьбы. Если же заглянуть в список невоенных, то там происходило совсем не то. Ни один из невоенных, особенно, если он принадлежал к социалистической партии, не оставался без иждивения. Создавались синекуры. Всем находили места и под этим видом они получали содержание. Если и были не состоявшие на иждивении, то как редкие исключения. Думаю, что таковых не было. напротив, число невоенных увеличивалось. А именно несколько партийных приехали из Грузии и были зачислены на довольствие. Скажу более, некоторые из власть имущих выписали свои семейства из Грузии и последние также были зачислены на довольствие.
Здесь должен упомянуть про Эрадзе. Вначале, это было вероятно в апреле–мае, он объявил, что уезжает в Грузию. Однако, он не только не уехал, но теперь я узнал, уже здесь, в Париже, что он выписал семью из Грузии. Вообще, строгость постановлений касалась лишь офицерской среды; остальным делались привилегии, как это делалось и раньше. Примеров найдется много, если обревизовать документы письменные; в них раскроется картина бесцеремонности. Уже здесь, в Париже, я случайно наткнулся на одно постановление. По этому постановлению выдавалось пособие Левану Кипиани, Владимиру Гогвадзе и еще кому-то. Я отлично помню цифру 500 фр. Кипиани и, кажется 75 фр. Гогвадзе. Вероятно последний нуждался; он семейный. Но вряд ли Кипиани, получающий как член политической комиссии 1100 фр. в месяц и имеющий помещение в грузинском монастыре, мог нуждаться так, как офицер, обремененный семьей и к тому же не зачисленный на иждивение.
Возбуждаемые мной просьбы о выдаче нескольких лир в виде пособия тому или другому офицеру всегда оставались тщетными. Однако я знаю случаи, когда отказанное в моей просьбе, выдавалось по просьбе власть имущих тем же лицам.
Интересно, как поступили власть имущие в отношении Грузино-католического монастыря. Этот монастырь очень любезно предложил власть имущим поместить беженцев у себя. Монастырь наполнился. Туда поместили всех, кто не поехал в лагерь, за исключением семейных и тех, кто нашли возможность не жить в монастыре. Спустя несколько времени консул и многие другие стали говорить, что монахи недовольны пребыванием в их монастыре беженцев и просят освободить таковой. Может быть, действительно, некоторый элемент и давал повод такому заявлению, но я все же в этом сомневаюсь, ибо знаю гостеприимство монахов. Возможно, они просили установить порядок среди некоторой его части. Относительно офицеров монахи мне говорили, что довольны очень таковыми. Вопрос об очищении монастыря был возбужден еще в апреле и тянулся несколько месяцев. Ставился вопрос о совершенном очищении монастыря. Однако в окончательном виде вышло, что офицеры были выдворены оттуда, но там остались власть имущие и те невоенные, кого эти господа хотели оставить. Из военных после долгих просьб и настаиваний оставили двух: ген. Кутателадзе и ген. Казбек.
Теперь я обрисую характер мер, принимаемых комиссией для улучшения быта беженцев и обеспечения их дальнейшей участи. Как я отметил выше вначале произвели анкету с тем, чтобы затем приступить к организации. Эта мысль была брошена и обратились к другому, а именно не к оказанию помощи беженцам, а к избавлению себя от беженцев; этого добивались всяческими способами. Один из способов был отправление назад на родину. Беженцам угрожали, что они будут лишены всякой поддержки Правительства и одновременно предлагали деньги на проезд обратно на родину. Одновременно представитель большевистской власти в Константинополе Модебадзе предлагал бесплатный проезд на своих зафрахтованных пароходах и еще 3 лиры на дорогу. Наши власть имущие закрывали глаза на бесплатность проезда и все-таки давали деньги на проезд 15 лир. Это являлось уже приманкой, ибо эти деньги по тогдашней валюте стоили более миллиона грузинских бон. Эти деньги беженцы стали получать, но многие продолжали оставаться в Константинополе и, израсходовав эти деньги, вновь обращались за пособиями в комиссию. Многим отказывали, но некоторым удавалось получать.
Это постановление привело к тому, что получение этих 15 лир стали считаться беженцами, как их неотъемлемое право, и уже все под видом отьезда стали требовать их и получать. Выдавая эти деньги, с получавших брали расписки, что они ни с какими просьбами о денежном вспомоществовании к Правительству более обращаться не будут. Многие заявляли вперед, что они, получив эти деньги, не уедут, но что эти деньги им нужны для организации того или другого дела. Стали давать и им эти деньги. Таким образом деньги, предназначенные для проезда на родину, утратили свою цель и явились бесцельным расходом казны. Наряду с этим явлением некоторым давали суммы для начала того или другого дела, как то прачечной, хлебопекарни, автомобильной мастерской и пр. Эти деньги давались избранным или иначе говоря по протекции, по уменью того или другого выхлопотать себе это пособие и пр.; размер денег определялся постановлениями конспиративного характера и все было всегда покрыто тайной. От всех этих лиц также брались расписки в том, что они добровольно себя исключают со всех видов денежной помощи со стороны Правительства, хотя заведомо было ясно, что никакого дела нельзя начинать на 20–30 лир. Но цель избавиться от всякой заботы о беженцах преследовалась неуклонно. В результате деньги тратились, но беженцы оставались и не могли не оставаться.
Итак, избранный способ избавления от беженцев не привел к ожидаемым результатам. Напротив, он подорвал доверие в ненарушимость постановлений власть имущих, в уменье вести дело, а также среди беженцев твердо установилось убеждение, что власть имущие задались целью не помогать им выйти из бедственного положения, а лишь освободиться от всяких забот о них. Благодаря такому положению вещей среди беженцев определенно наметилось течение вырвать из рук власть имущих то или другое количество денег под тем или другим предлогом. Ясно, что этим способом беженская среда не организовывалась, а, напротив, развращалась.
* * *
Теперь опишу, как была оказана, или вернее, как хотели оказать помощь целой группе беженцев, человек в 50, помещением их на сельскохозяйственные работы. Однажды я был приглашен консулом к нему. Я прибыл. Консул мне объявил, что имеется около 6000 лир для устройства части беженцев, что половину дают американцы, а другую дает Правительство. Он говорил, что от одного господина Мамулайшвили поступило предложение принять 50 беженцев в сельско-хозяйственную колонию с тем, чтобы было внесено 3000 лир. Здесь же он выразил желание, чтобы было внесено 3000 лир и чтобы во главе этой группе стал я.
Я пожелал ознакомиться с условиями. Мне дали прочесть письменные условия, а затем там же в кабинете консула, в его присутствии, произошла моя встреча с Мамулайшвили. Я укажу некоторые пункты этих условий. Во главе предприятия становилось 8 человек, так называемых пайщиков. Эти пайщики составляли управление предприятия и могли расходовать все доходы с него. Все остальные считались рабочими и имели право впоследствии получать половину чистого дохода. При этом, ввиду условия, что расходы производились этими 8-ю человеками, как им заблагорассудится, ясно было, что эти 8 человек эту чистую прибыль могли довести до минимума, особенно принимая во внимание, что они, как пайщики и предприниматели, были заинтересованы прежде всего в увеличении доходности имения, и, следовательно, по принадлежавшему им праву, расходовали бы этот доход на увеличение доходности, т. е. чистая прибыль была бы определена только ими. При этом рабочим обеспечивались лишь кров и продовольствие; одежда и обувь, столь изнашиваемая на сельских работах, приобретались собственным иждивением рабочих. Таким образом рабочий за свою работу получал лишь пищу и кров; вознаграждение же последовало бы лишь через полгода и в размерах, определенных самими предпринимателями. Условия были драконовские. Даже невольники в Америке в прежнее время получали за свою работу не только пищу и кров, но и одежду и обувь; доходность же была весьма проблематична, ибо в расходах рабочий не имел голоса, хотя группа рабочих и приносила с собой солидную сумму в 3000 лир. Согласиться на эти условия нельзя было и мой разговор с г. Мамуйлашвили не привел ни к каким результатам. Я удивился, как консул мог принять эти условия, хотя бы для обсуждения. В этом разговоре интересны некоторые положения г. Мамулайшвили. Я не спорю, может быть, он руководствовался самыми лучшими желаниями помочь беженцам и решил при определении чистого дохода задаться прежде всего обеспечением участи беженцев, а потом выгодами имения, однако, все же необходимо было эту группу рабочих представить в управлении имением соответственно вносимому капиталу, чего он не хотел допустить. В разговоре он откровенно признался, что ему важны не рабочие, которых у него много и которых он может где угодно достать, а 3000 лир, и что 3000 лир он берет в обеспечение продовольствия на 6 месяцев для этих рабочих. Я ему предложил, что ему будут вносить по-месячно; он не согласился. Надо здесь сказать, что по условиям тогдашнего торгового рынка в Константинополе с 3000 лир можно было получать проценты ежемесячно 200 и более лир, т. е. внося за рабочих ежемесячно за их продовольствие мы могли бы сохранить весь этот капитал почти нетронутым. Мне было удивительно, что консул защищал идею, предложенную г. Мамулайшвили. Несмотря на неприемлемость такого предложения, консул устроил специальное заседание, куда были приглашены и большие власть имущие. Дебатов не было, ибо защитников этого предложения не оказалось; все высказались за неприемлемость такого предложения. Предложение было отклонено. Несомненно это дело было начато не с целью помочь беженцам, а с целью под видом помощи беженцам дать г. Мамулайшвили 3000 лир.
Консул очень хотел, чтобы это предложение было бы принято. А вот и доказательство. Когда при первом разговоре я высказался против, то все же настояли, чтобы беженцы послали делегатов для ознакомления с этими условиями на месте. Так и сделали. Один из делегатов был полк. Циклаури. Я был в кабинете консула и был свидетелем возмутительной сцены. В кабинет вошел полк. Циклаури. Он был впущен после доклада одним из служащих. Консул, сидя в кресле, слушал полк. Циклаури, докладывавшего об этом деле и я был крайне удивлен, когда он, не стесняясь ни личностью полк. Циклаури, ни моим присутствием, стал кричать на полк. Циклаури и стучать по столу. "Вы должны принять это предложение, иначе мы Вам откажем во всяком нашем содействии". Это было уже принуждение. Я просил его не горячиться. Уже впоследствии, ссылаясь на неудачу этого предложения, консул в разговоре со мной неоднократно указывал, что беженцы не хотели работать. "Мы им предлагали идти на сельско-хозяйственные работы, они же не согласились", – говорил он. Может быть, беженцы действительно не хотели работать, но вряд ли можно было сделать подобное заключение из описанного факта. Утверждаю, что у правящих не было желания приспособить беженцев к какой-либо работе.
Я жил в Каваке, в деревне при входе в Босфор из Черного моря. В версте от меня уже в июне или июле некто Темников поселился с группой русских, человек 20, в одном заброшенном имении. Собственник одолжил ему несколько денег и на моих глазах имение благоустраивалось; понемногу закупался инвентарь, живой и мертвый. Он рубил дрова, делал уголь, плел корзины, развел огород, пчел, делал ульи; видя его работу американцы обеспечили его пищей до октября; от них же он получил одежду и обувь. В октябре, как мне говорил Темников, он был обеспечен продовольствием до июня. И это было сделано из ничего; я знаю, что последние две недели перед началом этого дела, Темников питался лишь чаем с хлебом; были проданы даже обручальные кольца. Мы же, имея деньги, никого не приспособили к этой отрасли труда.
Было еще одно предложение. Около нашего лагеря, верстах в пяти, группа русских образовала сельско-хозяйственную колонию; во главе стоял ген. Слащев-Крымский. Это дело продавалось. В консульстве было назначено заседание по этому вопросу. Я присутствовал. На заседании было решено отправить туда комиссию для исследования вопроса. При выборе комиссии характерно было то, что в комиссию были избраны люди, которые на заседании высказывались отрицательно; эти последние говорили, что беженцы такая публика, которая ни на какую работу не способна. Комиссия отправилась на место и вернулась с заключением, что цена, назначенная за передачу аренды, слишком высокая и не соответствует стоимости. Так и это дело пропало. Больше не искали. Вообще не искали. Предложение Мамулайшвили последовало от этого последнего, а относительно Слащевского имения инициаторами были сами беженцы. Ни консульство, ни комиссии совершенно не искали. Найти же можно было, ибо находили же другие.
Курьезно то, что в Константинополе восстановили должность Министра Труда, а затем образовали еще под председательством Хомерики Трудовую комиссию; ни Министр Труда, ни Трудовая комиссия не устроила на работу ни одного беженца. Повторяю, желания устроить беженцев каким-либо способом не было.
Теперь коснусь вопроса, как заботились облегчить быт и жизнь беженцев. Я уже говорил, в каких условиях жили в лагере. Отказавшись от оказания помощи в смысле организации артелей и приискания работы, комиссия постановила открыть в лагере различные учреждения для обслуживания беженцев. Были организованы сапожная мастерская, парикмахерская и санитарная помощь. Служебный персонал из состава лагеря получал денежное вознаграждение от комиссии; материалы и инструмент были заведены также на средства комиссии; но, конечно, все в примитивном виде. В самом начале, в апреле, в комиссии был поднят вопрос о разделении лагеря. В лагере собрались беженцы, среди которых большую часть составляли казаки. Передавали, что между казаками и грузинами происходили трения и пререкания, и вот решили для грузин образовать другой лагерь. Так и сделали. Нашли разоренные казармы на другом, Европейском берегу, как раз против старого лагеря и решили оборудовать их для жилья. Отпустили на организацию этого дела 400 лир и приступили к работе. Накупили досок, гвоздей и приступили к делу. Достали одну палатку у американцев и 21-го или 22-го апреля грузин перевезли на новое место. Здесь я не могу не указать на одно обстоятельство. Выданных 400 лир не хватило и сделали перерасход до 200 лир; комиссия утвердила этот расход. Затем на следующем заседании выяснилось, что счет был составлен неверно. А именно, истраченные 60 лир были помещены в графу пиастров. Заметили это лишь через несколько дней. Комиссия пополнила и эту сумму. Достойно удивления, что представлявшие счет не заметили такой недостачи в выданной ими сумме для расходов в момент предъявления счета. Как можно не заметить истратили ли 60 лир или 60 пиастров.
Об этом переходе на другое место я узнал, будучи в Каваке, и сейчас же написал письмо, прося не торопиться с этим переходом, не дающим особых преимуществ перед старым лагерем, но вызывающим большой расход денег. Моего приезда не подождали и решили этот вопрос без меня. Содержание двух лагерей, конечно, увеличило ежемесячный расход на лагерь. Спустя некоторое время, по инициативе дам-беженок образовался дамский комитет помощи беженцам. Этот комитет устроил благотворительный вечер, а затем другой, и к ноябрю месяцу был нанят дом, где поселились несколько семейств из числа беженцев, не состоявших на иждивении Правительства. Дальнейшую работу и участь этой организации не знаю. Председательницей этого общества была Е. В. Мдивани.
Была высказана забота консульской комиссией об организации помощи беженцам в смысле помещения детей в учебные заведения. Прежде всего нельзя было разобраться, кто непосредственно ведет это дело. Дело началось еще летом и тянулось до бесконечности. Я подавал несколько раз сведения о своих детях, но так и не добился успеха. Уже в октябре–ноябре, переехав в Константинополь, хлопоча отдельно, мне удалось поместить своих детей в женский католический монастырь. Знаю, что и полк. Чхеидзе не мог добиться от этой организации помощи для устройства своих сыновей. Думаю, что никто не получил помощи. Заявления свои о детях мы должны были представить ген. Мдивани, который и принял все хлопоты по устройству детей в учебные заведения.
Вспоминаю еще один случай заботы о беженцах. Устраивая лагерь, поднялся вопрос о желательности купить приспособления для рыбной ловли с целью организовать это дело. Однако оказалось, что расход, требуемый для этого дела, слишком значителен. Решили купить только лодку, в которой являлась настоятельная необходимость для подвоза продовольствия, привозимого американцами в старый лагерь и для ежедневной доставки хлеба из Кавака. Купить лодку поручили не коменданту, а кому-то; как говорили в комиссии, специалисту. Лодку купили старую и она через две недели стала протекать, весла поломались, одно из этих весел было больше другого и одно из них было уже починенное, когда покупали лодку. Купили новые весла, стали ежедневно чинить лодку, но ездить в ней было небезопасно. За лодку заплатили, кажется, около 70 лир; потом за весла около 10 лир, да потом всегдашняя починка тоже стоила денег. Между тем в Каваке, где я жил, лодочник предлагал, не торгуясь, лодку, почти совершенно новую, вполне исправную, с парусом и новыми веслами за 80 лир. Так делалось у нас все. Деньги расходовались, а пользы никакой.
Чтобы закончить свои воспоминания о Константинополе, я укажу два примечательных факта. Это судьба имущества Военной Школы и Союза городов. Как я указал выше, всякое имущество, вывезенное из Батуми, комиссия объявила достоянием государственным и, следовательно, в полном распоряжении Правительства. Я уже указал раз, что комиссия ответила мне, когда я заявил, что чины Гвардии получили деньги сверх положенного иждивения; мне ответили, что эти деньги получены были за продажу имущества, привезенного штабом Гвардии, и что последний имел право ими распоряжаться по своему усмотрению. Военная Школа погрузила почти все свое имущество и привезла много одежды. Летом я просил выдать часть этой одежды, ибо юнкера окончательно обтрепались. Мне обещали и комиссия несколько раз подтверждала это. Дело затянулось до тех пор, пока правительственная комиссия Канделаки не окончила своего существования. Дело о выдаче этой одежды перешло к г. Эрадзе. Я ему в неделю два раза напоминал. Он никогда не отказывал и каждый раз говорил, что принимает все меры к тому, чтобы получить это имущество и передать юнкерам. Исчерпав терпение, я обратился к Гварджеладзе. Последний при мне пригласил г. Эрадзе и спросил его, когда же дадут одежду юнкерам. Получился стереотипный ответ "принимаю меры". Дело так и умерло, а спустя некоторое время юнкера, зашедши случайно в одну из дешевых столовых в Стамбуле, увидели там свои постельные покрышки с надписью некоторых юнкеров. Так эти "меры" привели имущество юнкеров в стамбульские столовые.
Не так было поступлено с имуществом Союза городов, где главой был Н. 3. Элиава. Он категорически объявил, что Правительству никакого дела нет до имущества Союза городов и так и не дал оттуда ничего.
Участь беженцев мало занимала власть имущих. Вот еще один случай. Не помню в каком месяце, но однажды на рассвете я был разбужен. Прибыли из лагеря юнкера и передали донесение ген. Чхеидзе. Ген. Чхеидзе доносил, что ночью на лагерь напали разбойники и произвели грабеж. Был ограблен лично он и живущие с ним в одном доме майор Сулханишвили и М. Цулукидзе. Ген. Чхеидзе с вышеупомянутыми лицами и со своими семьями жил в отдельном домике по другую сторону залива, около которого был расположен лагерь; этот домик находился в расстоянии не более полуверсты от лагеря. Дверей и окон в этом доме не было и разбойники-лазы ночью свободно вошли в квартиру. Оружия ни у кого не было. Отобрали деньги, кое-какие вещи, среди которых пропала у ген. Чхеидзе ценная шашка, один из редких экземпляров на всем Кавказе. Получив донесение, я в сопровождении ген. Бакрадзе, жившего тогда у меня, отправился в полицию; там мне сказали, что я должен заявить полиции другого берега. Переехав Босфор, я прежде всего послал нашему консулу телеграмму, в которой сообщил о происшедшем и просил принятия мер, затем сделал в полиции соответствующее заявление. В тот же момент, пользуясь знакомством с полицией, я послал нарочным письмо консулу; я просил выхлопотать разрешение о выдаче нескольких винтовок в лагерь. Затем я побывал в лагере и на другой день поехал в консульство. Консул выразил полную готовность прийти на помощь и выхлопотать оружие. Однако, несмотря на мои чуть не ежедневные напоминания, дело не двигалось. В лагере же еженощно переживали неприятные часы и многие дамы не спали целые ночи напролет, боясь нападения. Надо сказать, что турецкие солдаты, охранявшие казармы и расположенные на берегу пушки, были несомненно в связи с этими разбойниками. В ночь нападения эти солдаты проявили полное безразличие, а один из них, как потом выяснилось, предупреждал о готовящемся нападении. Консул при моих напоминаниях очень хладнокровно относился ко всему происшедшему; проходили дни за днями, а оружия не выдавали; так продолжалось недели две, когда из лагеря приехали в консульство ген. Чхеидзе с избранным лагерем делегатом, доктором Коберидзе. Последний объявил, что без оружия не уедет в лагерь. Такой способ оказался действительнее моего требования и ежедневных напоминаний. Дали на следующий же день 10 винтовок. Впоследствии, уже осенью, выданные винтовки потребовали назад. На мое заявление консулу, что нельзя ли попросить оставить винтовки, консул ответил, что он просил, но власти не соглашаются и затем добавил, что, может быть, отсутствие винтовок заставит беженцев скорее очистить лагерь и разойтись. Характерно в высшей степени.
Г Л А В А XXIX
ПИСЬМО К Н. Н. ЖОРДАНИЯ И ЕГО ОТВЕТ
В заботах о беженцах я, конечно, заявлял неоднократно в комиссиях и консулу о тех или других нуждах беженцев; к этому оставались глухи. Еще в апреле я решил обратиться к Председателю Правительства с письмом, в котором обрисовал тогдашнюю обстановку и просил об улучшении быта беженцев. Вот копия моего письма.
"Многоуважаемый Ной Николаевич. Я считаю необходимым известить Вас о создавшейся здесь обстановке, главным образом касаясь военных. Вам, вероятно, Ной Виссарионович доложил об общем положении; я просил его доложить Вам, в частности, о военных. Ваш приказ об увольнении всех государственных служащих от своих "должностей" и о признании их "беженцами" был объявлен в письменной форме консулом 2-го сего апреля. Этот приказ произвел среди военных, не знаю как среди остальных, весьма неприятное впечатление. Этим приказом все военные оказались превращенными в граждан всего мира. Они выехали из Грузии, как не могущие оставаться при советском режиме и, следовательно, они не смогут признать себя гражданами советской Грузии, а другой Грузии пока нет. Освобожденные от своих должностей они юридически сейчас ничто. Между тем Правительство Грузии существует. Если они были освобождены от должностей, потому что нет тех частей и учреждений, во главе которых они стояли, то естественно народился у всех вопрос: "Как же в таком случае может существовать Правительство, если у него нет народа и территории? Если у Правительства нет органов, хотя бы для будущего управления, то что же оно собой представляет?" Ведь после Вашего приказа получается какое-то смешение понятий и, как следствие, вытекает, что все взаимоотношения между Правительством и военно-служащими уничтожаются (был случай, когда один в лагере заявил, что здесь богадельня и что их начальством здесь являются американцы; правда, заявивший был не грузин), все вольны в своих действиях и, если Правительству они впоследствии окажутся нужными, то они вправе отказать Правительству в своем содействии. Все уволенные могут смотреть на Правительство, как на частных людей, и считаться с ними постольку, поскольку на это будет их добрая воля. Вряд ли полезно и желательно ставить в такое положение служащих, особенно военных. Вместе с этим военные после этого приказа совершенно свободны сами заняться своей судьбой; сами будут обращаться ко всем, указывая на создавшееся положение; будут жалобы, дрязги, ругань в печати и пр. Все это ни для кого не желательно. Во всяком случае военная группа, поставленная в описанное выше положение, естественно постепенно расползется. Другого выхода у ней не будет. А раз это так, всякий вправе думать, что он больше не нужен и что он выбрасывается в мировое житейское море, и предоставлен самому себе, и именно после того, когда он до конца остался верен Правительству, держащему кормило правления грузинского народа. Вряд ли это положение, в которое попал сейчас военный, является вознаграждением за его бескорыстную, беззаветную службу. Я говорил об этом с Ноем Виссарионовичем; он согласился со мной, выразил взгляд, что военная группа не должна рассосаться и обещал это изменить, переговорив здесь с членами Правительства. Но он уехал и, вероятно, доложил Вам об этом. Я настаиваю, чтобы Вы этот свой приказ отменили. Можно даже не издавать что-либо новое; естественно и просто каждый уже освободился от фактического исполнения своих обязанностей за неимением частей и учреждений, но будет по-старому считаться по той должности, которую занимал раньше. О себе не хлопочу. Правительство всегда вправе уводить то или другое должностное лицо и заменить его другим, и в рассмотрение этого вопроса я входить не буду. Здесь имеется правительственная комиссия. Она состоит из Председателя г. Канделаки и членов г. г. Эрадзе, Чхиквишвили, консула, Сургуладзе и М. Церетели. Из числа грузин главную массу составляют военные, их больше 200 человек. Считаясь с их настроением, я возбудил вопрос о вводе в правительственную комиссию одного военного по моему назначению или по выбору самих военных. Я говорил об этом с Сургуладзе и он через два-три дня, по-видимому переговорив с членами правительственной комиссии, сказал мне, что этого сделать нельзя, ибо состав комиссии назначен Правительством и ввод туда кого-либо возможен лишь распоряжением Правительства. Между тем, вчера узнал, что вместо уехавшего М. Церетели в состав комиссии введен ген. Мдивани распоряжением самой комиссии. Получилось что-то странное и непонятное. Военные озабочены своей дальнейшей судьбой. Они видят, что их кормят американцы; дают, правда частично, одежду, белье, обувь. Между тем Правительство материальной помощи не оказало, а в смысле моральном, уволив всех со службы и превратив в беженцев, даже как бы сказало, что они больше не нужны Правительству, т. е. иначе говоря не нужны и Грузии. Военные, не считая американское довольствие за обеспечение, через меня спрашивают у Правительства, чем и на какое время Правительство обеспечивает их. Ной Виссарионович на это мне не ответил и по моей просьбе должен был доложить Вам. На это я прошу ответа у Вас. Правительственная комиссия установила для тех, кого Правительство берет на свое иждивение, карманные деньги: для 1-й категории
– генералов и соответствующих чинов – 8 лир в месяц
Для 2-й категории – штаб-офицеров – 6
Для 3-й категории – обер-офицеров – 4
Для 4-й категории – солдаты – 3
Кроме того на каждого члена семьи по – 1-й лире.
Таким решением военнослужащие оказались неудовлетворенными и просили меня испросить следующие карманные деньги:
Для 1-й категории – 12 лир
Для 2-й категории – 10
Для 3-й категории – 6
Для 4-й категории – 3
и на каждого члена семьи по 3 лиры. Правительственная комиссия исходила из того соображения, что денег нет и что для карманных денег она может отделить лишь 1500 лир и то на первый месяц, а на второй, может быть, и этого не будет. Вторые цифры вызывают расход на всех около 750 лир сверх 1500 лир и я советовал, хотя бы для первого месяца, выдать по тому минимуму, который испрашивали военные. Военные исходили из следующих соображений. Установленные правительственной комиссией карманные деньги не хватают, как говорится, на табачек. Между тем все эвакуировались в том, что было на них надето, вследствие чего ведь нужно же купить хоть одну пару белья (американцы дали лишь по одной), носовой платок, полотенце, а также впоследствии, а некоторым и сейчас, обувь; кроме того каждому приходится обзаводиться предметами первой необходимости домашнего обихода, особенно семейным; этих мелочей, Вы сами знаете, очень много. Помимо этого нельзя же жизнь проводить в безделии; надо заниматься хотя бы самообразованием, хотя бы изучением одного из языков; для этого требуется приобретение руководств, письменных принадлежностей; наконец, стула, стола. Мне ясно, что на удовлетворение всех этих потребностей конечно, не хватит и тех денег, которые испрашивали военные. Военные, принимая во внимание естественно стесненное положение правительственной комиссии в денежном отношении, все же не могли остановиться на других цифрах, кроме испрашиваемых, и категорически заявили, что получать 4–6–8 лир они не будут, ибо это является не иждивением, как обещалось Правительством, а фиктивной помощью. Я советовал правительственной комиссии достать необходимые 750 лир путем займа, но мне ответили, что на это они Правительством не уполномочены. Отказ военных от карманных денег создает нежелательную обстановку и я очень прошу изыскать средства удовлетворить их желанию, и, надо сознаться, что их желания представляют минимум желаний и совершенно не соответствуют действительной потребности. В защиту их желания я должен сказать следующее. Ведь прежде чем действовать, надо существовать. А офицеры видят, что помимо Вас и Министра Иностранных дел отсюда уехали председатель Учредительного Собрания и Министр Внутренних дел, да еще с семьями. Ведь эти уехавшие лица не могут быть активными деятелями для устройства будущей судьбы нашей родины; во всяком случае, пока можно было их не перевозить, так как вряд ли в их была такая спешная необходимость. А выезд их вызвал лишний расход, вероятно не менее того, который достаточен был бы для увеличения карманных денег. Очень много толков ходит относительно вообще расходов, производимых здесь правительственной комиссией; о подробностях не стоит говорить, Вы, вероятно, понимаете в каких это передается тонах. С этой целью я просил Ноя Виссарионовича поднять вопрос о контрольном органе и, для прекращения всяких слухов, о вводе в этот орган военного по назначению от нас. Ной Виссарионович сказал, что такой орган есть и что в принципе против ввода туда военного он ничего не имеет. Вообще, необходимость контроля ясна каждому. Однако, пока до сих пор ничего не сделано. Необходимо это сделать возможно скорее. Здесь имеется комиссия труда, но до сих пор реально она себя еще не выказала; по крайней мере по отношению военных. Должен Вам сказать, что среди военных определенно говорят: "Там, на родине делались деления на наших и на не наших, и к числу не наших относили офицеров; теперь и на чужбине продолжается то же самое". Я считаю, что наши домашние дела и всякие счеты должны остаться между нами, но я боюсь, что создается такая обстановка, когда вынос сора из избы предотвратить нельзя будет. Очень горячо осуждают отправку 3-х автомобилей в Париж, что вызывает большой расход; это в то время, когда отказывают в минимуме здесь оставшимся. Казалось бы достаточно было отправить один автомобиль. Вы, вероятно, помните правительственное заседание у Вас в вагоне, когда решался вопрос об удовлетворении тех, кто выехал из Грузии, и когда решено было взять всех желающих. Тогда вопрос о денежном довольствии был решен в том смысле, что размер его будет установлен в зависимости от выяснившихся средств. На этом заседании, если помните, Е. П. Гегечкори говорил о жизни всех даже на коммунальных началах. Из факта пересылки автомобилей, вызывающий лишний расход, не видно этого. Итак, суммируя все сказанное, необходимо получить ответы на следующие вопросы. 1) Кого из себя представляют все служащие? Каковы их взаимоотношения к Правительству? 2) Каковы права и полномочия здесь оставшейся комиссии и кто имеет право изменять ее состав? 3) Чем и на какой срок, хотя бы приблизительно, Правительство обязуется обеспечить тех, кого взяло на свое иждивение? 4) Об увеличении размеров карманных денег до цифр, испрашиваемых военно-служащими. 5) Об установлении органа Государственного контроля и вводе туда одного военного по моему назначению. 6) О вводе в комиссию труда одного военного и вообще принципиального разрешения вопроса о вводе во всякие образующиеся комиссии военных, как представителей военной группы.
Остаюсь всегда уважающий Вас Георгий Квинитадзе.
26-го апреля 1921-го года.
Верно: Майор Гоциридзе.
Перечитывая это письмо сейчас, оно мне кажется весьма наивным. Я верил, что действительно мало денег. Я помню после отъезда членов Правительства власть имущими всюду говорилось, что члены Правительства взяли с собой лишь 700 лир и как будут жить в Париже – Бог его знает. Выражали надежду на заем.
На мое письмо я не получил никакого ответа. Только после моего письма А. И. Чхенкели и вторичного обращения к Председателю Правительства, в котором я указывал, что неполучение ответа лишило меня возможности продолжать переписку с ним, я получил ответ. Мое вторичное обращение к Н. Н. Жордания было вызвано высказанным моим желанием переехать в Париж; в этом же письме я протестовал против уменьшения мне оклада содержания. Дело в том, что с 1-го августа была в Париже составлена смета, по которой определялось всем содержание. По этой смете мне уменьшили содержание до 180 лир в месяц вместо 200, даваемых до того. Однако о своих личных делах и отношениях я скажу позже; теперь же приведу дословно письмо Н. Н. Жордания, явившееся ответом на мое 1-е, второе и третье письмо. Вот оно:
28.8.21 Париж.
Многоуважаемый Георгий Иванович. Я получил оба Ваши письма. Я не ответил лично на первое письмо, т. к. по существу Правительство ответило: вопросы поднятые Вами в этом письме обсуждались в Правительстве и решения сообщены. Против этих решений я возражений не получил. Что касается второго письма, то оно покоится на недоразумении. Никто Вас не приковывал к Константинополю; можете жить в любой Европейской стране, нам бы хотелось, чтобы кто-либо из авторитетных военных жил пока в Константинополе; если не Вы, так Закариадзе. Я вполне согласен с Вами, что было бы очень желательно, чтобы наши военные поехали куда-нибудь из Европейских стран и познакомились с постановкой военного дела. Мы уже об этом написали Вам и предложили переехать в страны с пониженной валютой: в Германию, Австрию, Италию и т. д. или в Польшу, Югославию, где можно обойтись с русским языком. Тем жалованием, что там получаете, лучше можете жить в этой стране. Но почему до сих пор на наше предложение никто не отзывается? Вот возьмитесь Вы, соберите группу и поезжайте в Польшу, где орудуют французы и нам особенно интересно положение вещей там. Жизнь там в три раза дешевле Константинополя и русским языком обойдетесь; оттуда посетите и Румынию, и Эстонию, и т. д. Что касается до уменьшения жалованья, это не Вам одному, а всем нам; Вам уменьшили на 200 фр., а здесь всем уменьшили на 500 фр. Так что Вам обижаться нет основания, сокращение сделали для нас самих; если в несколько месяцев истратили все, что у нас есть – что бы сделали потом. Офицеров, служивших защите родины, мы никогда не оставим на произвол судьбы и не требуем, чтобы они уезжали обратно; мы совершили большое преступление, что не взяли с собой Маркозашвили. Но в Константинополе оказались и такие военные, которые никакого участия в войне не принимали; им то мы не обязаны. В Сирии нам предлагают очень хорошие условия для наших юнкеров; климат там хороший; подробно Вы расспросите там представителя Сирийской армии. Предлагают составить из грузин специальный отряд для специальных целей, т. е. я уверен, что наши молодые люди там отличатся; но, главное, не связывают длинным сроком; полагается пять лет, но можно также и через год. Если у нас что-нибудь разыграется, всех возьмем обратно. Ну, кажется, все. Жму руку, привет Закариадзе.
Н. Н. Жордания.
Что и говорить, письмо великолепное, но как всегда у них у всех слова расходятся с делом. Председатель Правительства свое письмо начинает тем, что"объясняет, почему он мне не ответил, и объясняет тем, что Правительство уже ответило на возбужденные мной вопросы и добавляет, что возражений на эти решения он не получил. Однако, в действительности, ни на один вопрос не было сделано ответа. Мое письмо послано 28-го апреля; ответ датирован 28-го августа. Я должен указать одно обстоятельство. Мое вышеуказанное письмо пролежало у консула две недели, несмотря на мои неоднократные напоминания и только, когда я попросил вернуть его обратно, оно было отправлено. Следующие письма я уже посылал лично. За это время в Константинополе, в правящих сферах, произошли следующие изменения. Правительственная комиссия, еще в апреле, ввела сама в свой состав ген. Мдивани, хотя, при первом моем заявлении о необходимости это сделать, ответила отказом, ссылаясь на то, что личный состав этой комиссии составлен распоряжением Правительства. В июле месяце эта комиссия расформировала себя и образовала новую беженскую комиссию. Старая беженская комиссия, где председательствовал Б. Чхиквишвили, была упразднена. Вместо нее была образована под председательством консула комиссия, на которую возлагались дела беженцев. Она состояла из Председателя, г. консула и двух членов: ген. Закариадзе и г. Гегелашвили. Я должен отметить, что назначения ген. Мдивани и ген. Закариадзе были сделаны не только без моего согласия, но и не спрашивая моего мнения. Ген. же Чхетиани, назначенный мной в беженскую комиссию Б. Чхиквишвили с самого начала, ушел из комиссии, так как считал невозможным работать при создавшихся условиях, когда больше всего заботились рассеять беженцев, а не устроить их судьбу. Сопоставляя произведенные назначения военных в комиссии с тем обстоятельством, что не давали мне возможности произвести эти назначения, ясно, чем руководствовались власть имущие. Ни ген. Мдивани, ни ген. Закариадзе, по своим характерам, не могли в этих комиссиях явиться людьми, твердо отстаивающими интересы военных.
Затем, к 1-му августа был составлен список офицеров, которых Правительство брало на свое иждивение и которым был определен оклад содержания. В ответном письме Председателя Правительства примечательно то, что нет ни слова о контрольном органе.
Г Л А В А XXX
Судьба юнкеров. – Решение Правительства о моем местожительстве за границей
СУДЬБА ЮНКЕРОВ
Был еще вопрос; это об юнкерах. Вот его история. Юнкеров прибыло в Константинополь 69 человек. Когда выяснилось, что проходят месяцы, а участь беженцев, и в частности юнкеров, не только не выясняется, а, напротив, они предоставляются сами себе, тогда 14 юнкеров вернулись домой на родину. Власть имущими между тем были приняты меры к возвращению на родину. Я уже говорил об этом. Часть беженцев вернулась; из офицеров вернулись единицы. Среди невоенных, вернувшихся на родину, вернулось более или менее много гвардейцев, среди которых находились и некоторые члены штаба Гвардии. Но это было сделано в самом начале нашего пребывания в Константинополе. Когда эта мера не дала ожидаемых результатов, тогда власть имущие решили применить другую меру, а именно, составить список лишь тем, кто не может вернуться на родину. Эта мера привела к тому, что число военных, которых Правительство должно было взять на свое иждивение, было значительно сокращено, а число не военных оказалось значительно увеличено. "Офицеров, служивших защите родины, мы никогда не оставим на произвол судьбы и не требуем, чтобы они уезжали обратно"... пишет в своем письме Председатель Правительства. А между тем в Константинополе принимались меры совершенно обратные этим словам. Но у власть имущих слова обыкновенно расходились с делом. Об оставшихся юнкерах (после отъезда 14 юнкеров) вопрос оставался открытым. При обсуждении вопросов о беженцах, и в частности о военных, я уже не привлекался. Меня постепенно отводили от этого. Но об этом после. В заботах об юнкерах я неоднократно обращался не только к нашему Уполномоченному Правительством К. Г. Гварджеладзе, но и в Париж с письмами к самому Правительству. Результатом моих ходатайств было то, что 5 юнкеров поместили в одну из военных школ во Франции. Остальных в Константинополе власть имущими было решено отправить на родину. Но перед этим Гварджеладзе со мной ездил к представителям Сербии, Италии и Франции; мы просили поместить их в военно-учебные заведения. Ответ впоследствии оказался отрицательным. Однако удалось 20 юнкеров поместить в Грецию, в военную школу. Таким образом оставалось еще около тридцати. В отношении их, как я указал выше, власть имущими было принято решение отправить их на родину. Когда юнкера узнали об этом, то они отказались уезжать. Я не вмешивался в это дело, ибо весь вопрос об юнкерах вели без меня, если не считать моей единственной, совместно с К. Г. Гварджеладзе, поездки к иностранным представителям.
Натолкнувшись на сопротивление юнкеров, решили обратиться ко мне, т. е. чтобы я приказал юнкерам возвращаться домой. Когда К. Г. Гварджеладзе сказал мне об этом, то я ответил, что раз все дело вели без меня, то теперь я не вмешиваюсь и пусть сами непосредственно отдают юнкерам приказ об отправлении на родину, как они раньше отдавали приказы без меня, вообще, военным, и в частности юнкерам. Тогда было устроено большое заседание политических деятелей под председательством Уполномоченного Правительством. На этом заседании сначала решили было, чтобы я приказал юнкерам ехать на родину. Я отказался и указал, что я не могу отдать такого приказания, так как никогда не отдавал приказаний, которые могли бы быть не исполнены. В данном случае юридически я был не вправе отдавать такие приказания, ибо я уже давно был уволен с должности Главнокомандующего. С нравственной же стороны я даю такие приказы, которые я сам могу исполнить, поэтому в таком случае я сам должен встать во главе их и вернуться на родину; не все средства к оставлению юнкеров исчерпаны. На собрании было решено принять все меры к оставлению юнкеров. Действительно. К. Г. Гварджеладзе удалось устроить их в Польшу. Однако вопрос о визе долго затягивался; визы не давало Румынское правительство. Наконец, месяца через два-три виза была получена и юнкера уехали в Польшу.
РЕШЕНИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА О МОЕМ МЕСТОЖИТЕЛЬСТВЕ ЗА ГРАНИЦЕЙ
Теперь коснусь воспоминаний, касающихся лично меня. В начале нашего пребывания в Константинополе, после отъезда нашего Правительства в Париж и моего увольнения от своей должности, один из членов правительственной комиссии, М. Церетели, сказал мне, что комиссия, хотя еще не решила, но предложит мне переехать в Италию; мне будет назначено 100 турецких лир, что по дешевизне жизни в Италии считается достаточным. Я отклонился, указывая, что не имею нравственного права оставлять военную среду, участь которой еще не решена. Затем я пошел к Председателю комиссии К. П. Канделаки и повторил ему тоже самое. Он мне сказал, что проектируется мне содержание 120 лир. Я возразил, что на эти деньги мне с семьей в 6 душ, в Константинополе не прожить. Через несколько дней мне сказали, что комиссия назначила мне содержание в 200 лир и 9-го апреля я переехал из консульства в деревню Кавак. В Константинополе я не мог прожить на получаемое содержание. А надо было обзаводиться бельем, обувью, одеждой и пр. Я выехал из Батуми имея две смены белья.
Таким образом, в консульстве моя семья прожила с 22-го марта по 9-е апреля. Моя семья и жена ген. Чхетиани жили в одной комнате и мы столовались в консульстве. Переезжая из консульства, я спросил консула, сколько я должен уплатить за стол за время пребывания в консульстве. Он ответил, что решено не брать денег за стол и Правительство берет этот расход на себя. Затем через некоторое время он мне сказал, что Правительство берет на себя расход лишь до 1-го апреля, а после этого дня придется уплатить. Еще через некоторое время он объявил мне, что ничего не надо платить, так как Правительство уплатит за всех, за все время пребывания. Уже в мае, в конце, он неожиданно для меня объявил, что мне придется уплатить 32 лиры, а ген. Чхетиани 16 лир. Однако с ген. Чхетиани этих денег не взяли; он уехал в Грузию. Кто уплатил этот его долг мне не известно и интересно знать, как покрыли этот долг, т. е. из каких сумм. Уплачивая свой долг, я просил консула удержать из моего содержания в два приема. Удерживая в июне первую половину, он мне заметил, рассчитываю ли я получить в следующем месяце содержание. Я был крайне удивлен такому вопросу; но он характерен. Если допускалась возможность предоставить меня самому себе, оставить меня без содержания, то нечего и говорить об отношении Правительства ко всем остальным военным, этим бескорыстным защитникам родины. Интересно знать уплатили ли остальные, кто жил в консульстве, т. е. Рамишвили и семья Гегечкори. Не думаю.
Деревня, куда я переехал, была простая турецкая деревня. В этой деревне я нашел 3 комнаты; из них две комнаты наверху, а одна внизу; кроме того в верхнем этаже были внутренние сени, в которых мы устроили столовую. Дом казался двухэтажным, но ввиду того, что он был построен на косогоре, верхний этаж был в уровень с землей. Обстановки в этом доме не было никакой и я с трудом добился, чтобы мне дали одну кровать, 4 полусломанных стула и два стола, таких маленьких, что соединив их вместе едва получили место для обеда. Со мной вместе поместился мой шурин ген. Макашвили, также эвакуированный из Тбилиси. Он не служил с 1919 или 1920 года. Отличный, добросовестный и знающий службу офицер, он был сначала назначен начальником пограничной стражи, но затем уволен по неизвестным причинам, как уволили и много других способных офицеров. Для него мы сколотили из досок кушетку и поставили ее в нашей столовой. От американцев мы все получили хозяйственные принадлежности, как-то одеяла, ножи, вилки, кружки, тарелки и мешки-матрасы, которые мы набили сеном. Таким образом дети с Бабале разместились в одной комнате; я с женой в другой, Макашвили в "столовой", а Чхетиани с женой в нижней комнате. Детям и няне пришлось спать на полу.
Впоследствии американцы дали всем беженцам кое-какую одежду. Это был все старый хлам, однако жена взяла кое-что, а пальто американское она носит и здесь в Париже. Если бы не помощь американцев, я не представляю себе, как бы я мог обзавестись всем необходимым. Эта американская помощь была первая полученная мной в жизни; впоследствии мне пришлось принимать таковую и от частных людей. Так проявилась забота Правительства о своем Главнокомандующем, о том генерале, который неоднократно выручал их и страну из критического положения, в каковое ее руководители ставили ее своим неумелым управлением.
У нас была кухня, но, конечно, не было ни плиты, ни очага. В большом турецком камине мы поставили несколько кирпичей и на этом импровизированном очаге готовили себе пищу; однако огонь получался такой маленький, что нельзя было поставить две кастрюли, так что кипятить воду и варить пищу одновременно нельзя было. Кое-какую кухонную посуду пришлось купить. Воду приходилось приносить с родника. Через несколько дней мне удалось нанять одного турка, который за две лиры в месяц приносил два ведра утром. Но он игнорировал своими обязанностями и часто нам самим приходилось ходить за водой; кроме того два ведра нам, конечно, не могло хватить и почти каждый день мы ходили за водой; в дни же стирки, а она бывала часто, приходилось целый день таскать воду.
Американцы довольствовали беженцев. Сначала это довольствие давалось в достаточной мере, потом понемногу оно стало урезываться. Американцы давали чай, сахар, соль, мыло, консервированное молоко, свечи, белую фасоль, которую никак нельзя было разварить, рис, уксус и в 10 дней один раз говядину. Эта выдача мне сильно помогала, однако надо было многое покупать. Как я был ограничен, показателем может служить то обстоятельство, что лишь в июле мне удалось купить лично себе 2 смены белья. Из Батуми я вывез всего две смены белья, одна была надета на мне, а другая в это время стиралась. Почти в таком же положении была вся моя семья; приходилось все заводить постепенно.
Два-три раза в неделю мне приходилось ездить в Константинополь, а один раз в неделю я ездил или ходил пешком в лагерь. Каждая поездка отнимала целый день, вследствие чего половину дней я проводил вне дома; это вызывало лишний расход. В июле мне пришлось купить летнее пальто и оно мне служит и теперь; в нем же мне пришлось ходить в Париже и зимой. В деревню Кавак переехали некоторые офицеры; сюда переехали Макашвили и Залдастанишвили со своими семьями, Валя Эристави, Мкурнали и Кипиани с женами. Мкурнали и Кипиани открыли прачечную; белье доставали в Константинополе. Макашвили хлопотал о визах для переезда в Германию. Залдастанишвили бился кое-как и жил в ожидании выдачи автомобилей. Дни за днями, недели за неделями тянулись нудно.
К августу месяцу некоторым офицерам установили содержание от Правительства. Юнкерский вопрос был решен, автомобилистам дали автомобили и Правительственная комиссия ликвидировалась. Мое дальнейшее пребывание в Константинополе оказывалось лишним и я возбудил вопрос о своем переезде в Париж.
Я должен отметить, что за это время уехали по железной дороге в Париж В. Джугели и Б. Чхиквишвили. Я не допускал мысли, и сейчас не допускаю, чтобы у них были такие средства, которые позволяли ли бы им такой переезд. На мой вопрос в Правительственной комиссии, на какие средства они уехали, консул Гоголашвили ответил, что они уехали на свои средства. Я не поверил, ибо этому господину верить нельзя. Мой вопрос был вызван тем, что комиссия неоднократно отказывала в пособиях офицерам на лечение из-за отсутствия денег; между тем для поездки вышеупомянутых лиц деньги нашлись. В. Джугели скоро вернулся. Что касается Б. Чхиквишвили, то он остался в Париже. Я слышал потом, что члены Учредительного Собрания возбудили вопрос о сравнении Чхиквишвили по содержанию с членами Учредительного Собрания; он, как председатель беженской комиссии получал содержание не менее ста лир. Члены Учредительного Собрания были, конечно, правы, ибо функции свои он кончил. Однако, в Париже ему приискали место и он был включен в состав политической комиссии.
Коснусь этого вопроса. Политических комиссий было две; одну организовали в Константинополе, а другую в Париже. При наличии членов Учредительного Собрания такие учреждения были совершенно излишними; ведь не существовали же они в Грузии. Ясно созданы были синекуры, платные места для своих. Конечно, не находили нужным образовать военную комиссию. Какая нужда толкала учредить эти политические комиссии, особенно принимая во внимание ограниченность денежных средств. Работа же военных исключалась, несмотря на то, что таковая являлась настоятельно необходимой. Но нужно было найти платные места для своих; надо было изобрести такие комиссии, чтобы пребывание в них своих адептов оправдывалось бы и было бы так сказать законным. Власть имущие оказались так беззастенчивы, что теперь, летом 1922-го года, после бывшей весной конференции политических деятелей, когда решено было, чтобы представители различных партий участвовали в заседаниях Правительства, все же политические комиссии оставили существовать.
Отъезд Чхиквишвили и Джугели в Париж оказался неожиданным для всех, конечно, для тех, кто не посвящен в тайны конспиративных постановлений; не знал об их отъезде и я, хотя два раза в неделю заседал с ними в комиссиях.
Свой переезд в Париж я мотивировал во-первых тем, что я должен быть при Правительстве, и во-вторых тем, чтобы мое пребывание за границей не оказалось бы безрезультатным в отношении ознакомления с постановкой военного дела за границей; я даже высказывал взгляд, что для лучшего и всестороннего ознакомления было бы мне недурно проехать из Парижа и в другие страны. В ответ на мое письмо я получил вышеприведенное письмо Н. Н. Жордания от 28-го августа, а также письмо К. П. Канделаки. В своем письме я заявил свой протест против уменьшения моего содержания, которое едва и так хватало, и которое заставляло меня жить в деревне, а не в городе. Это уменьшение содержания на 200 фр. не спасало общего положения, но, сопоставляя его с тем, как я был из Главнокомандующего сделан беженцем, оно являлось симптоматичным. В этом уменьшении содержания сказалось желание поставить меня в такое положение, чтобы тем или другим способом избавиться от меня. Доведенный до крайности, я мог уехать в Грузию, что несомненно было на руку членам Правительства, принимавшим меры отмежеваться от меня. Дальнейшее покажет, что мои подозрения оказались правильными. Вот письмо К. П. Канделаки:
26.8.1921. Париж.
Многоуважаемый Георгий Иванович. Вчера в Правительстве было заслушано Ваше заявление относительного того, что Вам хотелось бы выехахь из Константинополя* (*А не переехать в Париж). Правительство постановило, что пребывание Ваше в Константинополе не является обязательным и Вы могли бы сами определить место жительства. Необходимо только иметь в виду, что определенный Вам оклад является предельным (1800 фр.) и рассчитывать на увеличение оклада не приходится. Если Ваш выбор остановится, например, на Германии (страна дешевой валюты) соответственно быть может сокращена эта цифра, ибо там 1800 фр. сравнительно с нашими окладами вообще будет преувеличенным (наш дипломатический представитель в Берлине получает 5000 марок, т. е. около 900 фр.), но и на меньшее там можно хорошо устроиться. Я думаю и во Франции можно жить на 1800 фр. семейному лучше, чем в Константинополе, но только в самом Париже будет трудно. Вообще я думаю все зависит от умения жить. Семейные министры получают 2500 фр. в месяц, живут в деревнях и все время плачут; правда, им приходится ежедневно приезжать в город, бывать у разных лиц и т. п. Но, как Вы сами пишете, нет необходимости бывать в городе ежедневно, а в провинции я полагаю можно хорошо (конечно сравнительно) устроиться. Таким образом определенного постановления Правительство не вынесло, а только постановило, что можете переселиться по Вашему выбору. Проездные Вы получите из той суммы, которая находится в распоряжении консула на проезд эмигрантов. Офицерам и другим эмигрантам также разрешено жить и выехать согласно предложению Председателя Правительства (на основании Вашего письма), но только в указанных нами странах (Германия, Австрия) также Польша. Я полагал определенные нами оклады (при наших средствах) должны были наших эмигрантов удовлетворить; между тем, я получаю уже упреки в частных письмах. Между тем никто пока не попытался выехать из "проклятого Константинополя". Ведь 250–200 фр. – 1500–1200 марок германских, еще больше австрийских и еще больше чехословацких и польских. Зачем жить в столицах, а в провинции по имеющимся у нас данным можно концы с концами сводить на такой оклад. Ной Николаевич говорил мне, что тоже напишет Вам письмо. С лучшими пожеланиями К. Канделаки. Напишите, как решите.
К. Канделаки
Получив такое письмо, казалось бы, брать визы и ехать. Однако, так пишется, но произносится иначе. После этого письма я пришел к консулу. Он, по-видимому, имел об этом указания, ибо стал говорить о моей дороге и даже стал высчитывать во что это обойдется до Парижа. Я ему сказал, что я на днях ему скажу, куда я решил ехать. Через несколько дней я зашел к нему и сказал, что я еду в Париж. Эти несколько дней мне нужны были, чтобы выяснить хватит ли мне 1800 фр. для жизни во Франции. Выходило и по вышеприведенному письму, и по справкам, что проживу лучше и легче, чем в Константинополе. Однако за эти несколько дней что-то случилось в конспиративной среде власть имущих. Консул мне холодно ответил, что он не может дать мне денег сверх установленных на каждого эмигранта 50 лир; что этот оклад установлен для переезда в Германию и что, если я хочу ехать в Париж, то должен доплатить из своих средств; что, наконец, это зависит от Гварджеладзе, а не от него. Я ему заметил, что несколько дней тому назад, он даже занялся вычислением, сколько денег придется мне выдать. Он повторил свое. Разговор дальнейший с этим типом оказывался излишним, и я ушел от него. Пошел к Гварджеладзе. Он мне сказал, что получил письмо от Н. Н. Жордания, где последний мне рекомендовал переехать в Польшу и поэтому ему придется выяснить этот вопрос. Вместо хлопот о визе, пришлось писать письма в Париж. На свои письма я получил ответ от К. П. Канделаки. Вот он:
28.9.1921. Париж.
Многоуважаемый Георгий Иванович. Месяц тому назад, в ответ на Ваше письмо, я сообщил Вам постановление Правительства, по которому Вам представлялось выехать из Константинополя. А. Чхенкели говорил мне сегодня, что Вы еще не выехали и следовало бы выяснить, и поставить Вас в определенное положение. Как я и прошлый раз писал, материальное положение наше очень и очень неважное. Не только эмигрантов наших приходится сосредотачивать в странах с дешевой валютой, но на днях Правительство постановило и студентов, обучавшихся в Англии, Франции и Бельгии отправить в Австрию. С января же месяца некоторым из нас должно быть также придется выехать отсюда, если не будут изысканы иные меры сокращения расходов, на что однако надежды мало. Ввиду этого, на основании совещания А. Чхенкели и Председателя Правительства сообщаю Вам, что Вам следует выехать в Германию. Как бы ни пошли наши дела, в Германии легче будет жить, чем здесь или в Константинополе. Особенно семейному, с детьми. Я уверен, препятствий в визе Вам не будет. Деньги на проезд Вам должны дать в Константинополе, я об этом давно уже писал консулу. Оклад в марках не определен пока, но будет постановлено, как только Вы известите о выезде. До тех пор будет высылаться во франках старый оклад. Примите уверение в искреннем уважении.
К. Канделаки.
Итак, в конце августа считается возможным мой переезд в Париж, а в конце сентября, через один месяц, уже обстановка так переменилась, что таковой переезд уже был невозможен. И, конечно, не недостаток материальных средств был причиной отклонения моего переезда в Париж. Члены Правительства и все, кто был здесь в Париже до сих пор, а сегодня 22-е июля 1922 года, живут здесь, а весной была устроена конференция партийных делегатов, вызвавшая расход довольно значительный, так как на нее съехались из других городов, а также из Константинополя. Недавно сюда приезжал из Константинополя Хомерики и уехал через несколько времени обратно. А на конференцию в Гаагу, где собрались лишь эксперты и где никаких политических вопросов не могли и не должны были разбирать, был отправлен С. Мдивани.
Опять пришлось писать письмо в Париж. Я указывал, что условия жизни в Париже в смысле дороговизны не могли перемениться в один месяц и я настаиваю на своем переезде в Париж. Вместе с этим я пошел к Гварджеладзе. Он мне сказал, что Правительство руководствуется, вероятно, лишь расходом на мой переезд. Я возразил, что разница проезда в Париж или в Берлин вовсе не такая значительная и составит вряд ли больше 1000 фр., но что, вероятно, имеются другие причины, побуждающие Правительство избрать местом моего жительства всюду, но только не Париж; что я уверен, что если б я согласился доплатить свой переезд своими средствами, то и тогда Правительство не согласилось бы на мой переезд в Париж; что это все слишком слабо замаскировано и в каждом постановлении Правительства по отношению ко мне видна лишь злоба, которую они питают ко мне; что, наконец, такое положение вещей побудит меня уехать и попасть большевикам в лапы, но что раньше мне придется сделать гласным отношение Правительства к своему Главнокомандующему. В результате нашего разговора Гварджеладзе сказал, что он напишет письмо в Париж и уверен в том, что вопрос разрешится благополучно для меня. Мы даже поспорили на бутылку Анановского шампанского. Действительно, наши письма, вероятно его больше, подействовали, и я получил сношение от товарища Министра Финансов г. Елигулашвили. Вот оно:
Париж. 4 ноября 1921 года. Господину генералу Георгию Ивановичу Квинитадзе. Константинополь.
Многоуважаемый Георгий Иванович. На заседании 2-го ноября Правительство постановило удовлетворить ходатайство Ваше на переезд во Францию. Извещая об этом, вместе с этим делаю распоряжение нашему консулу в Константинополе выдать Вам деньги на проезд.
Уважающий Вас Тов. Мин. Финансов И. Елигулашвили.
Однажды в ноябре меня встретили на улице сослуживцы и сказали мне что в консульстве получена из Парижа бумага, согласно которой мне разрешено переехать в Париж. Я пошел в консульство. Консул мне сказал, что действительно есть таковая и даже деньги переведены на мой переезд. Кажется все. Кажется могу ехать. Но не тут то было. Через несколько дней я опять на улице узнал, что есть телеграмма о выдаче денег мне и ген. Мдивани на переезд. Между тем я был перед этим в консульстве, где видел Мдивани. Я его спросил едет он в Америку или нет. Он мне ответил, что его вызывают в Париж, кажется, для дальнейшего направления в Америку, но что он не может ехать, ибо судя по телеграмме, он должен ехать один, без семьи, что семью бросить он не может, что, наконец, ему не определено, сколько он будет получать там содержания. Мы расстались, и я ушел, нисколько не подозревая, что его и мой отъезды могут быть связаны. Потом уже, сверив все, я выяснил, что ген. Мдивани именно в этот день моего с ним разговора, получил 3000 фр. на переезд в Париж. Итак, узнав о какой-то телеграмме уже через несколько дней, я пошел в консульство и спросил консула об этой телеграмме. Он мне ее показал. В ней была такая фраза: ген. Мдивани и ген. Квинитадзе со своей семьей и т. д. В этой телеграмме было сказано, что на переезд ген. Мдивани и ген. Квинитадзе со своей семьей высылается 5000 фр. Консул мне сказал, что эти деньги придется поделить пополам между мной и ген. Мдивани. Он объявил, что слово "своей" надо признать ошибочным и что надо считать "своими". Почему? Я должен оговорить, что телеграмма оказалась не телеграммой, а сношением тов. Министра Финансов Елигулашвили. Я стал утверждать, что в телеграмме ясно указано, что деньги присланы для ген. Мдивани одного, а для меня с семьей. Он отрицал и предлагал получить половину. Я не мог ехать на эту половину. Я ответил, что я денег не буду получать, но что надо выяснить в Париже, кому и сколько полагается присланных денег. Он ответил, что он запросит Париж. Характерная черта: когда я его спросил, отчего он мне ничего не сказал про эту телеграмму с самого начала, когда сообщал, что я могу ехать в Париж, от ответил, что он не обязан показывать мне всю получаемую им переписку. "А почему же я узнал об ней со стороны, от других, на улице?" – спросил я. "Неужели ген. Мдивани сказал Вам про нее?" – ответил он. Из этого ясно, что он счел необходимым сказать про эту телеграмму ген. Мдивани, а мне сказать он считал невозможным. Значит, от меня надо было скрыть эту телеграмму. К этому надо добавить, что в день этого моего разговора с ним он выдал 3000 фр. ген. Мдивани. Опять мне пришлось писать К. Канделаки. Между тем наступил конец ноября. Я в своем письме просил выяснить недоразумение и ответ прислать телеграммой. Ответ прибыл. Мне определялось получить 4000 фр., а ген. Мдивани 1000. Я оказался правым. Впоследствии в Париже я выяснил, что там были удивлены моим запросом; ибо о семье ген. Мдивани никогда не говорилось, а вызывался лишь один ген. Мдивани. Но ген. Мдивани уже были выданы 3000 фр. Я спросил, почему поторопились и не подождали ответа. Мне ответили, что ген. Мдивани должен был спешно выехать. Но ген. Мдивани до сего 22-го июля 1922-го года все еще находится в Константинополе. Как устроилось дело с выдачей ген. Мдивани 3000 фр. я не знаю, и оно, должно быть, похоронено в консульских конспиративных дебрях.
Казалось все сделано. Оставалось получить визы и ехать. Но и здесь вышли трения, консул мне сказал, что я должен ехать по laisser-passer. Я совершенно не в курсе этих дел, а консул, конечно, не заботился о том, чтобы облегчить мне проезд. Он мне сказал, что напишет письмо г. Росе, заведовавшему этим делом, и дело будет быстро сделано Затем дня через два он мне сообщил, что мне самому лично придется поехать в Галату к Росе. Я, нарочно, осведомился у В. Джугели, приходилось ли ему лично ходить за визами и таскаться по всем учреждениям; он мне ответил отрицательно. Мне пришлось ездить в Галату 4 раза, благодаря не оплошности, а интриганству консула. Он послал в Париж телеграмму, прося визы на меня и на мою семью, няню не упомянул; ответ получился быстро. Но в ответе не была помечена наша няня, почему на нее визы не давали. Пришлось телеграфировать отдельно Чхенкели, а пароход уходил 10-го декабря, а это случилось числа 6–7 декабря; следующий же пароход отходил лишь после 20-го декабря. Ответ так и не успели получить. Устроили визу с помощью секретаря консульства Талледжио. Он с моей женой поехал к секретарю Пеле и тот любезно согласился известить Росе, чтобы визу дали. Только благодаря этим хлопотам мне удалось выехать 10-го декабря. Но наряду с такими трениями оплошность консула или вернее его интриганство поставили меня в чрезвычайно конфузное положение перед Росе, дающим пропуски во Францию. Консул в своем письме, в котором просил дать мне визу, назвал меня атташе при нашей легации в Париже. Ясно, что не хотели довести до сведения французов, что имеется в Константинополе Главнокомандующий грузинской армией. Росе должен был послать запросительную телеграмму. Прочтя письмо, он мне сказал, что никакой запросительной телеграммы посылать не надо, ибо я атташе, что, напротив, по телеграмме из Парижа он должен найти меня и сообщить о разрешении ехать. Я был сконфужен, я не был атташе. Сказать, что я атташе, я не мог, ибо это была неправда; сказать, что я не атташе, выходило, что я или вру, или врет консул, выдавая меня таковым в своем официальном письме. Я сказал ему, что посылка запросительной телеграммы не испортит всей процедуры. Он согласился послать, но несколько раз говорил, что все это странно, что консул должен знать порядок. В жизни я не был в таком глупом и неловком положении! Этому французу ясно было, что что-то неладно.
Мне, как я указал выше, давали 4000 фр. На эти деньги я мог поехать лишь на греческом маленьком пароходе. На французском пароходе общества "Паке" я должен был взять 5 билетов, ибо дети перешли семилетний возраст, т. е. я должен был заплатить за каждый билет 2-го класса по 800 с лишним франков до Марселя или надо было зимой ехать в третьем классе, а дальше до Парижа я уже не мог ехать. Пришлось садиться на греческий пароход, где за детей до 10-ти лет брали полбилета. Только таким способом я мог добраться до Парижа и то от Марселя принужден был сесть в 3-й класс. Узнав, что греческий пароход делает остановку в Афинах, я обрадовался случаю повидать наших юнкеров. С этой целью, предвидя всякие пограничные трения, я просил консула снестись с греческим консулом, дабы я мог получить от последнего какую-либо бумагу, содействующую моему сходу с парохода. Я это заявил недели за две до своего отъезда. До дня отъезда я ему напоминал об этом раз 5, при каждой встрече. Когда оставалось до отъезда два дня, он мне сказал, чтобы я не беспокоился и в момент посадки он мне обязательно вручит; это же он мне повторил в день отъезда.
Однако я ничего не получил и в Афинах, благодаря этому, я был достаточно стеснен. Даже больше; греческая полиция, придя на пароход и производя контроль, отобрала у меня паспорт, лишая меня этим возможности съехать на берег. После долгих объяснений мне удалось вернуть паспорт обратно.
Собираясь в Париж, я попросил у Гварджеладзе дать мне дипломатический паспорт. Мне, конечно, было отказано; но я знаю, что политические партийные представители получали таковой. По-видимому я причислялся к черной кости. Вообще, наше представительство в Константинополе выказывало мне недопустимо некорректное отношение, если не хуже. Сначала, когда меня разжаловали с должности Главнокомандующего, власть имущие, чувствуя всю нелепость такого действия, соблюдали приличия и наружно я привлекался к работам, но затем меня постепенно отводили. Я должен указать, что в апреле и даже в июле мне консул выдавал удостоверение, где я назывался Главнокомандующим. Однако, когда я попросил его выхлопотать мне разрешение на ношение револьвера, то он тянул это дело, несмотря даже на то, что разбойники произвели нападение на лагерь, около которого я жил. Так он его и не выхлопотал; служащий же в консульстве хвастался передо мною, что он в 4 дня получил таковое разрешение. Между тем без оружия в деревне жить было небезопасно. Так однажды, опоздав на пароход для возвращения к себе в Кавак, я принужден был ночью ехать из Бебека в Кавак на лодке; лодочники сделали попытку ограбить меня во время пути, но я был начеку и при мне был револьвер, с помощью которого я заставил их довезти меня до места назначения. Представить лодочников в полицию я не мог, так как обнаружилось бы, что я был с револьвером, ношение которого было воспрещено. Я говорил об этом консулу, но на него это, конечно, не могло подействовать; если бы меня выбросили в море, вероятно, он был бы доволен, ибо Квинитадзевский вопрос был бы ликвидирован.
Наш уполномоченный Правительства Гварджеладзе получал особые деньги на представительство и устраивал ежедневно файвоклоки и суаре; военные не приглашались, даже Главнокомандующий. Больше скажу, по переезде в Константинополь моя жена сочла необходимым быть с визитом у уполномоченного и у консула. Ответа на визит не последовало.
В Константинополь приехал полковник английской службы Стокс. Он женился там на дочери генерала Постовского. Я был зван на свадьбу. На любезность я считал необходимым ответить любезностью, но в это время у меня заболели дети и, имея всего две комнаты, в этих обстоятельствах принимать гостей было невозможно. Через несколько дней дети поправились, и я пригласил его, назначив день. Однако полк. Стоксу не пришлось воспользоваться моим приглашением, ибо назначенный день совпал с днем его отъезда и билеты на отъезд были им уже взяты. Накануне отъезда, как потом выяснилось, он был приглашен на суаре к нашему уполномоченному и, рассчитывая встретить меня там лично, хотел поблагодарить и извиниться, что не может быть у меня. Однако он ошибся, я не был приглашен на это суаре; на другой день утром я получил из консульства письмо от Стокса, которое он принужден был написать там же в консульстве во время суаре. Подобные бестактности были многочисленны; я думал, что это игнорирование вообще военных и в частности Главнокомандующего, делается так сказать местными константинопольскими властями; увы, по приезде в Париж мне пришлось убедиться, что тон давали из Парижа. Что же касается до личности консула, то в своем игнорировании этот дошел до таких пределов, что мне пришлось указать ему на это. Называя меня сначала Главнокомандующим и держа себя так, как будто он с этим считается, он постепенно перешел в отношениях со мной даже на тон глумления. Все это делалось постепенно. Одна из таких сцен произошла в присутствии Лели Джапаридзе.
Я обратил внимание, что письма, которые я посылал в Париж и которые лично в руки вручал консулу, долго оставались не посланными; также задерживались письма посылаемые мне из Парижа, и они подолгу оставались неврученными мне. Так, например, письмо Чхенкели пролежало у него на столе в течение недели; к этому имею доказательство. Это письмо я получил с препроводительным письмом консула и дата этого письма и Константинопольский штемпель полученного от Чхенкели письма разнствуют на 7 дней.
Здесь в Париже я же окончательно убедился, что он вскрывает письма на мое имя. Я получил здесь в Париже конверт с надписью на мое имя рукой консула. Мне это письмо передали в нашей легации в Париже. Внутри оказались письма из Тбилиси от моих сестер и родственников. Все эти письма были раскрыты и лежали кипой в конверте, на котором, как я сказал выше, адрес был на мое имя написан рукой консула. Я сразу не обратил внимания на это обстоятельство. Читая письма, я в одном из них нашел, что вместе с этими письмами посылается письмо от одного моего знакомого. Я заинтересовался и послал письмо Павлу Ивановичу Кавтарадзе, который привез письма из Тбилиси в Константинополь; я спрашивал его не осталось ли у него как-нибудь еще одно письмо и указал, что письма я получил в консульском конверте. Ответ получился для меня удивительный. Кавтарадзе мне написал, что все письма на мое имя были запечатаны в конверт Шведского консульства со штемпелем последнего и вручены лично им в руки консула для пересылки мне, так как он моего адреса не знал. Ясно, что конверт Шведского консула был вскрыт консулом Гоголашвили. Я заявил об этом Чхенкели и он сказал, что напишет об этом консулу и запросит объяснения. Дальнейшей судьбой этого дела я больше на занимался, письменные же доказательства находятся у меня в руках. Таков наш консул, таков наш представитель Грузии в Константинополе.
Текст подготовил Ираклий Хартишвили
Грузинские юнкера в Польше
Содержание данной выдержки из книги
Глава XXVIII. Прибытие и пребывание в Константинополе. – Положение эвакуированных. – Некоторые инциденты в Константинополе. – Составление списков лиц на иждивении Правительства
Глава XXIX. Письмо к Н. Н. Жордания и его ответ
Глава XXX. Судьба юнкеров. – Решение Правительства о моем местожительстве за границей
ГЛАВА XXVIII
Прибытие и пребывание в Константинополе. – Положение эвакуированных. – Некоторые инциденты в Константинополе. – Составление списков лиц на иждивении Правительства
ПРИБЫТИЕ И ПРЕБЫВАНИЕ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
Теперь я перейду к дальнейшим воспоминаниям. Путь от Батуми до Константинополя мы сделали менее чем в трое суток. 21-го марта утром мы вошли в Босфор. Погода была прекрасная и мы совершили путь очень спокойно. За этот переезд у Председателя Правительства все время происходили совещания. В этих совещаниях принимали участие члены Правительства и их ближние. Главнокомандующий не приглашался. О чем там говорили? Надо думать там обсуждались дальнейшие мероприятия и очевидно эти мероприятия должны были быть в секрете от военных и в частности от меня. Ясно было, что там готовится что-то, против чего я мог протестовать. Так оно и вышло. На "Кирали" ехал также ген. Одишелидзе. Он несколько раз обращался ко мне с тем, чтобы я выяснил положение военных. Я отвечал, что таковое выяснено постановлением Правительства. Он возражал, что это постановление ничего не значит, что они все время собираются и что-то решают, и, весьма возможно, отменят таковое. К сожалению, он оказался прав. В Батуми было издано постановление Правительства, по которому Главнокомандующий, его штаб и 50 офицеров эвакуируются с целью продолжения борьбы и берутся на иждивение Правительства.
В конце нашего путешествия ген. Одишелидзе сказал мне, что на этих заседаниях, он наверное это знает, решено всех военных зачислить в иностранный легион. Я был крайне удивлен не только такому решению, но тому, что оно было принято даже без моего уведомления. Я решил поговорить об этом с Председателем Правительства. Я его застал на палубе и спросил, почему меня не приглашают на заседания, хотя бы на те, где решаются судьбы военных. Председатель Правительства ответил, что вопрос об участи военных очень простой и что их решено всех определить в иностранный легион; затем он добавил, что последняя война выяснила, что наше Военное Ведомство оказалось никуда не годным и что в иностранном легионе военные чему-нибудь научатся. Действительно решали просто. Трудно было не возмутиться таким примитивным и простым решением. Не всегда в простоте гениальность. Я возразил, что годилось ли Военное Ведомство в том смысле, как воевали военные, или оно не годилось, этот вопрос не решается так легко; что я понимаю, что для обучения наших военных можно отдавать в различные школы, но не понимаю, чему они могут выучиться в иностранном легионе сверх того, что знают по своей службе в русской и грузинской армиях; что отдавать целую корпорацию на службу в чужую страну, как пушечное мясо, вряд ли допустимо, не спросив согласия тех, кого это касается; что только Николай I подарил Прусскому королю целую батарею, да и то офицеры были из нее изъяты, и что такое решение демократического правительства вряд ли может считаться демократичным; что военные сделали в этой войне все, что могли, и если он, Председатель Правительства, недоволен Военным Ведомством, то военные тут ни при чем, ибо вооруженную силу, армию, устраивали не военные, а "Вы", как сказал я. Эти обвинения на военных были так чудовищны, что нельзя было спокойно их слушать, и наш разговор, естественно, обоих волновал. Я говорил повышенным тоном. Подошел Е. П. Гегечкори и спросил, в чем дело. Председатель Правительства ответил: "Георгий Иванович вечно с претензиями", – и ушел, вернее убежал, в свое помещение.
Эта фраза характеризовала наши прежние отношения. Мое всегдашнее нежелание устраивать военную систему, как ему хотелось, оказалось "вечными претензиями". Оказывается, у меня "претензии" и только потому, что я протестовал против такого решения относительно военных, решения достойного лишь Николаевских времен и такого ни на чем не обоснованного обвинения Военного Ведомства.
Так мы приехали в Константинополь. С Председателем Правительства я больше не разговаривал до моего приезда в Париж.
Вообще отношение ко мне правящих порождает во мне одну безобразную мысль. Задумавшись над всем, что происходило в Батуми, поведение их становится для меня подозрительным. В Батуми любезны, приглашают на заседания, предупредительны, а на пароходе уже ни одного слова, как будто я не существую. Затем, объявляют 18-е марта днем погрузки, а садятся сами 17-го вечером и мне ни слова не говорят, хотя я рядом в вагоне; на пароходе лишь в последнюю минуту находят мне каюту.
В Константинополь мы приехали 21-го марта и остались на пароходе до следующего утра. Утром 22-го марта на пароход приехал адмирал Пеле. Он пробыл у Председателя Правительства, а затем уехал. Сейчас же выяснилась причина его приезда. Большие люди, окружающие Правительство, стали говорить, что Пеле от имени французского правительства передал приглашение Правительству переехать в Париж; эти же большие люди говорили, что Пеле приглашал и Главнокомандующего. Не знаю, верно ли последнее. Допустим, что Пеле не указал Главнокомандующего, но Правительство, если бы не было обуреваемо враждебными чувствами к последнему, несомненно, должно было отнести это решение и ко мне, и вряд ли французское правительство было бы против приезда в Париж Главнокомандующего. На другой день наш консул прибыл на пароход и объявил нам всем, чтобы мы пожаловали в консульство, где семьям будет помещение, а мужчины должны отправиться в Грузино-католический монастырь. В консульстве моей семье и семье ген. Чхетиани была отведена одна комната с одной кроватью, а я и ген. Чхетиани расположились в Грузино-католическом монастыре, где мы поместились в одной комнате с Арсенидзе, министром юстиции; затем через несколько дней к нам присоединились ген. Бакрадзе и еще один господин. В этой комнате я прожил 2 1/2 недели. С утра, выпив чай, я и ген. Чхетиани отправлялись в консульство, где проводили время до обеда, после которого часам к 9-ти мы должны были быть в монастыре, где в это время запирались двери. В консульстве же поместились Н. В. Рамишвили с женой и семья Е. П. Гегечкори. Я должен указать, что не все мужчины, согласно нам объявленного, поместились в монастыре. Так сам Председатель и Е. П. Гегечкори остановились в гостинице. Также расположились не в монастыре В. Джугели, Б. Чхиквишвили, Хомерики и др. В консульстве все время проходило в заседаниях. Обсуждались меры, которые должно было принять для ожидаемых эвакуированных на "Марии" и "Весте".
В ожидании нашего прибытия в Константинополь местными грузинами был организован комитет, в который вошли ген. Мдивани, И. Кемулария, Дзнеладзе, остальных не помню. Надо было приискать прибывающим помещения. Решено было обратиться за помощью в американский комитет. Одновременно стало известным, что Правительство уезжает в Париж. Некоторые члены Правительства столовались в консульстве, где столовался и я, и ген. Чхетиани с семьей. За столом часто бывали стычки на словах, с одной стороны я, а с другой стороны правящие, эти господа не жалели едкостей. В этих словах с их стороны высказывалось недовольство военными. Нашли козла отпущения. Обстановка и отношения становились все напряженнее. Узнав, что Правительство уезжает, я высказал Н. В. Рамишвили свой взгляд, что не годится всему составу Правительства уехать сразу, не дождавшись эвакуированных. Не знаю, в силу этого ли, но уехали Председатель Правительства с Е. П. Гегечкори и К. Б. Сабахтарашвили; Н. В. Рамишвили и Канделаки остались в Константинополе. Когда Председатель Правительства и Е. П. Гегечкори уезжали, я в числе других поехал на вокзал проводить их. Я это делал, так как считал, что Главнокомандующий должен проводить отъезжавшее Правительство. Теперь я об этом жалею. На вокзале Председатель Правительства, прощаясь, сказал мне: "Пишите, Георгий Иванович, если что Вам понадобится, пишите". Мы расстались.
ПОЛОЖЕНИЕ ЭВАКУИРОВАННЫХ
Прибыли эвакуированные; сначала прибыла "Веста", а затем "Мария". С "Марией" в дороге что-то случилось; говорили, не то авария, не то недостаток воды заставил ее зайти в один из турецких портов, кажется в Самсун. Я не знаю наверное, но, кажется, по хлопотам наших власть имущих, французским командованием было послано приказание пересадить всех с "Марии" на "Мингрель". Это было сделано и приехавшие потом рассказывали о грубостях, каким они были подвергнуты во время этой пересадки, произведенной к тому же ночью. Как потом выяснилось никакой нужды в этой пересадке не было.
Американский комитет между тем откликнулся и эвакуированные по приезде были перевезены на берег Босфора к северу от сел. Кавак, контрольного пункта, где проверялись все суда, как входящие, так и выходящие из Черного моря. Туда заблаговременно ездил Б. Чхиквишвили осмотреть будущие помещения и, приехав, объявил, что туда нельзя поместить и собак, настолько помещения не соответствовали жилью. Однако поиски других мест не дали результатов и эвакуированных американцы перевезли туда; туда же повезли и продовольствие. Я лично провожал эту партию часть дороги. Их всех отвезли на пароходиках сначала на пункт, где отобрали все оружие, а затем уже повезли к месту назначения.
Между тем наряду с местной комиссией, в состав которой входили ген. Мдивани и др., была образована другая, так называемая беженская комиссия. Я об ней узнал от Б. Чхиквишвили, который мне сказал, что постановлением Правительства образована комиссия, председателем которой назначен он, и что я должен назначить туда военного; я назначил ген. Чхетиани. Эта комиссия должна была заботиться о беженцах. Она соединилась с комиссией ген. Мдивани.
Через день или два после отъезда Председателя Правительства в консульстве было вывешено объявление, где было кратко указано, что все служащие увольняются от службы и что все они зачисляются отныне "беженцами". Нашли определение гражданского состояния. Такое распоряжение было неправильным, ибо "беженцы" те, кто своей волей бросает территорию под натиском противника, но служащие, вывозимые распоряжением правительства, никоим образом не могут рассматриваться, как беженцы. Это было незаконное и своевольное нарушение прав служащих. В комиссии я, конечно, протестовал против этого, но Правительство уже уехало; оно предусмотрительно обеспечило себя от этого протеста. Я все же сказал об этом Н. В. Рамишвили, который обещал по приезде в Париж доложить это Правительству и выражал свое мнение, что возможно это и будет исправлено. Конечно, это не было исправлено и только после моего первого письма из Константинополя Председателю Правительства из Парижа было прислано указание, что "беженцев" считать "эмигрантами". Когда Н. В. Рамишвили уезжал, то мы имели с ним разговор, где он обещал между другими вопросами возбудить вопрос о командировании старших офицеров в различные страны для изучения постановки военного дела. Не знаю возбуждал ли он этот вопрос. Я впоследствии несколько раз возбуждал этот вопрос, но все оказалось тщетным, хотя на пароходе "Кирали" Председатель Правительства мне выразил свое мнение, что наше Военное Ведомство оказалось никуда не годным и казалось, исходя из государственных расчетов, следовало бы дать возможность, по крайней мере, старшим офицерам "поучиться".
Уезжая Правительство оставило две комиссии: одну под председательством Б. Чхиквишвили, так называемую "беженскую", другую под председательством К. П. Канделаки "правительственную"; последняя ведала вывезенным имуществом и имела наблюдение за беженской комиссией. Правительственная комиссия состояла из К. П. Канделаки, министра финансов, Г. Эрадзе вновь пожалованного званием Министра Труда, вновь, ибо он не входил в Батуми в состав Правительства после его сокращения, П. Сургуладзе, М. Церетели и наш консул в Константинополе. В состав этой комиссии входил также Б. Чхиквишвили. При этой комиссии была образована канцелярия в составе Н. 3. Элиава и Гегелашвили. Мне было сказано, что хотя я не член этой комиссии, но имею право, как Главнокомандующий, участвовать в обсуждениях этой комиссии и возбуждать вопросы, которые я нахожу нужными подвергнуть общему обсуждению. В. Джугели также пользовался такими правами. Кроме этих комиссий был назначен К. Г. Гварджеладзе, как главноуполномоченный Правительства. На него было возложено сношение и связь с иностранными представителями в Константинополе.
Фактически в заседаниях вышеупомянутых комиссий принимали участие, по давно принятому обычаю, все, кто хотел принимать участие; надо было только быть политическим деятелем, т. е. принадлежать к партии соц-демократической. Через несколько дней после отъезда Правительства правительственная комиссия Канделаки сообщила мне письменно копию приказа Правительства, подписанного Председателем Правительства. В этом приказе было сказано, что ввиду "демобилизации армии" я увольняюсь от своей должности. Иначе говоря я тоже был превращен в "беженца". Этот акт Правительства требует того, чтобы на нем несколько остановиться. По своей внешности, по тому, как это было сделано, т. е. подписать приказ и лично в лицо не сказать, и объявить его мне только после своего отъезда, этот акт сам по себе свидетельствует об отсутствии у этих людей знания простых правил приличия; но это можно простить людям из Ланчхут. Однако он заставляет призадуматься и над многим другим. Если не только не объявляют в лицо, но даже принимают меры к тому, чтобы Главнокомандующему это стало известным лишь после отъезда Правительства, это знаменует, что издавшие такой приказ чувствуют всю неправоту этого акта, всю боязнь сказать это в лицо. Ведь этот приказ касается Главнокомандующего, именно того лица, распоряжения которого на театре военных действий всеми исполняются, как распоряжения Правительства, т. е. он был уравнен в правах с Правительством в целом. Затем он и по существу был неправилен, ибо армия не была демобилизована, так как в момент отъезда она вступила в бой с кемалистами. Наконец, объявить человеку, что его вывозят, как Главнокомандующего, и затем по приезде в Константинополь отдают тайно от него приказ об его низложении, вряд ли такой поступок этичен для кого-либо из людей, руководствующихся правилами принятых между людьми отношений, а тем более, когда таковое производится таким лицом как Правительство.
С формальной стороны этот приказ был неправилен, ибо никакой демобилизации не было, и если этот приказ отдавать, то его надо было отдать в Батуми одновременно с приказом о демобилизации, но никак не в Константинополе. Очевидно в Батуми было несколько боязно это сделать. Я возбудил этот вопрос в правительственной комиссии, считая мое присутствие на заседаниях излишним. Мне ответили, что это простая формальность и что положение мое, как Главнокомандующего, остается неизменным. Действительно, так и относились ко мне. Меня даже просили принять под мое наблюдение общий лагерь и установить там порядок не только среди военных, но вообще среди всех беженцев. Меня всюду и официально, и не официально называли Главнокомандующим; уже в апреле, а затем в июле наше официальное учреждение, наше генеральное консульство в Константинополе, мне выдавало удостоверения, где я назывался Главнокомандующим войсками нашей Республики. Скажу больше, заседания Правительственной комиссии приурочили к дням и даже к часу моего приезда из деревни, куда я переселился 9-го апреля.
Итак, какую в действительности цель преследовало Правительство, отдавая этот приказ. Впоследствии я письменно спросил об этой цели Председателя Правительства, но ответа не получил. Конечно, ничем не вызывалась такая необходимость. Не могло это быть и наказанием или отставлением за неспособностью от должности, как это было сделано с ген. Одишелидзе. Если бы этим руководствовались, то это следовало сделать в Тбилиси или после Тбилиси, или до Батуми, или в Батуми, но никак не в Константинополе. Остается допустить одно. Это было проявление личного недружелюбия, враждебности, мстительности за то, что я был прям и, может быть, резок в личных разговорах, что я откровенно указывал допущенные ошибки и творимые несправедливости. Совершить этот акт в Батуми нельзя было; его можно было совершить лишь в обстановке, позволяющей не только увернуться от личного объяснения, но и в обстановке полной обеспеченности. В Батуми я мог свободно их всех арестовать; судили меня по себе. Это их действие могло явиться лишь удовлетворением низменных побуждений и это было настолько очевидно, что даже здесь, в Париже, многие среди них, как Чхенкели, Е. П. Гегечкори и другие продолжают меня считать Главнокомандующим и в лицо подтверждают мне это.
С юридической стороны этот акт был так же незаконен. В Батуми Правительство было сокращено до числа 4-х членов. Всем, кого сократили, это было объявлено. Военный Министр и два его помощника были сокращены. Мне ничего не сказали, а напротив говорили, что Главнокомандующий должен выехать. Следовательно, то совещание, которое сократило Правительство, оставило Главнокомандующего. Таким образом Правительство в новом составе, как вышедшее из старого, уже не имело права сократить Главнокомандующего, как оставленного Батумским совещанием. Напротив, тот факт, что Батумское совещание не сократило Главнокомандующего, указывает на то, что это совещание оставление этой должности считало необходимым. Сокращая Главнокомандующего в Константинополе, Правительство этим показало, что оно поступает вопреки ясно определенного желания старого Правительства, т. е. совершило акт и по существу и по форме незаконный. Но разве эти люди считаются с чем-нибудь? Последующее поведение Правительства по отношению ко мне более рельефно подчеркнуло враждебность его отношения ко мне. Итак, вернусь к воспоминаниям. Лагерь, отведенный для беженцев, состоял из полуразрушенных казарм, где не было ни дверей, ни окон, ни нар. Американцы дали инструмент и некоторое количество инвентаря. Окна затянули бязью. Матрасы набили, чем могли. Устроили кухню. Ввиду недостатка помещений американцы дали палатки, сначала одну, потом другую. Мужчины, женщины и дети принуждены были жить в общем помещении. Были еще полуразрушенные казармы на горе в одной версте от берега, но их занять нельзя было, ибо там воды не было. Все же одна группа поместилась там. Продовольствие подвозили американцы. Комендантом лагеря мной был назначен ген. Чхеидзе. Жизнь там была очень неприглядная. Так как для некоторых "беженцев" были отведены помещения в грузино-католическом монастыре, то человек около ста помещались там; многие не поехали в лагерь, часть вернулась оттуда, ибо не могла выдержать жизни в лагере. Многие семейные, в виду полной необорудованности лагеря и недостатка там помещений, принуждены были остаться в городе и ютились где попало.
Беженская комиссия прежде всего решила разослать всем анкетные листы. Предполагалось спросить всех, кто к чему способен, а затем приспособить всех к работе. Этот путь был правильный. Если бы Правительство те деньги, что израсходовало на беженцев, употребило бы с целью поставить этих последних на ноги, то, конечно, за один год все, кто не отказался бы от работы был бы у того или другого дела. Надо при этом сказать, что 4–5 месяцев беженцев кормили американцы. Я не знаю, какие причины заставили американцев прекратить довольствие, но знаю, что они были очень недовольны тем, что беженцы не приспособляются к работе. Какие переговоры велись нашей беженской комиссией с американцами оставалось тайной и, несмотря на мои попытки, в эту тайну я не мог проникнуть. Но могу указать один характерный факт. Это было уже в июле или в августе.
Консул мне сказал, что американцы дают 6000 турецких лир для беженцев, но с условием, что эти деньги пойдут на какое-либо предприятие для беженцев. Вел эти переговоры ген. Мдивани. На одном из заседаний, о котором я скажу ниже, по докладу ген. Мдивани выяснилось нечто иное, и я так и не мог добиться ни от консула, ни от ген. Мдивани, чего же собственно хотели американцы. В окончательном виде было объявлено, что это дают американцы для ликвидации своей помощи. Между тем, в числе этих денег, кажется, 600 турецких лир давали американцы для грузинского клуба, открытого группой беженцев. Затем, по одной версии юнкера лишались этой помощи, по другой они получали ее. Наконец, говорилось, что американцы дают не 6000 турецких лир, а всего около 3000, а что остальные не то дает Правительство, не то консул заимообразно где-то достает. Трудно было разобраться в действительности; знаю, что эти 6000 превратили в 3000 после того, как проект консула дать 3000 лир одному арендатору имения Мамулайшвили не прошел.
Итак, была сначала хорошая идея, а именно путем анкеты выяснить и помочь стать на ноги, кто на что способен. Затем это сейчас же наши правящие бросили и обратились к другому способу, а именно, тем или другим способом избавиться от беженцев. И вот начали действовать. Объявили, что Правительство, согласно постановления в Батуми, оставит на содержании только 50 военных; остальные же будут предоставлены самим себе, при этом возвращающимся на родину будут давать 15 лир. В это время в Константинополе оказался Модебадзе, представитель большевистского правительства, который обеспечивал всем даровой проезд, да еще давал три лиры на дорогу. Это было сделано нашими правящими непосредственными переговорами с Модебадзе, представителем наших врагов; но надо было избавиться от беженцев и такое сношение с нашим врагом не считалось предосудительным. Многие отозвались на эту приманку; среди офицеров таковых оказалось мало. Затем многие стали получать деньги под видом отъезда, но не уезжали и эти 15 лир превратились в законную выдачу для всех. Я думаю, редкий из беженцев не воспользовался этим. Этот вопрос от "анкеты" к "избавлению" от беженцев произвел полную бестолочь. Были такие, которые добились получить под видом ссуды вспомоществования для открытия того или другого дела, как то хлебопекарни, прачечной, швейной и пр.; затем они же получили на дорогу и так называемые американские ликвидационные; многие ничего из этих денег не получили. Так велись дела.
Беженская комиссия возбудила вопрос о назначении беженцам, взятым на иждивение Правительства, карманных денег. Была определена после споров, в которых я был единственным протестующим, норма нижеследующая. Все были разбиты на 4 категории. Первая категория юнкера и солдаты получали 3 лиры в месяц; обер-офицеры 4 лиры; штаб-офицеры 6 лир; генералы 8 лир. На членов семьи прибавлялось по 2 лиры. Не военные приравнивались к военным по своим должностям. Это постановление, это разделение по степеням не вяжется с основным приказом, превращающим всех в равных беженцев. Я требовал несколько больше; по моему проекту генерал получал 12 лир, штаб-офицеры 8 и обер-офицеры 6 лир.
Я должен нарисовать общую обстановку, создавшуюся в Константинополе с прибытием беженцев. Эвакуированные, прибыв в Константинополь, увидели отсутствие заботы о них со стороны Правительства; если бы не было американцев, я не знаю, чем бы все это завершилось. Беженцы собирались у консульства и выражали свое неудовольствие открыто; их успокаивали. Беженцам предлагалось отправляться в лагерь, где ничего не было устроено, и объявлялось, что они не будут получать вспомоществование, если не поедут в лагерь, где по словам того же председателя беженской комиссии и собакам нельзя было жить. Наряду с этим семейным стали давать деньги для проживания в городе. Так как часть семейных жила в лагере, то естественно это вызывало неудовольствие тех, кто жил в лагере в условиях, конечно, тягостных.
НЕКОТОРЫЕ ИНЦИДЕНТЫ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
Одновременно разнесся слух, именно слух, иначе не могу назвать, слух о злоупотреблениях на "Марии" и "Весте". Говорилось о кражах и продажах, производимых на этих судах; обвиняли офицеров и администрацию судов. Говорили все: и члены обеих комиссий, и консул, и многие другие, фамилии которых не знаю. На этой почве у меня произошла стычка с Хомерики. Я был в консульстве; ко мне подошел Хомерики с кем-то, фамилии которого не знаю, и сказал, что на кораблях допущены злоупотребления, что хищения продолжаются и надо немедленно арестовать Микеладзе, который продавал с корабля государственное имущество. Надо сказать, что в Морском Ведомстве было два Микеладзе; один был начальником штаба командующего флотом, а другой, его брат, был на должности агента; этот другой никогда не служил в грузинских войсках и был назначен на свою должность перец эвакуацией командующим флотом Такайшвили. Я ответил, что злоупотребления весьма возможны, но что нужно указать конкретный случай и что по его письменному заявлению я сейчас же расследую и привлеку виновных к ответственности. Мое предложение письменно заявить о злоупотреблениях почему-то его обидело. И это было причиной ссоры. Он стал говорить, что он таковое не обязан мне подавать и что я должен по его словесному заявлению немедленно арестовать Микеладзе. Этот человек был раньше Министром Земледелия; прямо трудно себе представить, чтобы человек с такими примитивными понятиями о праве и юстиции мог занимать такой высокий пост. Я возразил, что как же я могу что-либо предпринять, когда он отказывается письменно подтвердить то, что выражает словесно. Разговор из плоскости существа он сейчас же перевел на личности и стал говорить, вернее, кричать, что я так начал говорить "с ними" только здесь в Константинополе, но что раньше я себе не позволял так говорить "с ними". С кем это "с ними"; Хомерики не был даже представительным лицом. Однако это выражение "с ними" очень характерно. Именно он считал себя в числе "тех", с кем я мог говорить не так, как он хотел. Он, несмотря на то, что никакого отношения не имел к Правительству, считал себя власть имущим и он был прав со своей точки зрения, усвоенной всеми лидерами соц-демократической партии. Именно поэтому я часто употребляю в своих записках выражение "власть имущие", "правящие". Говоря слово "здесь" г. Хомерики, вероятно, хотел сказать, что я считаю себя "здесь" обеспеченным от их власти над собой. Тем хуже для него и для тех, кого он соединял со своим именем, если боязнь их власти руководила мной. Конечно, это не соответствовало действительности. Пусть вспомнят все, с кем я встречался и с кем мне приходилось говорить с первого дня революции до сегодняшнего дня, позволил ли я себе руководствоваться подобной боязнью когда-нибудь. Подобное обвинение, брошенное мне г. Хомерики, было черезчур и я просил его прекратить со мной разговор. После этого разговора мы с ним больше не разговаривали и не раскланивались.
В тот же день или на другой я с В. Джугели поехали на корабли. В это время эвакуированные были уже отправлены в лагерь. На кораблях начальство оказалось на месте, а имущество охранялось группой офицеров. В. Джугели не нашел ничего подозрительного. Офицеры охраняли имущество безвозмездно, если не считать 30 пиастров, которые им выдавались. Эти 30 пиастров, принимая во внимание, что хлеб стоил 15 пиастров кило, едва хватало им, чтобы не умереть с голоду. Были ли действительно злоупотребления или нет, не могу утверждать ни за, ни против. Действительно, разобраться кто производил злоупотребления нельзя было; нужно было произвести следствие, тогда можно было выяснить. Так обвиняли офицеров и администрацию, эти последние обвиняли тех, кто был при имуществе непосредственно, и что слух о злоупотреблениях распускался ведавшими вывозимым имуществом с целью отвести от себя подозрение. Кто делал опись вывозимому имуществу. Вероятно никто. Власть имущие очень много говорили об этом, даже принимали меры к привлечению к ответственности, но никто не был привлечен к таковой. Скажу больше. Пока я находился в Константинополе, наш генеральный консул Гегелашвили несколько раз говорил мне, что злоупотребления происходили на судах и что у него есть список 5 генералов и 40 офицеров, подлежащих ответственности. Я очень настоячиво просил его привлечь их к ответственности. Он этого не сделал. Мало того, он даже не дал мне списка обвиняемых, которого я неоднократно от него добивался. Впоследствии он однажды пригласил меня к себе и обратился ко мне с таким предложением. Он мне сказал, что во время пути от Батуми в Константинополь офицеры собрались на "Весте" и обсуждали вопрос о вывозимом имуществе. Решили составить документы на вывозимое имущество на имя одного офицера. Какими побуждениями руководствовались офицеры он, консул, не знает. Может быть они руководствовались желанием уберечь это имущество от рук наших кредиторов, которые несомненно наложили бы запрещение на вывозимое государственное имущество. Между тем, как говорил консул, это было уже, кажется, поздним летом, этот офицер продал документы на это имущество. И вот теперь консул просил меня оказать ему содействие и повлиять на этого офицера в том смысле, чтобы тот вернул эти документы. Я сначала категорически отказался от всякого участия в этом деле, ни начала, ни истории которого я не знал. Но он настойчиво просил. Я согласился спросить офицера с целью осветить это дело. Однако, мое свидание с этим офицером не состоялось.
Теперь я коснусь автомобильного вопроса. В Константинополе выяснилось, что на пароходе "Олень" были привезены автомобили. Эти автомобили грузились неким господином Маргулисом и госп. Могилевским. Автомобили были сгружены на пристань, но их никак нельзя было получить. Я до сих пор не знаю, в чем была задержка или где была зарыта собака. Документы были составлены на частное лицо. Затем эти документы попали с передаточной надписью полк. Гогитидзе, командиру автомобильной роты. Между тем стало известно, что несколько автомобилей должны быть посланы в Париж по требованию Правительства. Автомобилисты, как армейские, так и гвардейские, были обеспокоены. Видя себя оставленными без иждивения они надеялись, что автомобили будут даны в их ведение для пользования, благодаря чему они могли бы добывать себе пропитание своим трудом. Армейские офицеры открыто мне заявляли, что эти автомобили, они уверены, частью будут посланы в Париж, частью будут даны гвардейским офицерам. Я, конечно, успокаивал их и утверждал, что такого различия между гвардейцами и армейцами не сделают. Последствия показали, что они имели достаточно основания так говорить.
Вследствие такого положения вещей, полк. Гогитидзе отказывался дать документы в руки правящих помимо меня. Мне он, действительно, вручил их. Однако власть имущим не оказалось в них нужды; они сумели получить эти автомобили помимо этих документов. Как они это устроили, не знаю. Полк. Гогитидзе был неправ в том, что эти документы он мне вручил лишь через 12–15 дней после прибытия в Константинополь; он должен был на другой же день явиться ко мне, сказать сколько и какие автомобили погружены и вручить документы. Между тем он этого не сделал. Чем это было вызвано, не знаю. Для меня это было странным, а одно обстоятельство возбудило во мне к нему недоверие. Мне передали, что в числе сгруженных автомобилей имеется машина Главнокомандующего "Спа", которая возила меня в Батуми до последнего дня и которая исчезла после того, как на ней ген. Чхетиани отвез свою и мою семью на пароход. Эта машина оказалась пропавшей. Кто-то ее получил и следы пропали. Я спросил полковника Гогитидзе была ли погружена на пароход "Олень" машина "Спа". Он ответил полным неведением, между тем он лично ехал на этом пароходе. Я ему сказал, что машина здесь в Константинополе и что ее привезли на "Олене". Вот тут он мне доложил, что он знает, что в Батуми имелась частная машина у кого-то той же фирмы и точь в точь такой же конструкции, и что привезенная была, вероятно, частная.
Однако эта машина оказалась машиной Главнокомандующего. Эту машину искали по всему городу и вот, найдя ее, член штаба Гвардии Чиабришвили и г. Кемулария предложили мне поехать посмотреть ее, могу ли я признать ее за свою. Я поехал. Мы приехали куда-то в район Шишли или Нишанташ. Здесь мы подъехали к одному гаражу; нас не хотели впустить. После угрозы привести полицию, нас впустили, и я признал свою машину. Правда, номера не было и она была наполовину разобрана, но я на этой машине ездил целое лето 1920-го года, а также и после, и легко ее признал. Даже винтиль, которым была заменена рукоятка двери, была той же самой. Машина была та, на которой я ездил. Вот это обстоятельство вселило недоверие к полк. Гогитидзе. Как же он мог не знать об этой машине, когда ехал на "Олене" и интересовался остальными машинами, и зачем было мне говорить о какой-то частной машине, похожей на "Спа".
Требование правящими от Гогитидзе документов послужило поводом к безобразной сцене, свидетелем которой я оказался случайно. Власть имущие находились в консульстве, в салоне, и как всегда что-то обсуждали или, вернее, спорили. Находился там и я. Говорили об автомобилях и утверждали, что полк. Гогитидзе хотел произвести с машинами какое-то гешефтмахерство. Я заметил, что нельзя обвинять человека, не выяснив дела. Кто-то сказал, что Гогитидзе в консульстве и можно было бы сейчас это выяснить. Его пригласили. Когда он вошел, его стали спрашивать, но В. Джугели не дал возможности осветить это запутанное дело. Он стал кричать на полк. Гогитидзе, стал его ругать мошенником, вором, негодяем и, вообще, выпотрошил весь свой запас ругательных слов. Полк. Гогитидзе молчал. В. Джугели стали успокаивать, но, как всегда это бывает, это еще больше подлило масла и он, ругаясь площадными словами, с кулаками бросился на полк. Гогитидзе. Сцена была в высшей степени безобразная. Я, конечно, бросился и стал между ними; бросились и другие, но В. Джугели с кулаками лез через нас. Едва предотвратили побоище. Полк. Гогитидзе я приказал уйти. Его поведение мне окончательно не понравилось. Правда, быть может, он ничем не должен был отвечать на грубые оскорбления в моем присутствии, но он должен был хотя бы после как-нибудь реагировать. Ничего подобного он не сделал.
Я, конечно, доложен был заступиться за офицера, хотя поведение последнего в отношении автомобилей мне сильно не нравилось. Но что можно было сделать с В. Джугели, этим ресторанным драчуном, готовым всегда побить кого-либо или быть побитым.
Спустя некоторое время у него была подобная же стычка с одним офицером, после которой этот последний вызвал В. Джугели на дуэль. В. Джугели отказался и сказал, что он по убеждениям на дуэли не дерется, и что пусть этот офицер при встрече обратится к кулачной расправе, на что он ответит, как сумеет. Нам, офицерам, эта психология непонятна. К какой ответственности и как я мог привлечь В. Джугели? Кто бы его судил? Я уже указывал в своих записках, что моя жалоба, жалоба Главнокомандующего, на обыкновенного железнодорожного служащего не привела ни к каким результатам. Конечно, жаловаться в Париже, в Правительственную комиссию было бы бесполезным. Я сказал В. Джугели, что не приличествует Председателю штаба Гвардии так вести себя и бросаться с кулаками, и что я очень настойчиво прошу его не вести себя так с офицерами в моем присутствии. Он отвечал, что он действительно погорячился, но что его возмутило до крайности поведение Гогитидзе, который, несомненно, хотел украсть автомобили. Так и не удалось направить это дело по правильному пути и выяснить, кто же виноват в этом деле. В. Джугели несомненно был в это время в повышеннонервном состоянии.
В самом начале нашего пребывания ему пришлось выдержать две неприятные сцены.
Опишу обе. Я находился как-то в канцелярии консульства, когда услышал громкие голоса и перебранку, происходившую в вестибюле. Оказалось следующее. Еще в 1920-м году весной, когда гвардейцы отбирали на Военно-Грузинской дороге казенное имущество у деникинцев, в числе этого имущества отобрали экипаж и лошадей у некоего Икаева, несмотря на заявление последнего, что это его частное имущество; ему выдали расписку, по которой ему полагались деньги. Прибыв в Тбилиси, этот последний попытался получить деньги, но ему везде отказывали; в штабе же Гвардии, где он был по тому же делу, он, по его словам, был арестован и ему угрожали смертью, причем В. Джугели приставил револьвер к его виску. Икаев утверждал, что этих своих лошадей он видел запряженными в экипаж Председателя Правительства. Я видел этих лошадей в Тбилиси и, как говорят, они были куплены лично адъютантом Председателя Правительства, причем этот адъютант был с этой должности удален за какое-то мошенничество, именно при покупке этих лошадей или экипажа. Может быть, мне неверно передавали и этот адъютант покупал лишь экипаж, но не лошадей. Лошадей я во всяком случае видел. Сей Икаев в Константинополе заявил жалобу в полицию "энтералье" и вот по личному указанию Икаева полиция собиралась арестовать В. Джугели. Джугели был на улице, когда Икаев указал на него полиции. Вот по этому поводу и происходил шум в вестибюле, куда наш консул пригласил войти представителя полиции. Представитель полиции требовал выдачи Джугели, консул его успокаивал, Икаев настаивал на аресте. Консулу удалось успокоить представителя полиции, которого он пригласил к себе наверх в кабинет. Арест не состоялся. Когда я вышел на улицу, то ко мне подошел Икаев и рассказал все, что я написал выше. Я ему сказал, что дорога, избранная им, неправильна. Если у него есть желание получить деньги, которые ему должны, то он должен искать их в гражданском порядке: если же он был обуреваем чувством мести, то он должен был при встрече посчитаться с В. Джугели так, как он находил лучше. Он очень жаловался на вынесенные в штабе Гвардии обиды. А быть арестованным в Константинополе было очень неприятно. В тот же день был арестован некто Имнадзе, член штаба Гвардии; он в полиции был избит до полусмерти.
Вторая сцена кончилась более мирным путем. Некто русский, фамилии не знаю, но из тех, у кого отбирали еще в Тбилиси казенное имущество, пришел в консульство и просил нашего консула настоять перед В. Джугели, чтобы этот последний вернул ему бинокль, очень ценный. Бинокль был, действительно, очень ценный; я его и раньше видел у В. Джугели. Я слышал, как этот человек с большой темной бородой и в очках говорил консулу "Он социал-демократ, я тоже соц-демократ; теперь ему бинокль не нужен, пусть вернет". Что и говорить, причина веская для возвращения бинокля. Консул уговорил Джугели вернуть бинокль. Вероятно, эти сцены, а может быть и другие очень нервировали В. Джугели и он не всегда мог сдержать себя. Падение было очень сильное, из почти диктатора в Грузии он превратился в обыкновенного человека, с которым, кто только мог, сводил счеты.
Теперь вернусь к автомобильному вопросу. Автомобили, как я сказал, были взяты из таможни без документов, бывших у Гогитидзе. Правительственная комиссия решила их в Париж не посылать, а дать группе автомобилистов для пользования с целью прокормления себя. При обсуждении этого вопроса я настоял, чтобы автомобили были даны общей группе автомобилистов, как гвардейцам, так и армейцам, с тем, чтобы они совместно их эксплуатировали. Была образована комиссия под председательством Чиабришвили; туда входил один гвардейский автомобилист, а от армейской группы мной туда был назначен полк. Эристави. Эта комиссия должна была организовать это дело. Однако скоро Чиабришвили уехал на родину и это дело заглохло. Мне офицеры-автомобилисты неоднократно говорили, что машины уйдут из их рук и что гвардейцы-автомобилисты по этому вопросу переговариваются с Джугели, и тот обещал им дать машины. Действительно, в мае так и случилось. Гвардейским автомобилистам было выдано два автомобиля, армейцам не дали. На первом же заседании Правительственной комиссии я поставил этот вопрос и спросил, почему постановление комиссии изменено и дали машины только гвардейцам. Конечно, на это ничего нельзя было возразить, но В. Джугели вопрос сейчас же перенес в другую плоскость. Он стал возражать, что я напрасно подчеркиваю и вселяю антагонизм между гвардейцами и армейцами, что здесь больше нет ни гвардейцев, ни армейцев. Я возразил, что я вовсе не разделяю на гвардейцев и на армейцев, но, что выдав автомобили только гвардейцам, это он делает разницу и оказывает привилегии гвардейцам и здесь, и что, если на это пошло, то я могу указать еще один факт такого отличия и указал на то, что на Пасху все гвардейцы от штаба Гвардии, в лице Ауштрова, получили карманные деньги вторично; и это сделано в лагере, на глазах живущих там армейцев. Завязался спор. Выдача гвардейцам вторых карманных денег оставалась фактом. Я указал это комиссии, которая в лице своего председателя г. Канделаки, ответила, что штаб Гвардии привез свое имущество и деньгами, полученными за него, мог распоряжаться по своему желанию. "А ведь было же постановление, что все вывезенное имущество признается государственным имуществом", — возразил я. На это, как всегда, следует молчание. В. Джугели разволновался и сказал, что здесь "Вы много говорите, потому что там в Тбилиси Вам позволяли говорить" и что по возвращении в Тбилиси "они" будут иначе действовать с "Вами". Я не знаю, к кому это "Вами" относилось, лично ко мне или ко всей армейской корпорации. Я ответил, что, что будет в Тбилиси мы посмотрим, а здесь я вижу, что опять продолжается такое же отличие Гвардии от армии.
Правительственная комиссия постановила выдать автомобили и армейцам. Тянулась эта история долго, несмотря на мои еженедельные напоминания. Автомобили после долгих пререканий дали лишь в августе. Эти автомобили пришлось чинить и армейская группа, когда я уезжал из Константинополя, не существовала. Самое лучшее время, лето, было пропущено. Автомобили давали группе в аренду, кажется по 50 лир в месяц за каждую машину, причем починка, как предварительная, так и последующая должна была происходить за счет группы. Кроме того, автомобилист списывался с иждивения. Я должен здесь оговорить, что с августа было назначено содержание по избранному списку; этот список составился в Константинополе, но об этом скажу после. Согласно постановления Правительства обер-офицерам было назначено в месяц 200 фр., штаб-офицерам 250 фр. и ген. 300 фр. Комиссией было постановлено, что те, кто имеет какое-либо предприятие, вычеркивается из списка и обратно в список зачисляться не будут. Это постановление было распространено и на автомобилистов. Однако, когда в августе было назначено содержание, то гвардейская группа сдала автомобили обратно и была зачислена на иждивение Правительства. Дело в том, что заработок автомобили давали очень слабый и вырабатывалось на каждого автомобилиста около той суммы или даже меньше, чем было назначенное постановлением Правительства иждивение. Конечно, лучше было не работая получать известную сумму обеспеченную, чем дни и ночи толкаться на бирже. Гвардейские автомобилисты отказались от автомобилей и, вопреки существовавшего постановления о невозможности быть зачисленным на иждивение Правительства, оказались туда зачисленными. Как и чем кончилось существование автомобилей, выданных армейцам, не знаю; кажется, их продали; я был уже в это время в Париже.
Относительно автомобилей мной не все сказано. Дело выдачи автомобилей было поручено Эрадзе. Он составлял контракт с группой, во главе которой я поставил военного инженера полк. Канделаки. Требовалось поручительство; Эрадзе говорил, что за гвардейцев поручился В. Джугели. Я, конечно, поручился за армейскую группу. Потом мне принесли бумагу, где я должен был расписаться. Я ответил, что если В. Джугели подписался, подпишусь и я. Оказалось, что В. Джугели не подписывался. Я тоже не подписался. Здесь тоже хотели устроить привилегию. С Эрадзе переговоры пришлось вести несколько недель, пока выдали машины. Однако, постановление основное о выдаче автомобилей только автомобилистам также не было исполнено.
Один автомобиль был выдан для эксплуатации члену штаба Гвардии Глахояну, а другой кому-то другому. Что касается автомобиля "Спа", то таковой удалось выручить. Консул как-то с меня взял удостоверение, что эта машина Главнокомандующего и что я ездил на ней до последнего момента своего отъезда из Батуми. Чем кончилась история со "Спа", не знаю. Я несколько раз спрашивал консула, чем кончилась эта история, привлечены ли к ответственности люди, замешанные в это дело, и кто замешан; но никакого ответа я не получил и так и не удалось выяснить, кто же собирался присвоить себе эту машину.
* * *
В этой обстановке, полной дрязг, всяких сплетен и обвинений, заочных и в глаза, мы пребывали в Константинополе. При этом ничего нельзя было выяснить. Сначала горячо принимались за расследование, горели желанием привлечь к ответственности, затем все сразу умолкало. Получалось впечатление, что дойдя до известного места, все отстранялись от дальнейших действий. В чем же была причина? Я могу высказать мои догадки. Я думаю, что правящие стремились уберечь вывезенное имущество от наложения на него запрещения нашими кредиторами. С этой целью вывозимое имущество показывалось как частное, того или другого лица. Эти лица, используя положение, вероятно, требовали себе за молчание. Когда доходило до этого пункта, власть имущие останавливались перед привлечением виновных к ответственности, каковая обнаружила бы их намерения не давать имущество за свои долги.
Спустя некоторое время была образована следственная комиссия, которая должна была расследовать все злоупотребления. Она существовала около месяца и ничего не выяснила. Правда, она собрала некоторый материал, но никого не признала виновными в этих злоупотреблениях. Я должен сказать, что она не обладала достаточной властью; она могла лишь собирать материал и то лишь опросы. Да и времени было слишком мало ей дано, чтобы она могла в полном объеме осветить совершенные злоупотребления.
За это время один офицер подал мне рапорт, в котором просил назначения расследования. Это был кап. Гоциридзе. В его присутствии некто Киквидзе бросил обвинение офицерам штаба, что они увезли сахар из Самтреди. Этот сахар был итальянский сахарный песок. Действительно, мне было известно, что офицеры штаба в момент эвакуации ст. Самтреди погрузили сахар в вагон; сахар был без хозяина, оставался на станции без охраны и несомненно попал бы в руки противника. Когда я был в Батуми, то здесь нашелся собственник сахара, который и обратился ко мне с просьбой вернуть сахар. Сахар вернули по принадлежности. Получив рапорт офицера, я приказал ген. Джапаридзе расследовать это дело. Он расследовал и выяснил, что никакого злоупотребления офицеры штаба не совершили; напротив, собственник был обрадован, получив свой сахар в Батуми. Но, расследуя это дело, ген. Джапаридзе наткнулся на действия одного некоего господина, фамилию которого я сейчас забыл; действия этого последнего не были закономерны, и я делопроизводство передал в вышеупомянутую следственную комиссию. Чем это дело кончилось, не знаю, вероятно, ничем.
СОСТАВЛЕНИЕ СПИСКОВ ЛИЦ НА ИЖДИВЕНИИ ПРАВИТЕЛЬСТВА
Теперь коснусь вопроса составления списков лиц, которых Правительство брало на свое иждивение. Сначала составили списки тем, кто должен был получать иждивение по норме, которую я указывал выше, т. е. 3–4–6–8 лир. Эти списки решено было составить отдельно по ведомствам. Список военных должен был представить я. Здесь я напомню, что согласно постановления Правительства в Батуми, бралось на иждивение Правительства 10 политических деятелей, 15 гвардейцев, штаб Главнокомандующего и 50 офицеров. Между тем эвакуировалось значительно больше. При составлении списка военных я положил в основание следующее. Я включил в список лишь тех, кто был на службе до последней мобилизации 1921-го года перед войной. Таковых оказалось 12 офицеров штаба и 51 офицер; кроме того оставалось 16 офицеров постоянной службы. Засим был составлен список остальных офицеров; их было до 70 человек; остальные большею частью были призваны уже при мобилизации и во время войны. На юнкеров был составлен отдельный список. Что касается моряков, то комиссия этот список составить взялась сама лично. При обсуждении этого вопроса я просил комиссию данное для военных число 50 увеличить, ввиду того, что Батумская норма далеко не была соблюдена в отношении других ведомств. После некоторых споров список военных утвердили в количестве 67 человек. Юнкера были на особом положении; было известно, что в течение нескольких месяцев они обеспечены американским довольствием, а за это время примут меры к их устройству куда-либо, или на службу, или в военно-учебные заведения. Батумская норма, конечно, не была соблюдена. 10 политических деятелей постепенно превратились в политические комиссии, которые были образованы отдельно в Константинополе и отдельно в Париже. Члены Учредительного Собрания образовали отдельную группу. Была образована также отдельная группа общественных деятелей. К этому надо добавить еще список административно-служащих. Все эти группы считались десятками лиц. По Батумской норме число военных должно было значительно превышать число не военных, между тем произошло обратное. Как зачислялись в списки можно судить по одному инциденту. Когда составили списки административнослужащих, то многие, особенно особого отряда, не были туда внесены. Эти последние, собравшись группой, пришли к помещению, где заседала правительственная комиссия, подождали окончания заседания, затем окружили на улице шедшего домой Канделаки и устроили ему сцену, в результате которой они все вошли в квартиру заседаний и в тот же день были все зачислены на иждивение Правительства.
Недовольство было общее и я должен сказать, что таковое имело много оснований. Отношение к беженцам было самое возмутительное. Об отзывчивости к этим бесприютным нечего было и говорить; даже в консульстве относились так, что получалось впечатление, что эти беженцы кто-то чужие и что единственная забота консульства скорее избавиться от этой публики. Я вспоминаю один характеризующий отношения случай с Алико Магалашвили. Я сейчас не помню, что хотел получить от консульства Магалашвили. Он прочел мне письмо, адресованное консулу и рассказал, что произошло после. В этом письме он кончал угрозой напечатать открытое письмо в случае неисполнения его законного требования. Его пригласили в консульство и тут объявили ему, что с ним желает говорить Н. В. Рамишвили. Он стал ждать в приемной. Через некоторое время туда вошел Рамишвили и стал гулять по приемной. Магалашвили ждет. Наконец, Рамишвили обращается к нему и между ними начинается разговор, предшествуемый таким диалогом: "Это Вы Магалашвили?" "Да, это я князь Магалашвили". "Это Вы хотели со мной разговаривать?" "Нет, мне сказали, что это Вы хотите со мной разговаривать, я же такого желания никому не выражал". "Садитесь, князь", – продолжал Рамишвили и тогда начался между ними разговор, подробности и сути которого не помню. В общем Алико Магалашвили получил удовлетворение своих желаний.
В начале нашего приезда членам Правительства приходилось около консульства быть окруженными толпой и успокаивать ее. Это недовольство могло вылиться в какой-либо эксцесс.
Мне многие говорили, что надо собрать офицеров и поговорить с ними. За недостатком помещений я собрал штаб-офицеров и генералов в номере ген. Кутателадзе. Я их собрал два или три раза; на одном из них я просил присутствовать члена правительственной комиссии П. Сургуладзе. На первом же заседании выяснилось настроение офицерства. Они говорили, что они отлично понимают положение, но что отношение Правительства к ним возмутительное; они оказываются собственно выброшенными и, если бы не американцы, им пришлось бы умирать с голоду; что назначенное содержание едва хватает на папиросы курящим. Они, конечно, говорили, что не позволят себе никакого проявления своего неудовольствия против Правительства, но они просят войти в их положение и обеспечить так, чтобы им не пришлось умирать с голоду. В заключение офицеры постановили не получать назначенного содержания и просили его увеличить. Я указывал, что отказ от содержания это большой шаг и что об этом надо серьезно подумать, и, если предъявлять это свое решение, то потом не отступать от него. Я несколько раз говорил это и указывал, что я буду этого добиваться, если они твердо решили не получать содержания. Они настаивали. Это постановление было переслано в лагерь, где офицеры присоединились к нему. Я заявил об этом на заседании комиссии. Однако, все дело повернулось иначе. За апрель месяц дали деньги. Их выдали ген. Закариадзе для раздачи офицерам. Он должен был отказаться принять их, но он, не спрашивая меня, их взял. Офицеры были собраны; я не присутствовал там и не знаю, что там говорилось. Кажется, Закариадзе предложил получить деньги с тем, чтобы отказаться в следующий раз. Таким образом деньги были розданы и решение не получать умерло. Я не могу оправдать ни Закариадзе, действовавшего вопреки постановления и собственно уговорившего получать деньги, ни офицеров, выказавших такое колебание в своих решениях. Я считаю, что здесь решилась последующая участь офицеров, общее положение каковых стало ухудшаться с каждым днем все более.
Я должен отметить один факт. На одно из этих заседаний пришел гвардейский офицер Орджоникидзе. Я собирал лишь армейских офицеров, почему и сказал ему, что на собрание я приглашал лишь таковых. Он ушел. Его приход знаменателен, и я здесь его отметил, чтобы сопоставить его с другими последующими фактами. Следующий факт это было то, что он выхлопотал через В. Джугели автомобили отдельно гвардейской группе. Я ему заметил об этом и сказал, что он поступает не по товарищески и что гвардейским офицерам-автомобилистам следовало или отказаться от автомобилей или взять их совместно с армейской группой, но никак не отдельно.
Впоследствии, когда на докладе, который я делал в Константинополе членам Учредительного Собрания и политическим деятелям, В. Джугели демонстративно покинул зал доклада, то Орджоникидзе последовал его примеру. Не знаю каким чувством он руководствовался. Если эти факты сопоставить, то не трудно угадать, какими чувствами он руководствовался, когда пришел на заседание офицеров, собранных мной в квартире ген. Кутателадзе.
Как я указывал выше, на заседании комиссии, на том, где я возбудил вопрос, почему автомобили выданы только группе гвардейских офицеров, у меня с В. Джугели произошли пререкания. Он доказывал, что я сею антагонизм между гвардейцами и армейцами, и указал, что я на собрании офицеров не позволил присутствовать Орджоникидзе. Эти его слова лишь доказывают мою предусмотрительность не позволить присутствовать на собрании лицу, которое передало бы и, вероятно, в преувеличенной форме все, что говорилось нелестного по отношению власть имущих и это могло разжечь существовавшее против военных неудовольствие. Итак, роль господина Орджоникидзе я угадал.
Спустя несколько месяцев вновь приступили к составлению списков. Комиссией было объявлено, что ввиду недостатка средств необходимо составить список только тех, кто не может вернуться на родину, т. е. кому угрожают репрессии со стороны большевиков. Я должен был опросить всех офицеров о причинах, не позволяющих им вернуться на родину. Затем правительственная комиссия должна была рассмотреть и обсудить отдельно причины, представленные каждым, и затем уже составлялся окончательный список. Конечно, среди военных большая часть были те, кто не мог остаться в Грузии; кто был в военных судах членом или председателем, кто служил в контрразведке, кто вывозил имущество и т. д. Как отнеслась комиссия к этому вопросу, как она смотрела на причины, не позволяющие офицеру вернуться на родину, выяснится из одного факта. Обсуждался мой доклад, комиссия высказала взгляд, что офицерам контрразведки ничто не угрожает и они свободно могут вернуться на родину. При этом говорилось, что наша контрразведка в эту войну ничего не сделала, что она никаких сведений о противнике не дала и пр. Пришлось объяснить разницу в деятельности разведки и контрразведки. После долгих моих доказательств удалось отстоять зачисление этих офицеров в списки.
Конечно, не тот масштаб применялся, когда касалось кого-либо из не военных, кого-либо из правящей партии или даже, когда касалось кого-либо, протежируемого кем-либо из правящих. Я укажу для доказательства следующий пример. Когда вначале были составлены списки, то было постановлено, что эти списки могут уменьшаться, но ни в коем случае не увеличиваться. Однако эти списки были составлены торопливо и были сделаны некоторые пропуски. Очень было трудно зарегистрировать всех. Ввиду этого должны были последовать некоторые изменения в смысле увеличения.
Однажды я узнал, что в офицерский список включили двух; это было сделано без моей санкции, без моего рассмотрения и, следовательно, могло быть несправедливым по отношению тех, кто не был включен в список. Я заявил комиссии, что она нарушила основное правило, что офицеры прошли без моей санкции и просил, чтобы это не было допущено в дальнейшем. Комиссия так и постановила. Однако через несколько дней были внесены опять два офицера, призванные лишь во время войны, даже в ее второй половине. Это являлось несправедливостью и нарушало в принципе все постановления. Офицеры возмущались и видели, что комиссия руководствуется не принципами более или менее справедливыми, а прихотью или, вернее, протекцией того или другого члена комиссии. На мой протест в комиссии, почему было допущено вновь нарушение постановления, отвечено было молчанием.
Между тем посыпались просьбы об единовременных пособиях. Просители обивали пороги и добивались этих пособий. Умеющие подойти к тому или другому члену комиссии, или повлиять на него через знакомого человека и т. д., получали пособия в то время, когда другие скромные, неумелые, но более заслуживающие, таковых пособий не получали.
Ни один принцип, ни одно постановление не оставалось не измененным; все менялось в зависимости от благоволения того или другого члена комиссии. Когда окончательный список был составлен, то и он бывал изменен членами Правительства в Париже, которые по частным просьбам лиц, не внесенных в список, вносило их. Это создавало прецедент для последующих просьб и вызывало массу нареканий и неудовольствий.
Относительно списка моряков поступили следующим образом. Из всего списка служащих, каковых было до 90 человек, оставили на иждивении Правительства только 3-х человек. Это был командующий флотом, молодой офицер Одишария и еще кто-то. Остальные были вычеркнуты. Мотивировали тем, что они замешаны в злоупотреблениях. Возбудили даже преследование; произвели обыск в лагере среди моряков. Однако, это дело за недоказанностью заглохло. Моряки потом добились того, что их рассчитали за время их службы и дали ликвидационные. Сначала наличными дали 1/3 причитающихся денег, потом додали, кажется, остальные, но это было уже осенью.
Интересна судьба начальника морского штаба Микеладзе. Он был вычеркнут вследствие подозрения в злоупотреблениях. Он просил несколько раз произвести над его действиями расследование. Расследование не произвели, но и на иждивение Правительства не зачислили. Я неоднократно хлопотал и настаивал, но мой голос был гласом вопиющего. У Микеладзе на этой почве произошел инцидент. Во время его разговора с Эрадзе последний упрекнул его в злоупотреблениях в оскорбительной форме. Не имея возможности оправдаться расследованием, в котором ему отказывали, полк. Микеладзе за полученное оскорбление вызвал Эрадзе на дуэль. Конечно, вызов не был принят. Я помню, в течение этих пререканий, я случайно был в правительственной комиссии. Среди других помню Чхиквишвили. Кто-то вошел и сказал, что пришел Микеладзе и хочет разговаривать с Эрадзе. Произошло волнение; по-видимому ожидали, что Микеладзе пришел с целью побить Эрадзе. Кажется, Чхиквишвили вышел разговаривать с Микеладзе; дело уладилось, но я получил впечатление, что Эрадзе благополучно скрылся из учреждения. Спустя несколько месяцев Микеладзе добился того, чтобы разобрали его дело, рассмотрели обвинения, возводимые на него голословно. При консульстве к этому времени был учрежден суд, который и не нашел в действиях Микеладзе никаких злоупотреблений. После этого начались хлопоты о зачислении его на иждивение. Он подавал бесконечные прошения и, конечно, имел все права быть зачисленным. Ему не отказывали, но и не зачисляли; просто на его прошения не отвечали. Одно из его прошений я направил в Париж, в Правительство. Никакого ответа я не получил. Так его и не зачислили.
В результате всех сокращений списков к декабрю 1921-го года выяснилось, что военных, состоявших на иждивении Правительства, всего оказалось 41 человек и столько же оставалось без иждивения, брошенных на произвол судьбы. Если же заглянуть в список невоенных, то там происходило совсем не то. Ни один из невоенных, особенно, если он принадлежал к социалистической партии, не оставался без иждивения. Создавались синекуры. Всем находили места и под этим видом они получали содержание. Если и были не состоявшие на иждивении, то как редкие исключения. Думаю, что таковых не было. напротив, число невоенных увеличивалось. А именно несколько партийных приехали из Грузии и были зачислены на довольствие. Скажу более, некоторые из власть имущих выписали свои семейства из Грузии и последние также были зачислены на довольствие.
Здесь должен упомянуть про Эрадзе. Вначале, это было вероятно в апреле–мае, он объявил, что уезжает в Грузию. Однако, он не только не уехал, но теперь я узнал, уже здесь, в Париже, что он выписал семью из Грузии. Вообще, строгость постановлений касалась лишь офицерской среды; остальным делались привилегии, как это делалось и раньше. Примеров найдется много, если обревизовать документы письменные; в них раскроется картина бесцеремонности. Уже здесь, в Париже, я случайно наткнулся на одно постановление. По этому постановлению выдавалось пособие Левану Кипиани, Владимиру Гогвадзе и еще кому-то. Я отлично помню цифру 500 фр. Кипиани и, кажется 75 фр. Гогвадзе. Вероятно последний нуждался; он семейный. Но вряд ли Кипиани, получающий как член политической комиссии 1100 фр. в месяц и имеющий помещение в грузинском монастыре, мог нуждаться так, как офицер, обремененный семьей и к тому же не зачисленный на иждивение.
Возбуждаемые мной просьбы о выдаче нескольких лир в виде пособия тому или другому офицеру всегда оставались тщетными. Однако я знаю случаи, когда отказанное в моей просьбе, выдавалось по просьбе власть имущих тем же лицам.
Интересно, как поступили власть имущие в отношении Грузино-католического монастыря. Этот монастырь очень любезно предложил власть имущим поместить беженцев у себя. Монастырь наполнился. Туда поместили всех, кто не поехал в лагерь, за исключением семейных и тех, кто нашли возможность не жить в монастыре. Спустя несколько времени консул и многие другие стали говорить, что монахи недовольны пребыванием в их монастыре беженцев и просят освободить таковой. Может быть, действительно, некоторый элемент и давал повод такому заявлению, но я все же в этом сомневаюсь, ибо знаю гостеприимство монахов. Возможно, они просили установить порядок среди некоторой его части. Относительно офицеров монахи мне говорили, что довольны очень таковыми. Вопрос об очищении монастыря был возбужден еще в апреле и тянулся несколько месяцев. Ставился вопрос о совершенном очищении монастыря. Однако в окончательном виде вышло, что офицеры были выдворены оттуда, но там остались власть имущие и те невоенные, кого эти господа хотели оставить. Из военных после долгих просьб и настаиваний оставили двух: ген. Кутателадзе и ген. Казбек.
Теперь я обрисую характер мер, принимаемых комиссией для улучшения быта беженцев и обеспечения их дальнейшей участи. Как я отметил выше вначале произвели анкету с тем, чтобы затем приступить к организации. Эта мысль была брошена и обратились к другому, а именно не к оказанию помощи беженцам, а к избавлению себя от беженцев; этого добивались всяческими способами. Один из способов был отправление назад на родину. Беженцам угрожали, что они будут лишены всякой поддержки Правительства и одновременно предлагали деньги на проезд обратно на родину. Одновременно представитель большевистской власти в Константинополе Модебадзе предлагал бесплатный проезд на своих зафрахтованных пароходах и еще 3 лиры на дорогу. Наши власть имущие закрывали глаза на бесплатность проезда и все-таки давали деньги на проезд 15 лир. Это являлось уже приманкой, ибо эти деньги по тогдашней валюте стоили более миллиона грузинских бон. Эти деньги беженцы стали получать, но многие продолжали оставаться в Константинополе и, израсходовав эти деньги, вновь обращались за пособиями в комиссию. Многим отказывали, но некоторым удавалось получать.
Это постановление привело к тому, что получение этих 15 лир стали считаться беженцами, как их неотъемлемое право, и уже все под видом отьезда стали требовать их и получать. Выдавая эти деньги, с получавших брали расписки, что они ни с какими просьбами о денежном вспомоществовании к Правительству более обращаться не будут. Многие заявляли вперед, что они, получив эти деньги, не уедут, но что эти деньги им нужны для организации того или другого дела. Стали давать и им эти деньги. Таким образом деньги, предназначенные для проезда на родину, утратили свою цель и явились бесцельным расходом казны. Наряду с этим явлением некоторым давали суммы для начала того или другого дела, как то прачечной, хлебопекарни, автомобильной мастерской и пр. Эти деньги давались избранным или иначе говоря по протекции, по уменью того или другого выхлопотать себе это пособие и пр.; размер денег определялся постановлениями конспиративного характера и все было всегда покрыто тайной. От всех этих лиц также брались расписки в том, что они добровольно себя исключают со всех видов денежной помощи со стороны Правительства, хотя заведомо было ясно, что никакого дела нельзя начинать на 20–30 лир. Но цель избавиться от всякой заботы о беженцах преследовалась неуклонно. В результате деньги тратились, но беженцы оставались и не могли не оставаться.
Итак, избранный способ избавления от беженцев не привел к ожидаемым результатам. Напротив, он подорвал доверие в ненарушимость постановлений власть имущих, в уменье вести дело, а также среди беженцев твердо установилось убеждение, что власть имущие задались целью не помогать им выйти из бедственного положения, а лишь освободиться от всяких забот о них. Благодаря такому положению вещей среди беженцев определенно наметилось течение вырвать из рук власть имущих то или другое количество денег под тем или другим предлогом. Ясно, что этим способом беженская среда не организовывалась, а, напротив, развращалась.
* * *
Теперь опишу, как была оказана, или вернее, как хотели оказать помощь целой группе беженцев, человек в 50, помещением их на сельскохозяйственные работы. Однажды я был приглашен консулом к нему. Я прибыл. Консул мне объявил, что имеется около 6000 лир для устройства части беженцев, что половину дают американцы, а другую дает Правительство. Он говорил, что от одного господина Мамулайшвили поступило предложение принять 50 беженцев в сельско-хозяйственную колонию с тем, чтобы было внесено 3000 лир. Здесь же он выразил желание, чтобы было внесено 3000 лир и чтобы во главе этой группе стал я.
Я пожелал ознакомиться с условиями. Мне дали прочесть письменные условия, а затем там же в кабинете консула, в его присутствии, произошла моя встреча с Мамулайшвили. Я укажу некоторые пункты этих условий. Во главе предприятия становилось 8 человек, так называемых пайщиков. Эти пайщики составляли управление предприятия и могли расходовать все доходы с него. Все остальные считались рабочими и имели право впоследствии получать половину чистого дохода. При этом, ввиду условия, что расходы производились этими 8-ю человеками, как им заблагорассудится, ясно было, что эти 8 человек эту чистую прибыль могли довести до минимума, особенно принимая во внимание, что они, как пайщики и предприниматели, были заинтересованы прежде всего в увеличении доходности имения, и, следовательно, по принадлежавшему им праву, расходовали бы этот доход на увеличение доходности, т. е. чистая прибыль была бы определена только ими. При этом рабочим обеспечивались лишь кров и продовольствие; одежда и обувь, столь изнашиваемая на сельских работах, приобретались собственным иждивением рабочих. Таким образом рабочий за свою работу получал лишь пищу и кров; вознаграждение же последовало бы лишь через полгода и в размерах, определенных самими предпринимателями. Условия были драконовские. Даже невольники в Америке в прежнее время получали за свою работу не только пищу и кров, но и одежду и обувь; доходность же была весьма проблематична, ибо в расходах рабочий не имел голоса, хотя группа рабочих и приносила с собой солидную сумму в 3000 лир. Согласиться на эти условия нельзя было и мой разговор с г. Мамуйлашвили не привел ни к каким результатам. Я удивился, как консул мог принять эти условия, хотя бы для обсуждения. В этом разговоре интересны некоторые положения г. Мамулайшвили. Я не спорю, может быть, он руководствовался самыми лучшими желаниями помочь беженцам и решил при определении чистого дохода задаться прежде всего обеспечением участи беженцев, а потом выгодами имения, однако, все же необходимо было эту группу рабочих представить в управлении имением соответственно вносимому капиталу, чего он не хотел допустить. В разговоре он откровенно признался, что ему важны не рабочие, которых у него много и которых он может где угодно достать, а 3000 лир, и что 3000 лир он берет в обеспечение продовольствия на 6 месяцев для этих рабочих. Я ему предложил, что ему будут вносить по-месячно; он не согласился. Надо здесь сказать, что по условиям тогдашнего торгового рынка в Константинополе с 3000 лир можно было получать проценты ежемесячно 200 и более лир, т. е. внося за рабочих ежемесячно за их продовольствие мы могли бы сохранить весь этот капитал почти нетронутым. Мне было удивительно, что консул защищал идею, предложенную г. Мамулайшвили. Несмотря на неприемлемость такого предложения, консул устроил специальное заседание, куда были приглашены и большие власть имущие. Дебатов не было, ибо защитников этого предложения не оказалось; все высказались за неприемлемость такого предложения. Предложение было отклонено. Несомненно это дело было начато не с целью помочь беженцам, а с целью под видом помощи беженцам дать г. Мамулайшвили 3000 лир.
Консул очень хотел, чтобы это предложение было бы принято. А вот и доказательство. Когда при первом разговоре я высказался против, то все же настояли, чтобы беженцы послали делегатов для ознакомления с этими условиями на месте. Так и сделали. Один из делегатов был полк. Циклаури. Я был в кабинете консула и был свидетелем возмутительной сцены. В кабинет вошел полк. Циклаури. Он был впущен после доклада одним из служащих. Консул, сидя в кресле, слушал полк. Циклаури, докладывавшего об этом деле и я был крайне удивлен, когда он, не стесняясь ни личностью полк. Циклаури, ни моим присутствием, стал кричать на полк. Циклаури и стучать по столу. "Вы должны принять это предложение, иначе мы Вам откажем во всяком нашем содействии". Это было уже принуждение. Я просил его не горячиться. Уже впоследствии, ссылаясь на неудачу этого предложения, консул в разговоре со мной неоднократно указывал, что беженцы не хотели работать. "Мы им предлагали идти на сельско-хозяйственные работы, они же не согласились", – говорил он. Может быть, беженцы действительно не хотели работать, но вряд ли можно было сделать подобное заключение из описанного факта. Утверждаю, что у правящих не было желания приспособить беженцев к какой-либо работе.
Я жил в Каваке, в деревне при входе в Босфор из Черного моря. В версте от меня уже в июне или июле некто Темников поселился с группой русских, человек 20, в одном заброшенном имении. Собственник одолжил ему несколько денег и на моих глазах имение благоустраивалось; понемногу закупался инвентарь, живой и мертвый. Он рубил дрова, делал уголь, плел корзины, развел огород, пчел, делал ульи; видя его работу американцы обеспечили его пищей до октября; от них же он получил одежду и обувь. В октябре, как мне говорил Темников, он был обеспечен продовольствием до июня. И это было сделано из ничего; я знаю, что последние две недели перед началом этого дела, Темников питался лишь чаем с хлебом; были проданы даже обручальные кольца. Мы же, имея деньги, никого не приспособили к этой отрасли труда.
Было еще одно предложение. Около нашего лагеря, верстах в пяти, группа русских образовала сельско-хозяйственную колонию; во главе стоял ген. Слащев-Крымский. Это дело продавалось. В консульстве было назначено заседание по этому вопросу. Я присутствовал. На заседании было решено отправить туда комиссию для исследования вопроса. При выборе комиссии характерно было то, что в комиссию были избраны люди, которые на заседании высказывались отрицательно; эти последние говорили, что беженцы такая публика, которая ни на какую работу не способна. Комиссия отправилась на место и вернулась с заключением, что цена, назначенная за передачу аренды, слишком высокая и не соответствует стоимости. Так и это дело пропало. Больше не искали. Вообще не искали. Предложение Мамулайшвили последовало от этого последнего, а относительно Слащевского имения инициаторами были сами беженцы. Ни консульство, ни комиссии совершенно не искали. Найти же можно было, ибо находили же другие.
Курьезно то, что в Константинополе восстановили должность Министра Труда, а затем образовали еще под председательством Хомерики Трудовую комиссию; ни Министр Труда, ни Трудовая комиссия не устроила на работу ни одного беженца. Повторяю, желания устроить беженцев каким-либо способом не было.
Теперь коснусь вопроса, как заботились облегчить быт и жизнь беженцев. Я уже говорил, в каких условиях жили в лагере. Отказавшись от оказания помощи в смысле организации артелей и приискания работы, комиссия постановила открыть в лагере различные учреждения для обслуживания беженцев. Были организованы сапожная мастерская, парикмахерская и санитарная помощь. Служебный персонал из состава лагеря получал денежное вознаграждение от комиссии; материалы и инструмент были заведены также на средства комиссии; но, конечно, все в примитивном виде. В самом начале, в апреле, в комиссии был поднят вопрос о разделении лагеря. В лагере собрались беженцы, среди которых большую часть составляли казаки. Передавали, что между казаками и грузинами происходили трения и пререкания, и вот решили для грузин образовать другой лагерь. Так и сделали. Нашли разоренные казармы на другом, Европейском берегу, как раз против старого лагеря и решили оборудовать их для жилья. Отпустили на организацию этого дела 400 лир и приступили к работе. Накупили досок, гвоздей и приступили к делу. Достали одну палатку у американцев и 21-го или 22-го апреля грузин перевезли на новое место. Здесь я не могу не указать на одно обстоятельство. Выданных 400 лир не хватило и сделали перерасход до 200 лир; комиссия утвердила этот расход. Затем на следующем заседании выяснилось, что счет был составлен неверно. А именно, истраченные 60 лир были помещены в графу пиастров. Заметили это лишь через несколько дней. Комиссия пополнила и эту сумму. Достойно удивления, что представлявшие счет не заметили такой недостачи в выданной ими сумме для расходов в момент предъявления счета. Как можно не заметить истратили ли 60 лир или 60 пиастров.
Об этом переходе на другое место я узнал, будучи в Каваке, и сейчас же написал письмо, прося не торопиться с этим переходом, не дающим особых преимуществ перед старым лагерем, но вызывающим большой расход денег. Моего приезда не подождали и решили этот вопрос без меня. Содержание двух лагерей, конечно, увеличило ежемесячный расход на лагерь. Спустя некоторое время, по инициативе дам-беженок образовался дамский комитет помощи беженцам. Этот комитет устроил благотворительный вечер, а затем другой, и к ноябрю месяцу был нанят дом, где поселились несколько семейств из числа беженцев, не состоявших на иждивении Правительства. Дальнейшую работу и участь этой организации не знаю. Председательницей этого общества была Е. В. Мдивани.
Была высказана забота консульской комиссией об организации помощи беженцам в смысле помещения детей в учебные заведения. Прежде всего нельзя было разобраться, кто непосредственно ведет это дело. Дело началось еще летом и тянулось до бесконечности. Я подавал несколько раз сведения о своих детях, но так и не добился успеха. Уже в октябре–ноябре, переехав в Константинополь, хлопоча отдельно, мне удалось поместить своих детей в женский католический монастырь. Знаю, что и полк. Чхеидзе не мог добиться от этой организации помощи для устройства своих сыновей. Думаю, что никто не получил помощи. Заявления свои о детях мы должны были представить ген. Мдивани, который и принял все хлопоты по устройству детей в учебные заведения.
Вспоминаю еще один случай заботы о беженцах. Устраивая лагерь, поднялся вопрос о желательности купить приспособления для рыбной ловли с целью организовать это дело. Однако оказалось, что расход, требуемый для этого дела, слишком значителен. Решили купить только лодку, в которой являлась настоятельная необходимость для подвоза продовольствия, привозимого американцами в старый лагерь и для ежедневной доставки хлеба из Кавака. Купить лодку поручили не коменданту, а кому-то; как говорили в комиссии, специалисту. Лодку купили старую и она через две недели стала протекать, весла поломались, одно из этих весел было больше другого и одно из них было уже починенное, когда покупали лодку. Купили новые весла, стали ежедневно чинить лодку, но ездить в ней было небезопасно. За лодку заплатили, кажется, около 70 лир; потом за весла около 10 лир, да потом всегдашняя починка тоже стоила денег. Между тем в Каваке, где я жил, лодочник предлагал, не торгуясь, лодку, почти совершенно новую, вполне исправную, с парусом и новыми веслами за 80 лир. Так делалось у нас все. Деньги расходовались, а пользы никакой.
Чтобы закончить свои воспоминания о Константинополе, я укажу два примечательных факта. Это судьба имущества Военной Школы и Союза городов. Как я указал выше, всякое имущество, вывезенное из Батуми, комиссия объявила достоянием государственным и, следовательно, в полном распоряжении Правительства. Я уже указал раз, что комиссия ответила мне, когда я заявил, что чины Гвардии получили деньги сверх положенного иждивения; мне ответили, что эти деньги получены были за продажу имущества, привезенного штабом Гвардии, и что последний имел право ими распоряжаться по своему усмотрению. Военная Школа погрузила почти все свое имущество и привезла много одежды. Летом я просил выдать часть этой одежды, ибо юнкера окончательно обтрепались. Мне обещали и комиссия несколько раз подтверждала это. Дело затянулось до тех пор, пока правительственная комиссия Канделаки не окончила своего существования. Дело о выдаче этой одежды перешло к г. Эрадзе. Я ему в неделю два раза напоминал. Он никогда не отказывал и каждый раз говорил, что принимает все меры к тому, чтобы получить это имущество и передать юнкерам. Исчерпав терпение, я обратился к Гварджеладзе. Последний при мне пригласил г. Эрадзе и спросил его, когда же дадут одежду юнкерам. Получился стереотипный ответ "принимаю меры". Дело так и умерло, а спустя некоторое время юнкера, зашедши случайно в одну из дешевых столовых в Стамбуле, увидели там свои постельные покрышки с надписью некоторых юнкеров. Так эти "меры" привели имущество юнкеров в стамбульские столовые.
Не так было поступлено с имуществом Союза городов, где главой был Н. 3. Элиава. Он категорически объявил, что Правительству никакого дела нет до имущества Союза городов и так и не дал оттуда ничего.
Участь беженцев мало занимала власть имущих. Вот еще один случай. Не помню в каком месяце, но однажды на рассвете я был разбужен. Прибыли из лагеря юнкера и передали донесение ген. Чхеидзе. Ген. Чхеидзе доносил, что ночью на лагерь напали разбойники и произвели грабеж. Был ограблен лично он и живущие с ним в одном доме майор Сулханишвили и М. Цулукидзе. Ген. Чхеидзе с вышеупомянутыми лицами и со своими семьями жил в отдельном домике по другую сторону залива, около которого был расположен лагерь; этот домик находился в расстоянии не более полуверсты от лагеря. Дверей и окон в этом доме не было и разбойники-лазы ночью свободно вошли в квартиру. Оружия ни у кого не было. Отобрали деньги, кое-какие вещи, среди которых пропала у ген. Чхеидзе ценная шашка, один из редких экземпляров на всем Кавказе. Получив донесение, я в сопровождении ген. Бакрадзе, жившего тогда у меня, отправился в полицию; там мне сказали, что я должен заявить полиции другого берега. Переехав Босфор, я прежде всего послал нашему консулу телеграмму, в которой сообщил о происшедшем и просил принятия мер, затем сделал в полиции соответствующее заявление. В тот же момент, пользуясь знакомством с полицией, я послал нарочным письмо консулу; я просил выхлопотать разрешение о выдаче нескольких винтовок в лагерь. Затем я побывал в лагере и на другой день поехал в консульство. Консул выразил полную готовность прийти на помощь и выхлопотать оружие. Однако, несмотря на мои чуть не ежедневные напоминания, дело не двигалось. В лагере же еженощно переживали неприятные часы и многие дамы не спали целые ночи напролет, боясь нападения. Надо сказать, что турецкие солдаты, охранявшие казармы и расположенные на берегу пушки, были несомненно в связи с этими разбойниками. В ночь нападения эти солдаты проявили полное безразличие, а один из них, как потом выяснилось, предупреждал о готовящемся нападении. Консул при моих напоминаниях очень хладнокровно относился ко всему происшедшему; проходили дни за днями, а оружия не выдавали; так продолжалось недели две, когда из лагеря приехали в консульство ген. Чхеидзе с избранным лагерем делегатом, доктором Коберидзе. Последний объявил, что без оружия не уедет в лагерь. Такой способ оказался действительнее моего требования и ежедневных напоминаний. Дали на следующий же день 10 винтовок. Впоследствии, уже осенью, выданные винтовки потребовали назад. На мое заявление консулу, что нельзя ли попросить оставить винтовки, консул ответил, что он просил, но власти не соглашаются и затем добавил, что, может быть, отсутствие винтовок заставит беженцев скорее очистить лагерь и разойтись. Характерно в высшей степени.
Г Л А В А XXIX
ПИСЬМО К Н. Н. ЖОРДАНИЯ И ЕГО ОТВЕТ
В заботах о беженцах я, конечно, заявлял неоднократно в комиссиях и консулу о тех или других нуждах беженцев; к этому оставались глухи. Еще в апреле я решил обратиться к Председателю Правительства с письмом, в котором обрисовал тогдашнюю обстановку и просил об улучшении быта беженцев. Вот копия моего письма.
"Многоуважаемый Ной Николаевич. Я считаю необходимым известить Вас о создавшейся здесь обстановке, главным образом касаясь военных. Вам, вероятно, Ной Виссарионович доложил об общем положении; я просил его доложить Вам, в частности, о военных. Ваш приказ об увольнении всех государственных служащих от своих "должностей" и о признании их "беженцами" был объявлен в письменной форме консулом 2-го сего апреля. Этот приказ произвел среди военных, не знаю как среди остальных, весьма неприятное впечатление. Этим приказом все военные оказались превращенными в граждан всего мира. Они выехали из Грузии, как не могущие оставаться при советском режиме и, следовательно, они не смогут признать себя гражданами советской Грузии, а другой Грузии пока нет. Освобожденные от своих должностей они юридически сейчас ничто. Между тем Правительство Грузии существует. Если они были освобождены от должностей, потому что нет тех частей и учреждений, во главе которых они стояли, то естественно народился у всех вопрос: "Как же в таком случае может существовать Правительство, если у него нет народа и территории? Если у Правительства нет органов, хотя бы для будущего управления, то что же оно собой представляет?" Ведь после Вашего приказа получается какое-то смешение понятий и, как следствие, вытекает, что все взаимоотношения между Правительством и военно-служащими уничтожаются (был случай, когда один в лагере заявил, что здесь богадельня и что их начальством здесь являются американцы; правда, заявивший был не грузин), все вольны в своих действиях и, если Правительству они впоследствии окажутся нужными, то они вправе отказать Правительству в своем содействии. Все уволенные могут смотреть на Правительство, как на частных людей, и считаться с ними постольку, поскольку на это будет их добрая воля. Вряд ли полезно и желательно ставить в такое положение служащих, особенно военных. Вместе с этим военные после этого приказа совершенно свободны сами заняться своей судьбой; сами будут обращаться ко всем, указывая на создавшееся положение; будут жалобы, дрязги, ругань в печати и пр. Все это ни для кого не желательно. Во всяком случае военная группа, поставленная в описанное выше положение, естественно постепенно расползется. Другого выхода у ней не будет. А раз это так, всякий вправе думать, что он больше не нужен и что он выбрасывается в мировое житейское море, и предоставлен самому себе, и именно после того, когда он до конца остался верен Правительству, держащему кормило правления грузинского народа. Вряд ли это положение, в которое попал сейчас военный, является вознаграждением за его бескорыстную, беззаветную службу. Я говорил об этом с Ноем Виссарионовичем; он согласился со мной, выразил взгляд, что военная группа не должна рассосаться и обещал это изменить, переговорив здесь с членами Правительства. Но он уехал и, вероятно, доложил Вам об этом. Я настаиваю, чтобы Вы этот свой приказ отменили. Можно даже не издавать что-либо новое; естественно и просто каждый уже освободился от фактического исполнения своих обязанностей за неимением частей и учреждений, но будет по-старому считаться по той должности, которую занимал раньше. О себе не хлопочу. Правительство всегда вправе уводить то или другое должностное лицо и заменить его другим, и в рассмотрение этого вопроса я входить не буду. Здесь имеется правительственная комиссия. Она состоит из Председателя г. Канделаки и членов г. г. Эрадзе, Чхиквишвили, консула, Сургуладзе и М. Церетели. Из числа грузин главную массу составляют военные, их больше 200 человек. Считаясь с их настроением, я возбудил вопрос о вводе в правительственную комиссию одного военного по моему назначению или по выбору самих военных. Я говорил об этом с Сургуладзе и он через два-три дня, по-видимому переговорив с членами правительственной комиссии, сказал мне, что этого сделать нельзя, ибо состав комиссии назначен Правительством и ввод туда кого-либо возможен лишь распоряжением Правительства. Между тем, вчера узнал, что вместо уехавшего М. Церетели в состав комиссии введен ген. Мдивани распоряжением самой комиссии. Получилось что-то странное и непонятное. Военные озабочены своей дальнейшей судьбой. Они видят, что их кормят американцы; дают, правда частично, одежду, белье, обувь. Между тем Правительство материальной помощи не оказало, а в смысле моральном, уволив всех со службы и превратив в беженцев, даже как бы сказало, что они больше не нужны Правительству, т. е. иначе говоря не нужны и Грузии. Военные, не считая американское довольствие за обеспечение, через меня спрашивают у Правительства, чем и на какое время Правительство обеспечивает их. Ной Виссарионович на это мне не ответил и по моей просьбе должен был доложить Вам. На это я прошу ответа у Вас. Правительственная комиссия установила для тех, кого Правительство берет на свое иждивение, карманные деньги: для 1-й категории
– генералов и соответствующих чинов – 8 лир в месяц
Для 2-й категории – штаб-офицеров – 6
Для 3-й категории – обер-офицеров – 4
Для 4-й категории – солдаты – 3
Кроме того на каждого члена семьи по – 1-й лире.
Таким решением военнослужащие оказались неудовлетворенными и просили меня испросить следующие карманные деньги:
Для 1-й категории – 12 лир
Для 2-й категории – 10
Для 3-й категории – 6
Для 4-й категории – 3
и на каждого члена семьи по 3 лиры. Правительственная комиссия исходила из того соображения, что денег нет и что для карманных денег она может отделить лишь 1500 лир и то на первый месяц, а на второй, может быть, и этого не будет. Вторые цифры вызывают расход на всех около 750 лир сверх 1500 лир и я советовал, хотя бы для первого месяца, выдать по тому минимуму, который испрашивали военные. Военные исходили из следующих соображений. Установленные правительственной комиссией карманные деньги не хватают, как говорится, на табачек. Между тем все эвакуировались в том, что было на них надето, вследствие чего ведь нужно же купить хоть одну пару белья (американцы дали лишь по одной), носовой платок, полотенце, а также впоследствии, а некоторым и сейчас, обувь; кроме того каждому приходится обзаводиться предметами первой необходимости домашнего обихода, особенно семейным; этих мелочей, Вы сами знаете, очень много. Помимо этого нельзя же жизнь проводить в безделии; надо заниматься хотя бы самообразованием, хотя бы изучением одного из языков; для этого требуется приобретение руководств, письменных принадлежностей; наконец, стула, стола. Мне ясно, что на удовлетворение всех этих потребностей конечно, не хватит и тех денег, которые испрашивали военные. Военные, принимая во внимание естественно стесненное положение правительственной комиссии в денежном отношении, все же не могли остановиться на других цифрах, кроме испрашиваемых, и категорически заявили, что получать 4–6–8 лир они не будут, ибо это является не иждивением, как обещалось Правительством, а фиктивной помощью. Я советовал правительственной комиссии достать необходимые 750 лир путем займа, но мне ответили, что на это они Правительством не уполномочены. Отказ военных от карманных денег создает нежелательную обстановку и я очень прошу изыскать средства удовлетворить их желанию, и, надо сознаться, что их желания представляют минимум желаний и совершенно не соответствуют действительной потребности. В защиту их желания я должен сказать следующее. Ведь прежде чем действовать, надо существовать. А офицеры видят, что помимо Вас и Министра Иностранных дел отсюда уехали председатель Учредительного Собрания и Министр Внутренних дел, да еще с семьями. Ведь эти уехавшие лица не могут быть активными деятелями для устройства будущей судьбы нашей родины; во всяком случае, пока можно было их не перевозить, так как вряд ли в их была такая спешная необходимость. А выезд их вызвал лишний расход, вероятно не менее того, который достаточен был бы для увеличения карманных денег. Очень много толков ходит относительно вообще расходов, производимых здесь правительственной комиссией; о подробностях не стоит говорить, Вы, вероятно, понимаете в каких это передается тонах. С этой целью я просил Ноя Виссарионовича поднять вопрос о контрольном органе и, для прекращения всяких слухов, о вводе в этот орган военного по назначению от нас. Ной Виссарионович сказал, что такой орган есть и что в принципе против ввода туда военного он ничего не имеет. Вообще, необходимость контроля ясна каждому. Однако, пока до сих пор ничего не сделано. Необходимо это сделать возможно скорее. Здесь имеется комиссия труда, но до сих пор реально она себя еще не выказала; по крайней мере по отношению военных. Должен Вам сказать, что среди военных определенно говорят: "Там, на родине делались деления на наших и на не наших, и к числу не наших относили офицеров; теперь и на чужбине продолжается то же самое". Я считаю, что наши домашние дела и всякие счеты должны остаться между нами, но я боюсь, что создается такая обстановка, когда вынос сора из избы предотвратить нельзя будет. Очень горячо осуждают отправку 3-х автомобилей в Париж, что вызывает большой расход; это в то время, когда отказывают в минимуме здесь оставшимся. Казалось бы достаточно было отправить один автомобиль. Вы, вероятно, помните правительственное заседание у Вас в вагоне, когда решался вопрос об удовлетворении тех, кто выехал из Грузии, и когда решено было взять всех желающих. Тогда вопрос о денежном довольствии был решен в том смысле, что размер его будет установлен в зависимости от выяснившихся средств. На этом заседании, если помните, Е. П. Гегечкори говорил о жизни всех даже на коммунальных началах. Из факта пересылки автомобилей, вызывающий лишний расход, не видно этого. Итак, суммируя все сказанное, необходимо получить ответы на следующие вопросы. 1) Кого из себя представляют все служащие? Каковы их взаимоотношения к Правительству? 2) Каковы права и полномочия здесь оставшейся комиссии и кто имеет право изменять ее состав? 3) Чем и на какой срок, хотя бы приблизительно, Правительство обязуется обеспечить тех, кого взяло на свое иждивение? 4) Об увеличении размеров карманных денег до цифр, испрашиваемых военно-служащими. 5) Об установлении органа Государственного контроля и вводе туда одного военного по моему назначению. 6) О вводе в комиссию труда одного военного и вообще принципиального разрешения вопроса о вводе во всякие образующиеся комиссии военных, как представителей военной группы.
Остаюсь всегда уважающий Вас Георгий Квинитадзе.
26-го апреля 1921-го года.
Верно: Майор Гоциридзе.
Перечитывая это письмо сейчас, оно мне кажется весьма наивным. Я верил, что действительно мало денег. Я помню после отъезда членов Правительства власть имущими всюду говорилось, что члены Правительства взяли с собой лишь 700 лир и как будут жить в Париже – Бог его знает. Выражали надежду на заем.
На мое письмо я не получил никакого ответа. Только после моего письма А. И. Чхенкели и вторичного обращения к Председателю Правительства, в котором я указывал, что неполучение ответа лишило меня возможности продолжать переписку с ним, я получил ответ. Мое вторичное обращение к Н. Н. Жордания было вызвано высказанным моим желанием переехать в Париж; в этом же письме я протестовал против уменьшения мне оклада содержания. Дело в том, что с 1-го августа была в Париже составлена смета, по которой определялось всем содержание. По этой смете мне уменьшили содержание до 180 лир в месяц вместо 200, даваемых до того. Однако о своих личных делах и отношениях я скажу позже; теперь же приведу дословно письмо Н. Н. Жордания, явившееся ответом на мое 1-е, второе и третье письмо. Вот оно:
28.8.21 Париж.
Многоуважаемый Георгий Иванович. Я получил оба Ваши письма. Я не ответил лично на первое письмо, т. к. по существу Правительство ответило: вопросы поднятые Вами в этом письме обсуждались в Правительстве и решения сообщены. Против этих решений я возражений не получил. Что касается второго письма, то оно покоится на недоразумении. Никто Вас не приковывал к Константинополю; можете жить в любой Европейской стране, нам бы хотелось, чтобы кто-либо из авторитетных военных жил пока в Константинополе; если не Вы, так Закариадзе. Я вполне согласен с Вами, что было бы очень желательно, чтобы наши военные поехали куда-нибудь из Европейских стран и познакомились с постановкой военного дела. Мы уже об этом написали Вам и предложили переехать в страны с пониженной валютой: в Германию, Австрию, Италию и т. д. или в Польшу, Югославию, где можно обойтись с русским языком. Тем жалованием, что там получаете, лучше можете жить в этой стране. Но почему до сих пор на наше предложение никто не отзывается? Вот возьмитесь Вы, соберите группу и поезжайте в Польшу, где орудуют французы и нам особенно интересно положение вещей там. Жизнь там в три раза дешевле Константинополя и русским языком обойдетесь; оттуда посетите и Румынию, и Эстонию, и т. д. Что касается до уменьшения жалованья, это не Вам одному, а всем нам; Вам уменьшили на 200 фр., а здесь всем уменьшили на 500 фр. Так что Вам обижаться нет основания, сокращение сделали для нас самих; если в несколько месяцев истратили все, что у нас есть – что бы сделали потом. Офицеров, служивших защите родины, мы никогда не оставим на произвол судьбы и не требуем, чтобы они уезжали обратно; мы совершили большое преступление, что не взяли с собой Маркозашвили. Но в Константинополе оказались и такие военные, которые никакого участия в войне не принимали; им то мы не обязаны. В Сирии нам предлагают очень хорошие условия для наших юнкеров; климат там хороший; подробно Вы расспросите там представителя Сирийской армии. Предлагают составить из грузин специальный отряд для специальных целей, т. е. я уверен, что наши молодые люди там отличатся; но, главное, не связывают длинным сроком; полагается пять лет, но можно также и через год. Если у нас что-нибудь разыграется, всех возьмем обратно. Ну, кажется, все. Жму руку, привет Закариадзе.
Н. Н. Жордания.
Что и говорить, письмо великолепное, но как всегда у них у всех слова расходятся с делом. Председатель Правительства свое письмо начинает тем, что"объясняет, почему он мне не ответил, и объясняет тем, что Правительство уже ответило на возбужденные мной вопросы и добавляет, что возражений на эти решения он не получил. Однако, в действительности, ни на один вопрос не было сделано ответа. Мое письмо послано 28-го апреля; ответ датирован 28-го августа. Я должен указать одно обстоятельство. Мое вышеуказанное письмо пролежало у консула две недели, несмотря на мои неоднократные напоминания и только, когда я попросил вернуть его обратно, оно было отправлено. Следующие письма я уже посылал лично. За это время в Константинополе, в правящих сферах, произошли следующие изменения. Правительственная комиссия, еще в апреле, ввела сама в свой состав ген. Мдивани, хотя, при первом моем заявлении о необходимости это сделать, ответила отказом, ссылаясь на то, что личный состав этой комиссии составлен распоряжением Правительства. В июле месяце эта комиссия расформировала себя и образовала новую беженскую комиссию. Старая беженская комиссия, где председательствовал Б. Чхиквишвили, была упразднена. Вместо нее была образована под председательством консула комиссия, на которую возлагались дела беженцев. Она состояла из Председателя, г. консула и двух членов: ген. Закариадзе и г. Гегелашвили. Я должен отметить, что назначения ген. Мдивани и ген. Закариадзе были сделаны не только без моего согласия, но и не спрашивая моего мнения. Ген. же Чхетиани, назначенный мной в беженскую комиссию Б. Чхиквишвили с самого начала, ушел из комиссии, так как считал невозможным работать при создавшихся условиях, когда больше всего заботились рассеять беженцев, а не устроить их судьбу. Сопоставляя произведенные назначения военных в комиссии с тем обстоятельством, что не давали мне возможности произвести эти назначения, ясно, чем руководствовались власть имущие. Ни ген. Мдивани, ни ген. Закариадзе, по своим характерам, не могли в этих комиссиях явиться людьми, твердо отстаивающими интересы военных.
Затем, к 1-му августа был составлен список офицеров, которых Правительство брало на свое иждивение и которым был определен оклад содержания. В ответном письме Председателя Правительства примечательно то, что нет ни слова о контрольном органе.
Г Л А В А XXX
Судьба юнкеров. – Решение Правительства о моем местожительстве за границей
СУДЬБА ЮНКЕРОВ
Был еще вопрос; это об юнкерах. Вот его история. Юнкеров прибыло в Константинополь 69 человек. Когда выяснилось, что проходят месяцы, а участь беженцев, и в частности юнкеров, не только не выясняется, а, напротив, они предоставляются сами себе, тогда 14 юнкеров вернулись домой на родину. Власть имущими между тем были приняты меры к возвращению на родину. Я уже говорил об этом. Часть беженцев вернулась; из офицеров вернулись единицы. Среди невоенных, вернувшихся на родину, вернулось более или менее много гвардейцев, среди которых находились и некоторые члены штаба Гвардии. Но это было сделано в самом начале нашего пребывания в Константинополе. Когда эта мера не дала ожидаемых результатов, тогда власть имущие решили применить другую меру, а именно, составить список лишь тем, кто не может вернуться на родину. Эта мера привела к тому, что число военных, которых Правительство должно было взять на свое иждивение, было значительно сокращено, а число не военных оказалось значительно увеличено. "Офицеров, служивших защите родины, мы никогда не оставим на произвол судьбы и не требуем, чтобы они уезжали обратно"... пишет в своем письме Председатель Правительства. А между тем в Константинополе принимались меры совершенно обратные этим словам. Но у власть имущих слова обыкновенно расходились с делом. Об оставшихся юнкерах (после отъезда 14 юнкеров) вопрос оставался открытым. При обсуждении вопросов о беженцах, и в частности о военных, я уже не привлекался. Меня постепенно отводили от этого. Но об этом после. В заботах об юнкерах я неоднократно обращался не только к нашему Уполномоченному Правительством К. Г. Гварджеладзе, но и в Париж с письмами к самому Правительству. Результатом моих ходатайств было то, что 5 юнкеров поместили в одну из военных школ во Франции. Остальных в Константинополе власть имущими было решено отправить на родину. Но перед этим Гварджеладзе со мной ездил к представителям Сербии, Италии и Франции; мы просили поместить их в военно-учебные заведения. Ответ впоследствии оказался отрицательным. Однако удалось 20 юнкеров поместить в Грецию, в военную школу. Таким образом оставалось еще около тридцати. В отношении их, как я указал выше, власть имущими было принято решение отправить их на родину. Когда юнкера узнали об этом, то они отказались уезжать. Я не вмешивался в это дело, ибо весь вопрос об юнкерах вели без меня, если не считать моей единственной, совместно с К. Г. Гварджеладзе, поездки к иностранным представителям.
Натолкнувшись на сопротивление юнкеров, решили обратиться ко мне, т. е. чтобы я приказал юнкерам возвращаться домой. Когда К. Г. Гварджеладзе сказал мне об этом, то я ответил, что раз все дело вели без меня, то теперь я не вмешиваюсь и пусть сами непосредственно отдают юнкерам приказ об отправлении на родину, как они раньше отдавали приказы без меня, вообще, военным, и в частности юнкерам. Тогда было устроено большое заседание политических деятелей под председательством Уполномоченного Правительством. На этом заседании сначала решили было, чтобы я приказал юнкерам ехать на родину. Я отказался и указал, что я не могу отдать такого приказания, так как никогда не отдавал приказаний, которые могли бы быть не исполнены. В данном случае юридически я был не вправе отдавать такие приказания, ибо я уже давно был уволен с должности Главнокомандующего. С нравственной же стороны я даю такие приказы, которые я сам могу исполнить, поэтому в таком случае я сам должен встать во главе их и вернуться на родину; не все средства к оставлению юнкеров исчерпаны. На собрании было решено принять все меры к оставлению юнкеров. Действительно. К. Г. Гварджеладзе удалось устроить их в Польшу. Однако вопрос о визе долго затягивался; визы не давало Румынское правительство. Наконец, месяца через два-три виза была получена и юнкера уехали в Польшу.
РЕШЕНИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА О МОЕМ МЕСТОЖИТЕЛЬСТВЕ ЗА ГРАНИЦЕЙ
Теперь коснусь воспоминаний, касающихся лично меня. В начале нашего пребывания в Константинополе, после отъезда нашего Правительства в Париж и моего увольнения от своей должности, один из членов правительственной комиссии, М. Церетели, сказал мне, что комиссия, хотя еще не решила, но предложит мне переехать в Италию; мне будет назначено 100 турецких лир, что по дешевизне жизни в Италии считается достаточным. Я отклонился, указывая, что не имею нравственного права оставлять военную среду, участь которой еще не решена. Затем я пошел к Председателю комиссии К. П. Канделаки и повторил ему тоже самое. Он мне сказал, что проектируется мне содержание 120 лир. Я возразил, что на эти деньги мне с семьей в 6 душ, в Константинополе не прожить. Через несколько дней мне сказали, что комиссия назначила мне содержание в 200 лир и 9-го апреля я переехал из консульства в деревню Кавак. В Константинополе я не мог прожить на получаемое содержание. А надо было обзаводиться бельем, обувью, одеждой и пр. Я выехал из Батуми имея две смены белья.
Таким образом, в консульстве моя семья прожила с 22-го марта по 9-е апреля. Моя семья и жена ген. Чхетиани жили в одной комнате и мы столовались в консульстве. Переезжая из консульства, я спросил консула, сколько я должен уплатить за стол за время пребывания в консульстве. Он ответил, что решено не брать денег за стол и Правительство берет этот расход на себя. Затем через некоторое время он мне сказал, что Правительство берет на себя расход лишь до 1-го апреля, а после этого дня придется уплатить. Еще через некоторое время он объявил мне, что ничего не надо платить, так как Правительство уплатит за всех, за все время пребывания. Уже в мае, в конце, он неожиданно для меня объявил, что мне придется уплатить 32 лиры, а ген. Чхетиани 16 лир. Однако с ген. Чхетиани этих денег не взяли; он уехал в Грузию. Кто уплатил этот его долг мне не известно и интересно знать, как покрыли этот долг, т. е. из каких сумм. Уплачивая свой долг, я просил консула удержать из моего содержания в два приема. Удерживая в июне первую половину, он мне заметил, рассчитываю ли я получить в следующем месяце содержание. Я был крайне удивлен такому вопросу; но он характерен. Если допускалась возможность предоставить меня самому себе, оставить меня без содержания, то нечего и говорить об отношении Правительства ко всем остальным военным, этим бескорыстным защитникам родины. Интересно знать уплатили ли остальные, кто жил в консульстве, т. е. Рамишвили и семья Гегечкори. Не думаю.
Деревня, куда я переехал, была простая турецкая деревня. В этой деревне я нашел 3 комнаты; из них две комнаты наверху, а одна внизу; кроме того в верхнем этаже были внутренние сени, в которых мы устроили столовую. Дом казался двухэтажным, но ввиду того, что он был построен на косогоре, верхний этаж был в уровень с землей. Обстановки в этом доме не было никакой и я с трудом добился, чтобы мне дали одну кровать, 4 полусломанных стула и два стола, таких маленьких, что соединив их вместе едва получили место для обеда. Со мной вместе поместился мой шурин ген. Макашвили, также эвакуированный из Тбилиси. Он не служил с 1919 или 1920 года. Отличный, добросовестный и знающий службу офицер, он был сначала назначен начальником пограничной стражи, но затем уволен по неизвестным причинам, как уволили и много других способных офицеров. Для него мы сколотили из досок кушетку и поставили ее в нашей столовой. От американцев мы все получили хозяйственные принадлежности, как-то одеяла, ножи, вилки, кружки, тарелки и мешки-матрасы, которые мы набили сеном. Таким образом дети с Бабале разместились в одной комнате; я с женой в другой, Макашвили в "столовой", а Чхетиани с женой в нижней комнате. Детям и няне пришлось спать на полу.
Впоследствии американцы дали всем беженцам кое-какую одежду. Это был все старый хлам, однако жена взяла кое-что, а пальто американское она носит и здесь в Париже. Если бы не помощь американцев, я не представляю себе, как бы я мог обзавестись всем необходимым. Эта американская помощь была первая полученная мной в жизни; впоследствии мне пришлось принимать таковую и от частных людей. Так проявилась забота Правительства о своем Главнокомандующем, о том генерале, который неоднократно выручал их и страну из критического положения, в каковое ее руководители ставили ее своим неумелым управлением.
У нас была кухня, но, конечно, не было ни плиты, ни очага. В большом турецком камине мы поставили несколько кирпичей и на этом импровизированном очаге готовили себе пищу; однако огонь получался такой маленький, что нельзя было поставить две кастрюли, так что кипятить воду и варить пищу одновременно нельзя было. Кое-какую кухонную посуду пришлось купить. Воду приходилось приносить с родника. Через несколько дней мне удалось нанять одного турка, который за две лиры в месяц приносил два ведра утром. Но он игнорировал своими обязанностями и часто нам самим приходилось ходить за водой; кроме того два ведра нам, конечно, не могло хватить и почти каждый день мы ходили за водой; в дни же стирки, а она бывала часто, приходилось целый день таскать воду.
Американцы довольствовали беженцев. Сначала это довольствие давалось в достаточной мере, потом понемногу оно стало урезываться. Американцы давали чай, сахар, соль, мыло, консервированное молоко, свечи, белую фасоль, которую никак нельзя было разварить, рис, уксус и в 10 дней один раз говядину. Эта выдача мне сильно помогала, однако надо было многое покупать. Как я был ограничен, показателем может служить то обстоятельство, что лишь в июле мне удалось купить лично себе 2 смены белья. Из Батуми я вывез всего две смены белья, одна была надета на мне, а другая в это время стиралась. Почти в таком же положении была вся моя семья; приходилось все заводить постепенно.
Два-три раза в неделю мне приходилось ездить в Константинополь, а один раз в неделю я ездил или ходил пешком в лагерь. Каждая поездка отнимала целый день, вследствие чего половину дней я проводил вне дома; это вызывало лишний расход. В июле мне пришлось купить летнее пальто и оно мне служит и теперь; в нем же мне пришлось ходить в Париже и зимой. В деревню Кавак переехали некоторые офицеры; сюда переехали Макашвили и Залдастанишвили со своими семьями, Валя Эристави, Мкурнали и Кипиани с женами. Мкурнали и Кипиани открыли прачечную; белье доставали в Константинополе. Макашвили хлопотал о визах для переезда в Германию. Залдастанишвили бился кое-как и жил в ожидании выдачи автомобилей. Дни за днями, недели за неделями тянулись нудно.
К августу месяцу некоторым офицерам установили содержание от Правительства. Юнкерский вопрос был решен, автомобилистам дали автомобили и Правительственная комиссия ликвидировалась. Мое дальнейшее пребывание в Константинополе оказывалось лишним и я возбудил вопрос о своем переезде в Париж.
Я должен отметить, что за это время уехали по железной дороге в Париж В. Джугели и Б. Чхиквишвили. Я не допускал мысли, и сейчас не допускаю, чтобы у них были такие средства, которые позволяли ли бы им такой переезд. На мой вопрос в Правительственной комиссии, на какие средства они уехали, консул Гоголашвили ответил, что они уехали на свои средства. Я не поверил, ибо этому господину верить нельзя. Мой вопрос был вызван тем, что комиссия неоднократно отказывала в пособиях офицерам на лечение из-за отсутствия денег; между тем для поездки вышеупомянутых лиц деньги нашлись. В. Джугели скоро вернулся. Что касается Б. Чхиквишвили, то он остался в Париже. Я слышал потом, что члены Учредительного Собрания возбудили вопрос о сравнении Чхиквишвили по содержанию с членами Учредительного Собрания; он, как председатель беженской комиссии получал содержание не менее ста лир. Члены Учредительного Собрания были, конечно, правы, ибо функции свои он кончил. Однако, в Париже ему приискали место и он был включен в состав политической комиссии.
Коснусь этого вопроса. Политических комиссий было две; одну организовали в Константинополе, а другую в Париже. При наличии членов Учредительного Собрания такие учреждения были совершенно излишними; ведь не существовали же они в Грузии. Ясно созданы были синекуры, платные места для своих. Конечно, не находили нужным образовать военную комиссию. Какая нужда толкала учредить эти политические комиссии, особенно принимая во внимание ограниченность денежных средств. Работа же военных исключалась, несмотря на то, что таковая являлась настоятельно необходимой. Но нужно было найти платные места для своих; надо было изобрести такие комиссии, чтобы пребывание в них своих адептов оправдывалось бы и было бы так сказать законным. Власть имущие оказались так беззастенчивы, что теперь, летом 1922-го года, после бывшей весной конференции политических деятелей, когда решено было, чтобы представители различных партий участвовали в заседаниях Правительства, все же политические комиссии оставили существовать.
Отъезд Чхиквишвили и Джугели в Париж оказался неожиданным для всех, конечно, для тех, кто не посвящен в тайны конспиративных постановлений; не знал об их отъезде и я, хотя два раза в неделю заседал с ними в комиссиях.
Свой переезд в Париж я мотивировал во-первых тем, что я должен быть при Правительстве, и во-вторых тем, чтобы мое пребывание за границей не оказалось бы безрезультатным в отношении ознакомления с постановкой военного дела за границей; я даже высказывал взгляд, что для лучшего и всестороннего ознакомления было бы мне недурно проехать из Парижа и в другие страны. В ответ на мое письмо я получил вышеприведенное письмо Н. Н. Жордания от 28-го августа, а также письмо К. П. Канделаки. В своем письме я заявил свой протест против уменьшения моего содержания, которое едва и так хватало, и которое заставляло меня жить в деревне, а не в городе. Это уменьшение содержания на 200 фр. не спасало общего положения, но, сопоставляя его с тем, как я был из Главнокомандующего сделан беженцем, оно являлось симптоматичным. В этом уменьшении содержания сказалось желание поставить меня в такое положение, чтобы тем или другим способом избавиться от меня. Доведенный до крайности, я мог уехать в Грузию, что несомненно было на руку членам Правительства, принимавшим меры отмежеваться от меня. Дальнейшее покажет, что мои подозрения оказались правильными. Вот письмо К. П. Канделаки:
26.8.1921. Париж.
Многоуважаемый Георгий Иванович. Вчера в Правительстве было заслушано Ваше заявление относительного того, что Вам хотелось бы выехахь из Константинополя* (*А не переехать в Париж). Правительство постановило, что пребывание Ваше в Константинополе не является обязательным и Вы могли бы сами определить место жительства. Необходимо только иметь в виду, что определенный Вам оклад является предельным (1800 фр.) и рассчитывать на увеличение оклада не приходится. Если Ваш выбор остановится, например, на Германии (страна дешевой валюты) соответственно быть может сокращена эта цифра, ибо там 1800 фр. сравнительно с нашими окладами вообще будет преувеличенным (наш дипломатический представитель в Берлине получает 5000 марок, т. е. около 900 фр.), но и на меньшее там можно хорошо устроиться. Я думаю и во Франции можно жить на 1800 фр. семейному лучше, чем в Константинополе, но только в самом Париже будет трудно. Вообще я думаю все зависит от умения жить. Семейные министры получают 2500 фр. в месяц, живут в деревнях и все время плачут; правда, им приходится ежедневно приезжать в город, бывать у разных лиц и т. п. Но, как Вы сами пишете, нет необходимости бывать в городе ежедневно, а в провинции я полагаю можно хорошо (конечно сравнительно) устроиться. Таким образом определенного постановления Правительство не вынесло, а только постановило, что можете переселиться по Вашему выбору. Проездные Вы получите из той суммы, которая находится в распоряжении консула на проезд эмигрантов. Офицерам и другим эмигрантам также разрешено жить и выехать согласно предложению Председателя Правительства (на основании Вашего письма), но только в указанных нами странах (Германия, Австрия) также Польша. Я полагал определенные нами оклады (при наших средствах) должны были наших эмигрантов удовлетворить; между тем, я получаю уже упреки в частных письмах. Между тем никто пока не попытался выехать из "проклятого Константинополя". Ведь 250–200 фр. – 1500–1200 марок германских, еще больше австрийских и еще больше чехословацких и польских. Зачем жить в столицах, а в провинции по имеющимся у нас данным можно концы с концами сводить на такой оклад. Ной Николаевич говорил мне, что тоже напишет Вам письмо. С лучшими пожеланиями К. Канделаки. Напишите, как решите.
К. Канделаки
Получив такое письмо, казалось бы, брать визы и ехать. Однако, так пишется, но произносится иначе. После этого письма я пришел к консулу. Он, по-видимому, имел об этом указания, ибо стал говорить о моей дороге и даже стал высчитывать во что это обойдется до Парижа. Я ему сказал, что я на днях ему скажу, куда я решил ехать. Через несколько дней я зашел к нему и сказал, что я еду в Париж. Эти несколько дней мне нужны были, чтобы выяснить хватит ли мне 1800 фр. для жизни во Франции. Выходило и по вышеприведенному письму, и по справкам, что проживу лучше и легче, чем в Константинополе. Однако за эти несколько дней что-то случилось в конспиративной среде власть имущих. Консул мне холодно ответил, что он не может дать мне денег сверх установленных на каждого эмигранта 50 лир; что этот оклад установлен для переезда в Германию и что, если я хочу ехать в Париж, то должен доплатить из своих средств; что, наконец, это зависит от Гварджеладзе, а не от него. Я ему заметил, что несколько дней тому назад, он даже занялся вычислением, сколько денег придется мне выдать. Он повторил свое. Разговор дальнейший с этим типом оказывался излишним, и я ушел от него. Пошел к Гварджеладзе. Он мне сказал, что получил письмо от Н. Н. Жордания, где последний мне рекомендовал переехать в Польшу и поэтому ему придется выяснить этот вопрос. Вместо хлопот о визе, пришлось писать письма в Париж. На свои письма я получил ответ от К. П. Канделаки. Вот он:
28.9.1921. Париж.
Многоуважаемый Георгий Иванович. Месяц тому назад, в ответ на Ваше письмо, я сообщил Вам постановление Правительства, по которому Вам представлялось выехать из Константинополя. А. Чхенкели говорил мне сегодня, что Вы еще не выехали и следовало бы выяснить, и поставить Вас в определенное положение. Как я и прошлый раз писал, материальное положение наше очень и очень неважное. Не только эмигрантов наших приходится сосредотачивать в странах с дешевой валютой, но на днях Правительство постановило и студентов, обучавшихся в Англии, Франции и Бельгии отправить в Австрию. С января же месяца некоторым из нас должно быть также придется выехать отсюда, если не будут изысканы иные меры сокращения расходов, на что однако надежды мало. Ввиду этого, на основании совещания А. Чхенкели и Председателя Правительства сообщаю Вам, что Вам следует выехать в Германию. Как бы ни пошли наши дела, в Германии легче будет жить, чем здесь или в Константинополе. Особенно семейному, с детьми. Я уверен, препятствий в визе Вам не будет. Деньги на проезд Вам должны дать в Константинополе, я об этом давно уже писал консулу. Оклад в марках не определен пока, но будет постановлено, как только Вы известите о выезде. До тех пор будет высылаться во франках старый оклад. Примите уверение в искреннем уважении.
К. Канделаки.
Итак, в конце августа считается возможным мой переезд в Париж, а в конце сентября, через один месяц, уже обстановка так переменилась, что таковой переезд уже был невозможен. И, конечно, не недостаток материальных средств был причиной отклонения моего переезда в Париж. Члены Правительства и все, кто был здесь в Париже до сих пор, а сегодня 22-е июля 1922 года, живут здесь, а весной была устроена конференция партийных делегатов, вызвавшая расход довольно значительный, так как на нее съехались из других городов, а также из Константинополя. Недавно сюда приезжал из Константинополя Хомерики и уехал через несколько времени обратно. А на конференцию в Гаагу, где собрались лишь эксперты и где никаких политических вопросов не могли и не должны были разбирать, был отправлен С. Мдивани.
Опять пришлось писать письмо в Париж. Я указывал, что условия жизни в Париже в смысле дороговизны не могли перемениться в один месяц и я настаиваю на своем переезде в Париж. Вместе с этим я пошел к Гварджеладзе. Он мне сказал, что Правительство руководствуется, вероятно, лишь расходом на мой переезд. Я возразил, что разница проезда в Париж или в Берлин вовсе не такая значительная и составит вряд ли больше 1000 фр., но что, вероятно, имеются другие причины, побуждающие Правительство избрать местом моего жительства всюду, но только не Париж; что я уверен, что если б я согласился доплатить свой переезд своими средствами, то и тогда Правительство не согласилось бы на мой переезд в Париж; что это все слишком слабо замаскировано и в каждом постановлении Правительства по отношению ко мне видна лишь злоба, которую они питают ко мне; что, наконец, такое положение вещей побудит меня уехать и попасть большевикам в лапы, но что раньше мне придется сделать гласным отношение Правительства к своему Главнокомандующему. В результате нашего разговора Гварджеладзе сказал, что он напишет письмо в Париж и уверен в том, что вопрос разрешится благополучно для меня. Мы даже поспорили на бутылку Анановского шампанского. Действительно, наши письма, вероятно его больше, подействовали, и я получил сношение от товарища Министра Финансов г. Елигулашвили. Вот оно:
Париж. 4 ноября 1921 года. Господину генералу Георгию Ивановичу Квинитадзе. Константинополь.
Многоуважаемый Георгий Иванович. На заседании 2-го ноября Правительство постановило удовлетворить ходатайство Ваше на переезд во Францию. Извещая об этом, вместе с этим делаю распоряжение нашему консулу в Константинополе выдать Вам деньги на проезд.
Уважающий Вас Тов. Мин. Финансов И. Елигулашвили.
Однажды в ноябре меня встретили на улице сослуживцы и сказали мне что в консульстве получена из Парижа бумага, согласно которой мне разрешено переехать в Париж. Я пошел в консульство. Консул мне сказал, что действительно есть таковая и даже деньги переведены на мой переезд. Кажется все. Кажется могу ехать. Но не тут то было. Через несколько дней я опять на улице узнал, что есть телеграмма о выдаче денег мне и ген. Мдивани на переезд. Между тем я был перед этим в консульстве, где видел Мдивани. Я его спросил едет он в Америку или нет. Он мне ответил, что его вызывают в Париж, кажется, для дальнейшего направления в Америку, но что он не может ехать, ибо судя по телеграмме, он должен ехать один, без семьи, что семью бросить он не может, что, наконец, ему не определено, сколько он будет получать там содержания. Мы расстались, и я ушел, нисколько не подозревая, что его и мой отъезды могут быть связаны. Потом уже, сверив все, я выяснил, что ген. Мдивани именно в этот день моего с ним разговора, получил 3000 фр. на переезд в Париж. Итак, узнав о какой-то телеграмме уже через несколько дней, я пошел в консульство и спросил консула об этой телеграмме. Он мне ее показал. В ней была такая фраза: ген. Мдивани и ген. Квинитадзе со своей семьей и т. д. В этой телеграмме было сказано, что на переезд ген. Мдивани и ген. Квинитадзе со своей семьей высылается 5000 фр. Консул мне сказал, что эти деньги придется поделить пополам между мной и ген. Мдивани. Он объявил, что слово "своей" надо признать ошибочным и что надо считать "своими". Почему? Я должен оговорить, что телеграмма оказалась не телеграммой, а сношением тов. Министра Финансов Елигулашвили. Я стал утверждать, что в телеграмме ясно указано, что деньги присланы для ген. Мдивани одного, а для меня с семьей. Он отрицал и предлагал получить половину. Я не мог ехать на эту половину. Я ответил, что я денег не буду получать, но что надо выяснить в Париже, кому и сколько полагается присланных денег. Он ответил, что он запросит Париж. Характерная черта: когда я его спросил, отчего он мне ничего не сказал про эту телеграмму с самого начала, когда сообщал, что я могу ехать в Париж, от ответил, что он не обязан показывать мне всю получаемую им переписку. "А почему же я узнал об ней со стороны, от других, на улице?" – спросил я. "Неужели ген. Мдивани сказал Вам про нее?" – ответил он. Из этого ясно, что он счел необходимым сказать про эту телеграмму ген. Мдивани, а мне сказать он считал невозможным. Значит, от меня надо было скрыть эту телеграмму. К этому надо добавить, что в день этого моего разговора с ним он выдал 3000 фр. ген. Мдивани. Опять мне пришлось писать К. Канделаки. Между тем наступил конец ноября. Я в своем письме просил выяснить недоразумение и ответ прислать телеграммой. Ответ прибыл. Мне определялось получить 4000 фр., а ген. Мдивани 1000. Я оказался правым. Впоследствии в Париже я выяснил, что там были удивлены моим запросом; ибо о семье ген. Мдивани никогда не говорилось, а вызывался лишь один ген. Мдивани. Но ген. Мдивани уже были выданы 3000 фр. Я спросил, почему поторопились и не подождали ответа. Мне ответили, что ген. Мдивани должен был спешно выехать. Но ген. Мдивани до сего 22-го июля 1922-го года все еще находится в Константинополе. Как устроилось дело с выдачей ген. Мдивани 3000 фр. я не знаю, и оно, должно быть, похоронено в консульских конспиративных дебрях.
Казалось все сделано. Оставалось получить визы и ехать. Но и здесь вышли трения, консул мне сказал, что я должен ехать по laisser-passer. Я совершенно не в курсе этих дел, а консул, конечно, не заботился о том, чтобы облегчить мне проезд. Он мне сказал, что напишет письмо г. Росе, заведовавшему этим делом, и дело будет быстро сделано Затем дня через два он мне сообщил, что мне самому лично придется поехать в Галату к Росе. Я, нарочно, осведомился у В. Джугели, приходилось ли ему лично ходить за визами и таскаться по всем учреждениям; он мне ответил отрицательно. Мне пришлось ездить в Галату 4 раза, благодаря не оплошности, а интриганству консула. Он послал в Париж телеграмму, прося визы на меня и на мою семью, няню не упомянул; ответ получился быстро. Но в ответе не была помечена наша няня, почему на нее визы не давали. Пришлось телеграфировать отдельно Чхенкели, а пароход уходил 10-го декабря, а это случилось числа 6–7 декабря; следующий же пароход отходил лишь после 20-го декабря. Ответ так и не успели получить. Устроили визу с помощью секретаря консульства Талледжио. Он с моей женой поехал к секретарю Пеле и тот любезно согласился известить Росе, чтобы визу дали. Только благодаря этим хлопотам мне удалось выехать 10-го декабря. Но наряду с такими трениями оплошность консула или вернее его интриганство поставили меня в чрезвычайно конфузное положение перед Росе, дающим пропуски во Францию. Консул в своем письме, в котором просил дать мне визу, назвал меня атташе при нашей легации в Париже. Ясно, что не хотели довести до сведения французов, что имеется в Константинополе Главнокомандующий грузинской армией. Росе должен был послать запросительную телеграмму. Прочтя письмо, он мне сказал, что никакой запросительной телеграммы посылать не надо, ибо я атташе, что, напротив, по телеграмме из Парижа он должен найти меня и сообщить о разрешении ехать. Я был сконфужен, я не был атташе. Сказать, что я атташе, я не мог, ибо это была неправда; сказать, что я не атташе, выходило, что я или вру, или врет консул, выдавая меня таковым в своем официальном письме. Я сказал ему, что посылка запросительной телеграммы не испортит всей процедуры. Он согласился послать, но несколько раз говорил, что все это странно, что консул должен знать порядок. В жизни я не был в таком глупом и неловком положении! Этому французу ясно было, что что-то неладно.
Мне, как я указал выше, давали 4000 фр. На эти деньги я мог поехать лишь на греческом маленьком пароходе. На французском пароходе общества "Паке" я должен был взять 5 билетов, ибо дети перешли семилетний возраст, т. е. я должен был заплатить за каждый билет 2-го класса по 800 с лишним франков до Марселя или надо было зимой ехать в третьем классе, а дальше до Парижа я уже не мог ехать. Пришлось садиться на греческий пароход, где за детей до 10-ти лет брали полбилета. Только таким способом я мог добраться до Парижа и то от Марселя принужден был сесть в 3-й класс. Узнав, что греческий пароход делает остановку в Афинах, я обрадовался случаю повидать наших юнкеров. С этой целью, предвидя всякие пограничные трения, я просил консула снестись с греческим консулом, дабы я мог получить от последнего какую-либо бумагу, содействующую моему сходу с парохода. Я это заявил недели за две до своего отъезда. До дня отъезда я ему напоминал об этом раз 5, при каждой встрече. Когда оставалось до отъезда два дня, он мне сказал, чтобы я не беспокоился и в момент посадки он мне обязательно вручит; это же он мне повторил в день отъезда.
Однако я ничего не получил и в Афинах, благодаря этому, я был достаточно стеснен. Даже больше; греческая полиция, придя на пароход и производя контроль, отобрала у меня паспорт, лишая меня этим возможности съехать на берег. После долгих объяснений мне удалось вернуть паспорт обратно.
Собираясь в Париж, я попросил у Гварджеладзе дать мне дипломатический паспорт. Мне, конечно, было отказано; но я знаю, что политические партийные представители получали таковой. По-видимому я причислялся к черной кости. Вообще, наше представительство в Константинополе выказывало мне недопустимо некорректное отношение, если не хуже. Сначала, когда меня разжаловали с должности Главнокомандующего, власть имущие, чувствуя всю нелепость такого действия, соблюдали приличия и наружно я привлекался к работам, но затем меня постепенно отводили. Я должен указать, что в апреле и даже в июле мне консул выдавал удостоверение, где я назывался Главнокомандующим. Однако, когда я попросил его выхлопотать мне разрешение на ношение револьвера, то он тянул это дело, несмотря даже на то, что разбойники произвели нападение на лагерь, около которого я жил. Так он его и не выхлопотал; служащий же в консульстве хвастался передо мною, что он в 4 дня получил таковое разрешение. Между тем без оружия в деревне жить было небезопасно. Так однажды, опоздав на пароход для возвращения к себе в Кавак, я принужден был ночью ехать из Бебека в Кавак на лодке; лодочники сделали попытку ограбить меня во время пути, но я был начеку и при мне был револьвер, с помощью которого я заставил их довезти меня до места назначения. Представить лодочников в полицию я не мог, так как обнаружилось бы, что я был с револьвером, ношение которого было воспрещено. Я говорил об этом консулу, но на него это, конечно, не могло подействовать; если бы меня выбросили в море, вероятно, он был бы доволен, ибо Квинитадзевский вопрос был бы ликвидирован.
Наш уполномоченный Правительства Гварджеладзе получал особые деньги на представительство и устраивал ежедневно файвоклоки и суаре; военные не приглашались, даже Главнокомандующий. Больше скажу, по переезде в Константинополь моя жена сочла необходимым быть с визитом у уполномоченного и у консула. Ответа на визит не последовало.
В Константинополь приехал полковник английской службы Стокс. Он женился там на дочери генерала Постовского. Я был зван на свадьбу. На любезность я считал необходимым ответить любезностью, но в это время у меня заболели дети и, имея всего две комнаты, в этих обстоятельствах принимать гостей было невозможно. Через несколько дней дети поправились, и я пригласил его, назначив день. Однако полк. Стоксу не пришлось воспользоваться моим приглашением, ибо назначенный день совпал с днем его отъезда и билеты на отъезд были им уже взяты. Накануне отъезда, как потом выяснилось, он был приглашен на суаре к нашему уполномоченному и, рассчитывая встретить меня там лично, хотел поблагодарить и извиниться, что не может быть у меня. Однако он ошибся, я не был приглашен на это суаре; на другой день утром я получил из консульства письмо от Стокса, которое он принужден был написать там же в консульстве во время суаре. Подобные бестактности были многочисленны; я думал, что это игнорирование вообще военных и в частности Главнокомандующего, делается так сказать местными константинопольскими властями; увы, по приезде в Париж мне пришлось убедиться, что тон давали из Парижа. Что же касается до личности консула, то в своем игнорировании этот дошел до таких пределов, что мне пришлось указать ему на это. Называя меня сначала Главнокомандующим и держа себя так, как будто он с этим считается, он постепенно перешел в отношениях со мной даже на тон глумления. Все это делалось постепенно. Одна из таких сцен произошла в присутствии Лели Джапаридзе.
Я обратил внимание, что письма, которые я посылал в Париж и которые лично в руки вручал консулу, долго оставались не посланными; также задерживались письма посылаемые мне из Парижа, и они подолгу оставались неврученными мне. Так, например, письмо Чхенкели пролежало у него на столе в течение недели; к этому имею доказательство. Это письмо я получил с препроводительным письмом консула и дата этого письма и Константинопольский штемпель полученного от Чхенкели письма разнствуют на 7 дней.
Здесь в Париже я же окончательно убедился, что он вскрывает письма на мое имя. Я получил здесь в Париже конверт с надписью на мое имя рукой консула. Мне это письмо передали в нашей легации в Париже. Внутри оказались письма из Тбилиси от моих сестер и родственников. Все эти письма были раскрыты и лежали кипой в конверте, на котором, как я сказал выше, адрес был на мое имя написан рукой консула. Я сразу не обратил внимания на это обстоятельство. Читая письма, я в одном из них нашел, что вместе с этими письмами посылается письмо от одного моего знакомого. Я заинтересовался и послал письмо Павлу Ивановичу Кавтарадзе, который привез письма из Тбилиси в Константинополь; я спрашивал его не осталось ли у него как-нибудь еще одно письмо и указал, что письма я получил в консульском конверте. Ответ получился для меня удивительный. Кавтарадзе мне написал, что все письма на мое имя были запечатаны в конверт Шведского консульства со штемпелем последнего и вручены лично им в руки консула для пересылки мне, так как он моего адреса не знал. Ясно, что конверт Шведского консула был вскрыт консулом Гоголашвили. Я заявил об этом Чхенкели и он сказал, что напишет об этом консулу и запросит объяснения. Дальнейшей судьбой этого дела я больше на занимался, письменные же доказательства находятся у меня в руках. Таков наш консул, таков наш представитель Грузии в Константинополе.
Текст подготовил Ираклий Хартишвили
No comments:
Post a Comment