Friday, May 18, 2018

Генерал Георгий Квинитадзе об уходе из Аджарии англичан и вводе туда грузинских войск, о серьезных проблемах строительства грузинской регулярной армии и упор правительства на развитие добровольческой революционной Народной гвардии

(Предложенный ниже материал является выдержкой /скажем, пятой частью/ из книги главнокомандующенго вооруженными силами Грузинской Демократической республики на втором этапе русско-грузинской войны февраля-марта 1921 г., и до того в ряде войн против Грузии, генерала Георгия Ивановича Квинитадзе "Мои воспоминания в годы независимости Грузии 1917-1921", YMCA-PRESS, Париж, 1985, со вступительной статьей об авторе князя Теймураза Багратиона-Мухранского. Полностью эту книгу можно прочесть в интернете в фондах Национальной библиотеки Парламента Грузии /бывшая Публичная библиотека г. Тбилиси/)



Генерал Георгий Квинитадзе с полковником Каихосро (Какуца) Чолокашвили


Содержание данной выдержки из книги 

Глава XVII. На границе Аджарии. – Занятие Батуми
Глава XVIII. Бунт солдат Лагодехского гарнизона. – Совет Государственной обороны
Глава XIX. Еще одна отставка
Глава XX. Права Главнокомандующего и его положение. – Власть и офицерство. – Генеральный штаб. – О Гвардии. – Отношение к офицерству
Глава XXI. Система комплектования. – Нежелание создать армию. – Вмешательство в военные дела. – Штаб Гвардии. – Отношение к государственной обороне
Глава XXII. Значение высших военных начальников в деле устройства вооруженных сил государства
Глава XXIII. После последней отставки. – Мобилизация


Г Л А В А XVII 

На границе Аджарии. – Занятие Батуми 


НА ГРАНИЦЕ АДЖАРИИ 

Теперь нам предстояло разрешить Батумский вопрос. Разрешение этого вопроса являлось с точки зрения военной весьма и весьма трудным. Я помню еще по войне на Кавказском фронте, что после восстания аджарцев, поднятых Турцией, генералу Ляхову, усмирявшему это восстание и вступившему в пределы Турции, пришлось из 42-х батальонов оставить в пределах Батумской области 18 батальонов для удержания аджарцев в повиновении. Это обозначало 15 тысяч штыков и это были войска с твердо установившейся дисциплиной. Для нас эта задача являлась чрезвычайно трудной и к ней надо было приготовиться возможно осмотрительнее. Обстановка же усложнялась тремя обстоятельствами: 1) влиянием Турции, 2) влиянием английских оккупирующих властей и 3) влиянием духовенства и беков, не сочувствовавших демократическому и социалистическому направлению нашей внутренней политики; к каковой далеко не был склонен и аджарский народ со своим мусульманским мировоззрением. Так или иначе обстановка была сложная. Между тем, ясно, разрешить все тогдашние вопросы одновременно мы были не в силах. Воевать на три фронта сразу мы не могли. Медленная мобилизация армии и слабость сил противника на восточном фронте позволили мне вопрос на восточном фронте разрешить почти одними силами Гвардии. Только после их отсыпания к Красному мосту мне пришлось на восточном фронте сосредоточить и армейские части. Заключение мира с Азербайджаном, официально с которым мы воевали, и главное, слабость противника на этом фронте позволили мне ослабить в значительной мере этот фронт и взять оттуда войска, чтобы употребить частью для Цхинвальского направления, частью для сосредоточения сил вдоль Аджарской границы, где обстановка нарождалась такая, что требовалось открытие военных действий. Несмотря на такую сложную и, можно сказать, грозную предстоящую обстановку, требующую в ближайшем будущем полного напряжения наших сил, штаб Гвардии после Цхинвальской операции обратился ко мне с просьбой распустить Гвардию по домам.

Я здесь хочу отметить одно обстоятельство. Армия и Гвардия с мая месяца были мобилизованы. Армейские части были расположены в районе Лагодехи, на Пойлинском направлении, у Садахло, против Годердзского перевала, в Ардануче и на Гагринском направлении. Эти части бессменно стояли на своих постах и, конечно, не просили смены. У нас не было столько войска, чтобы мы могли допустить такую роскошь, как смену частей. Не то происходило в Гвардии. От штаба Гвардии вечно исходили просьбы или, вернее, требования под формой просьбы. Смена частей, постоявших на фронте, у них стала вкоренившимся обычаем, прямо законом. Они мотивировали тем, что по моему требованию в один день соберут свои части; правда, территориальность комплектования давала возможность быстро собрать на границах Аджарии сразу большое количество их, ибо одна Имеретия давала половину их общего числа батальонов, считая Ахалцихский и скрытый Батумский батальон. Организацию последнего батальона я должен отметить. В Батуми, можно сказать, на глазах английских властей штаб Гвардии сумел тайно организовать батальон гвардейцев, который через несколько часов мог сразу родиться и появиться в самом Батуми в количестве 500–600 штыков. Впоследствии генерал-губернатор Батумской области генерал Куколис был поражен и удивлен, как это укрылось от глаз его тайной полиции.

Настойчивые ежедневные просьбы о роспуске того или другого батальона, затишье полное на восточном и северном фронтах и неопределенность в отношении Батумской области позволяли уступить их просьбам и в момент мирного вступления в Батуми почти все гвардейские батальоны оказались распущенными.

* * *

Теперь коснусь Батумского вопроса. Наши войска еще в феврале вступили в пределы Батумской области и занимали Ардануч и Хуло. Чем это было вызвано, какие предварительные переговоры с английскими властями привели к частичному оккупированию Батумской области, мне не было известно. Знаю, что еще зимой на северной границе Аджарии в районе Натанеби–Озургеты были сосредоточены войска под начальством ген. Иосифа Гедеванишвили, которые должны были силой вступить в пределы области. Кажется, даже был отдан таковой приказ, но он не оказался приведенным в исполнение по неизвестным мне причинам. Вероятно, англичане не позволили. К моменту моего вступления там на границе стоял 1 батальон 1-го полка. Население Аджарии в большей массе относилось к нам враждебно, особенно ее северная часть. Эта враждебность подогревалась турецкими эмиссарами, духовенством и большею частью беков, а также английскими властями, которые даже назначили главнокомандующим аджарскими войсками некоего Кискин-Заде. Такая враждебность привела к столкновениям вооруженной силой в районе к югу от Озургет и в Хуло. В первом направлении боевые действия ограничились лишь перестрелкой и даже несколько десятков пленных аджарцев попало к нам в руки. Но под давлением англичан, требовавших, чтобы мы не переходили указанной ими нам линии, боевые действия прекратились; а так как в это время на восточном фронте Гвардию охватила паника, первый полк пришлось передвинуть на восточный фронт в район Садахло. На направлении Хуло боевые действия для нас сложились совсем неудачно. В Хуло стояли молодые, срочной службы солдаты 10-го полка. Как известно, первые три роты батальонов по мобилизации образовывали 1-й батальон, а 4 и 5 роты развертывались во 2-й и 3-й батальоны того же полка. Батальоны 10-го полка мобилизовались очень медленно; материальная часть, доставляемая из Тбилиси, прибывала или чрезвычайно медленно или в микроскопических дозах. Такое явление породило то, что отряд в Хуло фактически был изолирован. Полк был усилен запасными, прибывшими на укомплектование, но 2-й и 3-й батальоны были далеко не готовы и имели в числе готовых к действию штыков весьма малое количество.

Наконец гром грянул. Отряд в Хуло был окружен открывшими боевые действия аджарцами. На помощь осажденным были двинуты со стороны Ахалцихе кое-как мобилизованные части и один гвардейский батальон. В первый день нашего наступления мы имели успех и оставалось пройти еще несколько верст, когда ночью случилась катастрофа. Войска, и Гвардия и армия, отказались идти против аджарцев и вернулись назад. Никакие уговоры не действовали. На место немедленно выехал начальник дивизии ген. Варден Цулукидзе, но не мог остановить уходящих. Гвардию местный штаб Гвардии уговорил кое-как остаться, но идти вперед они категорически отказывались. Следствие впоследствии выяснило, что первыми отказавшимися повиноваться начальникам оказались гвардейцы и что запасные армейских частей были втянуты в это преступление подстрекателями-гвардейцами. Мотив неповиновения был следующий: зачем воевать с аджарцами, когда они не хотят с нами воевать, зачем мы ввели войска в Хуло, это страна аджарцев, надо их вывести обратно. В самом Хуло отряд сдался аджарцам. Начальником их был капитан Квитаишвили. Мной были двинуты войска с других фронтов, но они не могли поспеть вовремя и подошли к границам Аджарии, когда Хуло пало. Совет Государственной обороны постановил, что ввиду необеспеченности восточного фронта, где мир еще не был заключен, и действий на Цхинвальском и Онском направлении, военных действий против Аджарии пока не начинать. Я совершенно был согласен, ибо наше вторжение частичное до падения Хуло я считал возможным: мы имели повод, мы должны были подать помощь осажденным и боевые действия приняли бы лишь местный характер, подобно столкновениям по линии Натанеби–Хуло. После же падения Хуло наше наступление принимало характер общего вторжения, к которому, ввиду неокончания действий на восточном фронте, мы не были готовы.

Двинутые на Годердзский перевал части являлись лишь прикрытием нашей границы; это являлось необходимым ввиду полной неготовности к боевым действиям стоявшего здесь 10-го полка. Насколько припоминаю, туда были двинуты 8-й и 11-й полки, которые должны были послужить ядром нашего возможного будущего вторжения в Аджарию со стороны Ахалцихе. 

Вернусь к событиям. Как я указал выше, Гвардию удалось остановить, но солдаты 10-го полка в количестве 400 человек, которые должны были наступать на Хуло, без офицеров, двинулись назад. Как всегда, я это известие получил ночью вызовом к телеграфному аппарату. У аппарата рядом со мной находился В. Джугели. Ген. Цулукидзе из Ахалцихе передал вкратце подробности происшедшего у Годердзского перевала и доложил, что он исчерпал все средства остановить эти 400 человек, и испрашивал указаний. На мое указание, что прежде всего необходимо эту взбунтовавшуюся толпу обезоружить, он ответил, что у него нет средств, ибо из оставшихся в Ахалцихе солдат он может рассчитывать лишь на 50 человек, что завтра утром часов в 7–8 утра эти 400 человек подойдут к Ахалцихе. Во время переговоров по аппарату выяснилось, что, присоединив чинов администрации, можно получить человек 100–120. Тогда я категорически приказал разоружить эти 400 человек и тут же указал и способ. Я указал вывести эти 100–120 человек из Ахалцихе навстречу взбунтовавшимся, расположить их с пулеметами в 3-х верстах от Ахалцихе, в ущелье, и когда взбунтовавшиеся втянутся в ущелье, то предложить им положить оружие. Ахалцихе выражал неуверенность, но я вновь категорически приказал в точности исполнить мое приказание и по разоружении всех арестовать и нарядить следствие. Я прибавил по телефону, что приеду в Ахалцихе. Мне ответили, что в точности исполнят. Наш разговор по аппарату кончился. Я был уверен в успехе, ибо после 30-верстного марша взбунтовавшиеся должны были охладеть в своем первоначальном порыве; для меня ясно было, что эти 400 человек действуют под подстрекательством лишь нескольких человек, и увидя себя окруженными с гор верными долгу солдатами, да еще с пулеметами, непременно без сопротивления положат оружие. Так оно и вышло.

На другой день утром эти 400 человек были обезоружены и посажены в тюрьму. Из этих 400 человек по постановлению чрезвычайного суда 9 человек были расстреляны, но один из них во время приведения приговора суда в исполнение бежал. Я прибыл в Ахалцихе, откуда направился на Годердзский перевал, где осмотрел части и поблагодарил тех из них, кто остался верен долгу. Затем в Ахалцихе я посетил тюрьму и обратился к нарушившим свой долг со словом. Я им сказал, что я не умею как их назвать, так как то преступление, которое они совершили, не имеет названия. Это не есть измена, ибо они не перешли на сторону противника, это не есть не убийство, ибо они никого не убили. Они совершили такое преступление, названия которому на грузинском языке нет, ибо грузины никогда не совершали такого преступления. Они в тот момент, когда их товарищи, их братья, их родственники самоотверженно защищают нашу землю и гибнут за них на поле сражения; когда их товарищи, братья, родственники сидят в Хуло окруженные врагами и ждут пламенно их помощи, они в этот момент этим товарищам сзади, из-за угла нанесли в спину удар ножом. Что родина, их семья, жены, матери и сестры, старики и дети, все, все с надеждой и тоской ожидали их подвигов для их защиты; и они им вместо защиты также нанесли удар в спину. Таков был смысл моей речи. Я едва владею грузинским языком, но видел, как у некоторых по щекам текли слезы. Уже здесь в Париже я слышал от г-жи Чхенкели, что ей крестьяне говорили про меня и передали, что я в этот момент им говорил настоящие слова, которые всех их растрогали до глубины сердца. Я всегда любил и люблю наших солдат; наши солдаты удивительно совестливы; они горячи, страстны, потому часто заблуждались, но преступники настоящие, злые очень редки между ними. Любовь к родине, к своему очагу, к порядку в них очень сильна, и я с твердой верой смотрю на будущее нашей родины; не раз она страдала под чужеземным игом, но никогда не погибала; в народе сильно развито чувство сохранения своего рода, своего отечества и он будет принят в круг цивилизованных народов, где займет не последнее место. 

16-го мая. Спустя некоторое время боевые действия на восточном и северном фронтах закончились. Помимо заключенного мира мы были обеспечены от вторжения тем, что армия была мобилизована и нас уже не могли застать врасплох. За эти фронты можно было быть спокойным и я теперь мог обратить все свое внимание на разрешение Батумского вопроса. С этой целью я сосредоточил войска вдоль аджарской границы. Было образовано три группы: 1) под начальством ген. Иосифа Гедеванишвили в районе Натанеби–Озургеты, 2) ген. Цулукидзе в районе Годердзского перевала и 3) полк. Вачнадзе в районе Ардануча; эта группа подчинялась ген. Цулукидзе. В резерве у меня находилась 1) почти вся Гвардия, правда распущенная, но большая часть которой в три дня могла сосредоточиться в районе Натанеби–Озургеты, 2) Военная Школа в Тбилиси, всегда готовая выступить, 3) скрытый Батумский батальон и 4) один гвардейский батальон, который должен был жить в железнодорожном эшелоне, каждую минуту готовый двинуться в путь: потом выяснилось, что этот батальон без моего ведома был распущен по домам штабом Гвардии. Таким образом сосредоточив свои войска, я был готов в любую минуту вторгнуться в Аджарию. Так как инициатива действий принадлежала нам, то я мог более чем 3/4 всех наших вооруженных сил направить против Аджарии, вторгшись в нее с трех сторон. Более сильного напряжения мы дать не могли. Кроме того, сухопутные действия могли быть подкреплены и действием нашего небольшого флота, обладавшего достаточной подьемностью для производства десанта и для его питания. Это тоже было предусмотрено. Между тем, по-видимому, Правительство вело переговоры и с англичанами, и с аджарцами. Я, как всегда, не был в курсе этих всегда тайных переговоров: меня обыкновенно в эту "святую святых" не посвящали. Приведу один из примеров такого положения вещей. Некто Маркозов формировал дивизию из грузин на северном Кавказе: я об этом знал от нашей разведки и принимал соответствующие меры против этого. Каково же было мое удивление, когда я совершенно случайно, вернее нечаянно, узнал, что Маркозов формирует эту дивизию для нас, с целью в решительный момент перейти на нашу сторону: и это делалось с ведома Правительства, но это было сохранено в тайне от меня, Главнокомандующего. Судите сами, какие роковые последствия могли произойти от этого.

Я готовился к войне с Аджарией и совершенно не был в курсе, что есть возможность мирной передачи Батуми нам. Я был в высшей степени удивлен приезду в Тбилиси с такими полномочиями полк. Стокса, о существовании которого ничего не знал.


ЗАНЯТИЕ БАТУМИ 

Полковник Стоке приехал и передал мне, что Батумская область передается нам. Между тем наши войска, стоявшие вдоль Аджарской границы, повсюду имели перед собой аджарцев, сидевших в окопах. Я уже говорил, что аджарцы были настраиваемы против нас турками, а также влияли против нас беки и духовенство, и местные английские власти. После приезда Стокса последнее отпадало, даже может быть могло оказаться нам благоприятным, но последнее парализовалось тем, что англичане оставляли территорию Батумской области и это обстоятельство приводило к нулю благие пожелания англичан. Таким образом предстояла трудная операция и весьма деликатная. Надо было занять Батумскую область, но так, чтобы не произошло кровавого столкновения. Этого требовал полк. Стоке. Последнее превратилось бы в войну и создало бы сложную политическую обстановку, весьма чреватую последствиями, самыми неожиданными. Мы присоединяли к себе аджарцев, как наших соплеменников и могло оказаться, что эти соплеменники открыто и с оружием в руках не хотели присоединения к нам. Эти обстоятельства побуждали меня лично руководить этой операцией, полувоенной и полуполитической, если так можно выразиться.

Согласно заявления полк. Стокса, мы в Батуми должны были вступить 7-го июля. Аджарскую же границу мы могли перейти 1-го июля. Я не знаю, какими соображениями руководствовались английские власти. Было ли здесь желание их в случае, если при нашем первоначальном вступлении 1-го июля разыгрались бы кровавые события, помочь нам влиянием, а быть может, и войсками и флотом; или может быть, это было сделано с целью посмотреть, как отнесутся к этому аджарцы и затем действовать как раз наоборот. Это была для меня тайна. Я должен был быть готов к этим обеим возможностям. Поэтому я решил действовать осмотрительно, быть начеку и самому быть на месте в момент перехода границы. Вместе с этим я попросил полк. Стокса присутствовать при нашем первоначальном вторжении. Он выразил полную готовность. Для подготовки этой операции я вызвал ген. Мдивани, нашего представителя в Батуми при английских оккупационных властях, в Натанеби, куда и я выехал с целью детально установить все подробности нашей операции.

Я здесь сделаю маленькое отступление. Как только стало известно, что Батуми передается нам, ген. Мдивани прислал свой проект занятия Батуми, а именно мы должны были занять Батуми с моря, высадив туда десант, посаженный на суда в Поти. Этот вопрос даже дебатировался в совете Государственной обороны, но я его сумел убедить, что этот способ очень трудно исполним, чрезвычайно деликатен и чреват большим количеством неожиданностей, чем вступление по сухому пути. Я не буду говорить о всех подробностях, почему это так, но скажу одно, что десантная операция всегда труднее и деликатнее действий по сухому пути. Допустите одну возможность, что в момент посадки и выхода в море десанта аджарцы перешли бы в наступление. Несомненно мы оказались бы в этот момент лишенными тех войск, которые вышли в море; а мы не обладали таким количеством войск, чтобы допустить такую роскошь. Генерала Мдивани я знаю давно. Это милый и обаятельный человек в личных и служебных отношениях. Перед войной он командовал славным Эриванским гренадерским полком, с которым и выступил на западный фронт. О его боевой деятельности на западном фронте я ничего не могу сказать, так как не был свидетелем. В 1915-м году он был назначен бригадным командиром, помощником начальника дивизии, той дивизии, где я был начальником штаба. Он был у нас очень короткое время, когда никаких боевых действий не было. Затем он был назначен начальником штаба 4-го Кавказского корпуса и в 1916-м году летом этот корпус генерала Де-Вит участвовал в отражении Галлиполийской армии, перевезенной на Кавказский фронт и пытавшейся с юга прорваться на Эрзерум. Наш же отряд состоял из 2-х пехотных дивизий и одной пластунской бригады. Этот отряд в начале боев потерпел неудачу и был в отступлении, когда мой начальник ген. Воробьев, по приказанию ген. Юденича, вступил в командование этим отрядом. Я автоматически вступил в должность начальника штаба этого отряда. Нам удалось поправить дело и, перейдя в наступление, неоднократно нанести поражение противнику. Таким образом мы действовали рядом с 4-м корпусом, где начальником штаба был ген. Мдивани, и я должен признать, что в то время, когда у нас в штабе нередко были недовольны действиями нашего правого соседа, против нашего левого соседа, а именно 4-го корпуса, мы ничего не могли сказать и этот корпус действовал весьма планомерно и успешно, что нельзя не поставить в заслугу его штабу, начальником коего был ген. Мдивани. В 1918-м году ген. Мдивани был назначен ген. Лебединским в Батуми, где комендантом был ген. Александр Гедеванишвили. Плена он избежал и приехал в Тбилиси; долго был не у дел. Перед нашей войной с Арменией он был назначен вторым помощником Военного Министра и о его деятельности ничего не могу сказать, так как был в отставке. Затем он был назначен нашим представителем в Батуми и мы встретились по операции, которую описываю. Вызвав его в Натанеби, я попросил в вагон и ген. Иосифа Гедеванишвили, обрисовал им обстановку и план предстоящей операции и тут же, чтобы впоследствии не произошло каких-либо недоразумений, продиктовал обоим один и тот же текст всех деталей предстоящего исполнения. Выяснив все вопросы, я вернулся в Тбилиси. 

Согласно намеченному плану, часть войск ген. Иосифа Гедеванишвили должна была стянуться к железной дороге и сесть в вагоны; людям объявлялось, что идут в Поти. Затем на рассвете 1-го июля мы должны были сменить индусский караул у Натанебского моста, а эшелоны Иосифа Гедеванищвили должны были следовать дальше на Батуми поездами, имея в голове и между собой броневые поезда. При установлении места достижения нашими войсками в этот день я указал Кобулеты. Это давало нам возможность иметь наши войска в тылу известной сильной Цихисцзирской позиции в случае, если спохватившиеся аджарцы захотели бы занять эту позицию для боя с нами. Посты вдоль линии железной дороги должны были бы быть заняты Гвардией и армией, а часть войск ген. Гедеванишвили должна была остаться на границах против аджарцев, занимавших окопы.

На рассвете 1-го июля я был на месте, стоял на границе и пропускал броневые поезда и эшелоны. В эшелонах орудия стояли в полной готовности открыть огонь с платформы или же, спустив их быстро на землю.

Около нас оказался выехавший из Батуми Копали, журналист; присутствовал также полк. Стокс и Гамбашидзе, сопровождавший полк. Стокса из Лондона. Эшелоны через каждые 15 минут проходили в молчании мимо нас; индусы собирали свои вещи и садились в готовые для них вагоны. Мы все должны были тронуться в последнем броневом поезде. Все происходило в безмолвии; создалась торжественная молчаливая обстановка. Я стоял на мосту и ожидал, не произойдет ли выстрела, этого вестника вооруженного столкновения. Но, слава Богу, все было тихо. Успокоенный, я обратился к Копали с просьбой сказать экспромтом стихи. Он продекламировал по-грузински. Нами всеми сразу овладело оживленное настроение. Стих был очень удачен. Конечно, мы его не перевели полк. Стоксу. "Дадга ивлиси, мидис инглиси" – "Настал июль, уходит Англия".

Затем на броневике мы проехали в Кобулеты. Здесь войска уже высадились и расположились биваком. Я обошел части, а затем один из офицеров снял нас всех в общей группе. Удостоверившись, что все идет благополучно, что аджарцы не проявляют враждебности и что необходимые для нас и выгодные пункты заняты войсками, я вернулся в Тбилиси.

До 4-го июля, дня нашего следующего скачка, все было тихо и спокойно в районе оккупированной Аджарии. По-видимому, аджарцы отказались от сопротивления. Мы получили сведения, удостоверяющие, что среди аджарцев происходит раскол, что многие аджарцы, находившиеся в окопах против нас, бросали их и возвращались к своим мирным занятиям.

4-го июля мы совершили намеченный переход в Борцхану. Я в сопровождении полк. Стокса присутствовал, и мы ехали на броневике Гогвадзе. Все опять обошлось благополучно. Мы прибыли в Борцхану. Войска выгружались и располагались биваком. Я с сопровождавшими лицами зашел в сад, где находился ресторан. Мы с вечера ничего не ели. В это время приехал ген. Мдивани, и мы все сели за стол. Мы закусывали, когда к воротам ресторана подъехал автомобиль, из которого вышли два английских офицера.

Приехавшие из Батуми мне сказали, что это генерал-губернатор Батумской области генерал Куколис. Ясно было, что он приехал встретить войска. Мы встали из-за стола, и я пошел к нему навстречу. Не знаю, намеренно или нет, он небрежно пожал мою руку, проходя, и подошел к ген. Мдивани и другим, с которыми поздоровался весьма вежливо и стал с ними разговаривать. Я вернулся к столу, оперся на него и стал ждать. На эту невежливость по отношению к Главнокомандующему я должен был реагировать. Я был любезен, пошел к нему навстречу и несомненно просил бы его к столу. Я очень сожалею, что этого не случилось. Через некоторый промежуток времени он обратился ко мне через переводчика с некоторыми вопросами, я отвечал сухо. Вопросы и ответы носили следующий характер, приведу один или два: "Доволен ли ген. Квинитадзе размещением войск?" "Пока доволен", – отвечал я. "Сколько войск ген. Квинитадзе предполагает ввести в Батуми?" "Столько, сколько понадобится", – отвечал я. "Я спрашиваю", – продолжал ген. Куколис, – "чтобы знать, хватит ли помещений для них". "Если не хватит в казармах" – отвечал я, – "станут биваком". Подобный разговор, конечно, не мог быть продолжителен, и он уехал. Полк. Стоке вечером, встретившись со мной, спросил меня, что произошло между мной и ген. Куколисом. Я объяснил подробно. По-видимому, он удовольствовался моим ответом. Когда мы вступили в Батуми, ген. Куколис во время парада был очень со мной предупредителен и, обходя совместно с ним войска английские и наши, он все время ставил меня в положение принимающего парад. Он был верхом; я был пешком, ибо мне неверно передали, что я должен быть пешком. Видя это, ген. Куколис спешился. Вечером на рауте меня посадили с ним рядом. Я старался также с ним быть любезным. На следующий день Гамбашидзе убедил меня быть у него с визитом на пароходе. Я был у него с Гамбашидзе. Он ответил мне тем же. Принял на палубе, где он в тот момент находился, не просил садиться, не просил в каюткампанию. Я очень в душе сердился на Гамбашидзе, но делать было нечего, надо было пилюлю проглотить. В тот же день или на следующий я был на крейсере, сопровождая Евг. Петровича Гегечкори, который представлял Председателя Правительства. На этот раз мы попали в кают-кампанию, где нам предложили, кажется, чай и виски.

7-го июля войска вступили в Батуми. При входе в город, украшенный аркой, войска были встречены многочисленными депутациями и хлебом-солью. Я принимал приветствия и хлеб-соль. Затем стали вступать в город. Уже несколько пройдя и вступив в город, мы были встречены членами Учредительного Собрания с Исидором Рамишвили во главе. Он обратился ко мне с приветственной речью. Я слез с лошади. Затем мы продолжали марш. Народ высыпал на улицу и стоял сплошной стеной. С тротуара, с окон, с балкона, отовсюду бросали цветы. Лично я получил несколько букетов; молодые девицы подходили ко мне и, конфузясь, вручали цветы. Проезжая по улице, я в толпе вдруг заметил одну свою знакомую, которую я знал еще до Русско-Японской войны и встречал в городе Беле Седлецкой губ. Это была Елизавета Львовна Плещеева. Я приостановил лошадь и заговорил с ней, затем продолжал свой путь. Она потом при встрече говорила мне: "Георгий Иванович, вы остались совсем таким, каким я вас помню; такие же манеры, даже лошадь так же остановили и заговорили со мной, как это делали всегда раньше, когда вы катались на своей лошади". "Вы знаете", – продолжала она, – "вы в толпе подняли мои фонды, все удивились, с кем это Главнокомандующий разговаривает". А мне просто было приятно встретить знакомую, которую не видел 15–16 лет и в доме родителей которой я часто бывал.

Затем был парад, который был назначен в 6 часов. Войска были выстроены шпалерами вдоль улицы, на которой находится дом коменданта крепости. Около этого дома были водружены два столба, на которых развевались английский и французский флаги. Под салют пушек и гимны эти флаги были спущены и на том столбе, где развевался английский флаг, был взвит наш родной национальный флаг, в углу малинового поля которого красиво выделялись белый и черный цвета, символ радости и жертвы на кизилово-малиновом бранном поле. Было от чего прийти в восторженное состояние. Восторженные крики потрясали воздух и заглушали звуки грохота салюта и музыки. Генерал Куколис поздравлял меня, я благодарил. Затем начался церемониальный марш. Войска прошли мимо нашего представителя Правительства Ев. Петр. Гегечкори и салютовали. Все было оживлено. На всех лицах была радость. В этот день, вступая в город и во время парада, я видел слезы на лицах многих грузин – старожилов Батуми. После прохода наших войск ген. Куколис просил меня стать на другое место и пропустить мимо меня английские войска, став во главе их.

После парада я едва успел переодеться, чтобы попасть на банкет. Этот банкет затянулся чуть не до утра.

На следующий день Ев. Петр. Гегечкори взял меня с собой и мы поехали на броненосец к начальнику английской эскадры. Нам оказали знаки почета; на палубе был выстроен караул и адмирал встретил нас, любезно попросил к себе в помещение, где предложил бокал за процветание Грузии. Ев. Петр, ответил, а затем по любезному предложению адмирала мы обошли и рассматривали вооружение броненосца. Пушки и вообще броненосец произвели на Ев. Петр, и сопровождавших его членов Учредительного Собрания большое впечатление. Кажется, Ев. Петр., а может быть, кто-нибудь другой даже сострил: "Что это такое, будут в нас стрелять – будем отвечать". Дело в том, что у нас в Поти как-то из-за чего-то произошел инцидент с одним из морских начальников, кажется, английским. Я подробностей не знаю, ибо был не у дел. И вот на угрозу бомбардировки ответили или хотели ответить, право не знаю, эту самую фразу: "Будут обстреливать, ответим". Это наши маленькие истребители будут отвечать.

Наконец, мы собрались уходить. С нами был Гамбашидзе. На палубе был выстроен почетный караул. Я намеренно отстал от Ев. Петр. Гегечкори шагов на 12–15, как раз на длину стоявшего караула. И вот почему. Гамбашидзе мне несколько раз говорил, что почет англичанами оказывается мне как военному, а не Ев. Петр. Я сомневался и полагал, что это относится к представителю не высшей военной власти, а к представителю Правительства. Вот поэтому я задержался, давая время пройти Ев. Петр. Когда он прошел караул, я двинулся вперед. Как только я подходил к караулу, офицер, начальник караула, что-то скомандовал и матросы звякнули ружьями и повернули головы ко мне. Этого они не делали, когда к ним приблизился Гегечкори. Этим я удостоверился в словах Гамбашидзе, но и удивился военным обычаям Англии. Они, оказывается, не военным не отдают чести.

Когда мы отчалили от броненосца, то с него начали салютовать из пушек и все на броненосце приложили руки к головному убору, а на мачте взвился наш флаг. В лодке я стоял и, конечно, держал руку у своего головного убора. Выстрелов я не считал, но что-то было много; наверное, до двадцати, если не больше. В тот же день вечером я уехал в Тбилиси.

енерал-губернатором Батумской области был назначен Тбилисский городской голова Чхиквишвили, а в помощь ему по военной части был назначен ген. Мдивани. Еще в Тбилиси во время обсуждения этого вопроса Чхиквишвили просил моего совета, кого взять себе в помощники и назвал ген. Иосифа Гедеванишвили. Я категорически отсоветовал. Ген. Иосиф Гедеванишвили 15 лет не был военным, забыл то, что знал, и конечно, был сильно отсталым в военном отношении. Я посоветовал оставить ген. Мдивани, который, правда, давно, но занимал пост начальника штаба Батумской крепости; затем он был там в 1918-м году и в ближайшее к сдаче Батуми время, знает там местность, и народ, их представителей, и наконец, в военном отношении несравненно выше ген. Иосифа Гедеванишвили и по образованию, и по служебному опыту. Чхиквишвили согласился и ген. Мдивани был назначен начальником всех войск, введенных в Батумскую область.

Хочу отметить одно. Когда обсуждался в Тбилиси вопрос о нашем вступлении в Батуми, Военный Министр Гр. Сп. Лордкипанидзе очень интересовался, как долго я останусь в Батуми, и все настаивал, чтобы я оттуда уезжал как можно скорее. Я сначала не понял, отчего этот вопрос его интересует, и потом только догадался. Если бы я остался в Батуми, то Правительство не знало бы, как установить наши взаимоотношения с генерал-губернатором; подчинить его мне по "их соображениям" никак нельзя было, а если бы я там остался долго, то боялись, что между мной и им могли произойти трения. Я успокоил Военного Министра обещанием остаться там не более одного, двух дней. В Батуми Гегечкори также спросил меня, не уеду ли я с ним вместе. Я уехал вместе с ним в одном поезде. Может быть, я ошибаюсь в своих соображениях, тем лучше. Но было желательно тогда знать настоящую причину желания, ясно выраженного, чтобы я там долго не оставался. Вообще, наша правящая партия считала недопустимым, чтобы кто-нибудь из членов их партии мог бы оказаться подчиненным военному. Кажется, вернувшись в Тбилиси, я отдал распоряжение остальным войскам вступить в пределы Батумской области. К этому времени аджарцы, сидевшие в окопах против нас, разошлись по домам. Еще будучи в Батуми, я выслал один батальон занять Аджарис-Цкали. Между тем Кискин-Заде, главком аджарских войск, с несколькими десятками своих сторонников ушел в Турцию. Вероятно, через неделю я выехал в Батумскую область с целью объехать войска и область, и на месте выяснить положение.

Войска к этому времени беспрепятственно вступили в область и заняли Артвин, Борчху и Хуло. Население не выказывало никакого недружелюбия. Из Батуми я на автомобиле проехал через Борчху в Ардануч и в тот же день успел вернуться в Артвин, куда приехал ночью и где ночевал у любезного начальника Артвинского округа, князя полк. Цулукидзе, бывшего офицера Грузинского конного полка. На следующий день я был в Батуми. За эту поездку в Ардануч перед самым этим городом произошел маленький инцидент с автомобилем. Мы взбирались по проселку по косогору, чтобы затем спуститься к казармам. Косогор оказался сильнее, чем мы думали, и автомобиль стал постепенно сдавать, скользить в кручу. Я приказал остановить машину, и мы все слезли. Затем прошли пешком и прислали солдат помочь автомобилю. Из Батуми я решил проехать Батумскую область по Ахалцихе-Батумскому шоссе через Хуло. Вместе с этим я хотел проехать к Председателю Правительства, который находился в Абастумане. У меня было место в автомобиле, и я предложил бывшему в это время в Батуми Пете Кавтарадзе проехать со мной через Абастуман в Боржоми. Он с удовольствием принял предложение. В Батуми у меня оставался свободный вечер после возвращения из Артвина и я принял приглашение Семена Гургеновича Мдивани на ужин, устраиваемый Джото Шервашидзе, которого я совершенно не знал. Я очень не хотел идти к незнакомому мне человеку, но Семен Гургенович мне показался несколько обиженным и мы поехали. Среди гостей были Чхиквишвили, Петя Кавтарадзе и кто-то еще, и две дамы. Ужин был, как все такие.

На другой день я поехал через Хуло. Остановку я делал всюду, где были войска и лазареты. Я всюду говорил с солдатами и повсюду они на меня производили прекрасное впечатление. Я прямо ими любовался. Не доезжая Хуло, я заметил 4-й полк, в котором много людей было босых. В Хуло я тоже видел полки. Во всех частях я к солдатам обращался со словом и моя речь кончалась да здравствует Грузия и "Ваша" нашему Правительству. Уже в сумерки мы достигли Годердзского перевала, где я видел одну из рот 8-го полка. От них я отъехал уже в темноте и подъехал к 8-му полку, расположенному ниже к востоку от Годердзского перевала и ожидавшему меня. Обойдя шпалерами вдоль шоссе выстроенные роты, я их всех приветствовал, а потом собрал всех вместе и обратился с речью довольно длинной. И здесь я почувствовал отличное настроение у людей. Полк был собран вокруг меня; я стоял возле шоссе на небольшом возвышении, освещенный автомобильными фарами. Я начал свои слова тем, что привез им хорошие вести, а именно, что Батуми теперь наш, присоединен к Грузии и без пролития крови. Я им передал наши успехи за летние месяцы в Осетии и особенно на нашем восточном фронте, где нам удалось не только отразить нападение большевиков, но разбить и отогнать их от нашей границы до Акстафы.

Впоследствии я прочитал в одной грузинской газете корреспонденцию одного из присутствовавших, описывавшего это событие и обещавшего в следующей статье рассказать, как и что им, солдатам, говорил их Главнокомандующий и как солдаты были в восторге от этого посещения. Но в следующих номерах газеты было полное молчание, вероятно, по указанию свыше.

Дальше я проехал в Абастуман, куда приехали поздно ночью. Я телеграфировал местной администрации отвести мне помещение. Мне отвели в гостинице два номера, в которых стояло по одному столу и по два стула. Кроватей не было, а вместо них стояли досчатые, ничем не покрытые тахты. Мы там кое-как переночевали и на другой день утром я был у Председателя Правительства, которому и сделал подробный доклад обо всем, что произошло и что видел в Батумской области. Я ему доложил, что все военные пункты в наших руках и что аджарцы не выказывают враждебности. Сейчас же от него я поехал в Боржоми. Подъезжая к Ахалцихе, нам захотелось есть, и мы заехали туда. Я воспользовался случаем и осмотрел цейхгаузы полков. Затем, собираясь куда-нибудь в ресторан поесть, мы были приглашены подп. Отхмезури обедать к нему. Потом выяснилось, что его на это настоял Петя Кавтарадзе. После обеда к вечеру мы прибыли в Боржоми, откуда в ту же ночь я поехал в Тбилиси. Утром я приехал в Тбилиси, а вечером моя жена, которая была на сносях, легла в больницу Кико Меликишвили и родила дочь.

Через два-три дня я должен был вновь выехать в Батуми. Там произошла тревога. Произошло следующее. Ген. Мдивани должен был частями своих войск занять Мокриали. Я ему советовал не употреблять для этого 1-й полк, который и так был разбросан. Один батальон стоял в Аджарис-Цкали, а два его других в Батуми и едва справлялись с крепостными караулами. Лучше было ему для этого употребить 4-й полк, вызвав его из Хуло. Потом оказалось, что обувь полка была в таком состоянии, что двинуть его можно было лишь в экстренном случае. Зачорохский же край, правда, нами не был пройден, но там все было спокойно и понемногу утверждалась администрация. Выходы же из Зачорохского края были в наших руках, а именно Борчха, Аджарис-Цкали и селения к югу от последнего, а также мост через Чорох. Разведка доносила о полном спокойствии в этом краю. Опасности решительно никакой не было, край был спокоен. Если паче чаяния турки, с которыми у нас был заключен мир, попытались бы нарушить его, на что не было никаких указаний, и захотели вторгнуться в наши пределы через Батумский округ, они этим делали бы вызов Англии, передавшей нам Батумскую область. Им пришлось бы атаковать наши отряды, расположенные в Борчхе, Артвине и Ардануче. Иначе они не могли действовать, так как дороги из Турции шли через вышеназванные пункты. В такой местности, как Аджария, дороги и ущелья диктуют для выбора операционных линий. Могли они, что было почти невероятно, двинуться через Мокриали по берегу моря, игнорируя Борчху. В этом случае они попадали в невыгодное положение, так как упирались, в крепость Батуми, прикрытую к тому же рекой Чорохом, и подставляли себя фланговому удару и даже в тыл со стороны Борчхи и Аджарис-Цкали. Таким образом их скопление в Зачорохском крае без владения Артвином, Борчхой и Аджарис-Цкали было для них очень опасно и невероятно. Между тем произошло следующее.

Была предпринята разведка в сторону Мокриали со стороны Борчхи и эта разведка встретила какого-то "противника" верстах в 3–4 от границы; так и не выяснили, кто это были, разбойники, контрабандисты-аджарцы, турки или аджарцы, бежавшие с Кискин-Заде. Наши разведчики были обстреляны с горы во фланг; это был недосмотр частного начальника. И вот я получил телеграмму из Абастумана от Председателя Правительства. Содержание ее не помню, но категорически приказывалось очистить Зачорохский край и занять Мокриали. Я ответил, что немедленно еду на место и тотчас же выехал.

Приехал в Батуми утром и только стал разбираться в обстановке, как мне сообщили, что Председатель Правительства просит меня и Чхиквишвили к аппарату. Разговор с Председателем Правительства носил следующий характер. Удостоверившись, что мы у аппарата, Председатель просил ответить на следующие вопросы. Дословно я их не помню, но суть сводилась к следующему. Был ли ген. Мдивани назначен начальником всех войск, расположенных в Батумской области, знал ли он об этом и мог ли самостоятельно передвигать эти войска. На эти вопросы можно было ответить только утвердительно. "Теперь слушайте мои приказания", – продолжал Председатель Правительства. Затем последовали удивительные приказы. Я должен предварить, что вместе с нами у аппарата находился также и личный секретарь Председателя Правительства Георгий Цинцадзе. Председатель Правительства приказывал отставить от должности ген. Мдивани и назначить другого, и занять Мокриали; не помню, еще что он приказывал. Свои приказания он начал пунктом, предписывающим его секретарю Цинцадзе наблюдение за исполнением его приказаний. Последнее указание особенно знаменательно. Личный секретарь будет следить за исполнением приказаний, отданных Главнокомандующему всеми вооруженными силами Республики, т. е. мне, и генерал-губернатору Батумской области, т. е. Чхиквишвили. Мне никакого труда не стоило встать от аппарата, уйти; уйти совсем от службы. И быть может, это было бы хорошим уроком Председателю Правительства в будущем не позволять себе третировать личность Главнокомандующего. Но мысль, что меня сочтут за гордеца, поставившего выше всего свое личное самолюбие, остановила меня. Кроме того, чем были виноваты войска, уже получившие предварительные приказания для действий и в решительный момент оставшиеся без руководства. Я думал также о ген. Мдивани, которого необходимо было выручить, и если бы это не удалось, тогда я поставил бы вопрос о моем уходе со службы. Ген. Мдивани также оказывался жертвой странных, чтобы не сказать больше, приказаний, совершенно не вовремя разгорячившегося Председателя Правительства, когда весь инцидент не стоил ни гроша. Эта твердость характера Председателя не имела ни основания, ни причины. Основания не имела, ибо твердость характера должна выказаться в момент какого-либо кризиса, чего в действительности не было. Причины также не было, ибо ген. Мдивани не был виновным в том, что диктатор снабжений войск, назначенный лично Председателем Правительства, не сумел справиться с делом снабжения войск и 4-й полк, который давно исполнил бы эту задачу, не мог двинуться, ибо был без обуви. Имея привычку быть всегда вежливым, я доложил свои соображения о невиновности ген. Мдивани в этом инциденте. В своих словах я совершенно не указывал, что назначение Георгия Цинцадзе следить за мной является грубостью, еще более усугубленной тем, что она была незаслуженной. Чхиквишвили присоединился к моему ходатайству относительно ген. Мдивани. Все было тщетно. Председатель Правительства оставался непреклонным. Я перестал говорить по аппарату. Конечно, я не отставил ген. Мдивани. Последнему я сказал, что после операции в Зачорохском крае я поеду к Председателю Правительства и добьюсь отмены этого приказания. Ген. Мдивани был удивлен таким решением Председателя Правительства и говорил, что он будет очень рад этому, что он служит лишь потому, что этого хочет Правительство, что он кроме ежедневного мотания нервов ничего не получает от службы.

Между тем мной уже были отданы соответствующие распоряжения для операции в Зачорохском крае против невидимого врага. 4-й полк был двинут из Хуло в Аджарис-Цкали. Одновременно я приказал категорически Хозяйственному комитету доставить пассажирской скоростью обувь; это было исполнено. На следующий день я поехал в Аджарис-Цкали посмотреть подходящий полк. Полк оказался почти весь буквально босой; я видел у некоторых окровавленные ноги от перехода, и я не слышал ни одного ропота. С болью в сердце я отдавал это распоряжение о передвижении босого полка и с громадной радостью я констатировал безропотную выносливость нашего солдата. Я благодарил полк и сказал, что завтра у них будет обувь. В обещанный день я лично, имея сзади грузовик с обувью, привез эту обувь и полк тронулся в поход.

В Зачорохский край войска должны были вступить по 3-м направлениям: 1) вдоль моря из Батуми, 2) от Аджарис-Цкали на Мокриали должна была прорезать этот край колонна 4-го полка и 3) от Борчхи по ущелью на Лиман, т. е. по тому направлению, где перед этим произошла стычка наших разведчиков, направленных от Борчхи.

4-му полку приходилось идти тропинками и обоз колесный за ним следовать не мог. Вьючного обоза у нас не было. Я обещал командиру полка через день привезти ему продовольствие морем. На следующий день колонны тронулись и в тот же день достигли намеченных пунктов, т. е. прошли насквозь Зачорохский край. Правая и средняя колонны абсолютно не встретили никакого врага, да его там и не было. Левая, шедшая от Борчхи, имела перестрелку опять с неизвестным врагом и без труда выгнала его за наши пределы. Я полагаю, что это были просто приграничные разбойники, которые, скрываясь от властей, переходят из одного государства в другое. Эти банды всегда существовали на Персидской границе Российского государства и на эту границу каждое лето высылались команды разведчиков, которые неоднократно с ними сцеплялись. Согласно данного обещания, я отправил в Мокриали шаланду с продовольствием для 4-го полка и сам поехал туда на истребителе. Истребитель не мог пристать к берегу, и мы спустились на берег на лодке местного лаза. Возвращаясь назад, мы немножко вымокли, ибо волнение несколько посвежело, но все обошлось благополучно. Как я и ожидал, противника в Зачорохском крае не оказалось, и Председателю Правительства незачем было так сильно волноваться.

 Из Батуми я проехал в Абастуман, куда благодаря скверному автомобилю приехал лишь к ночи. Докладывая обо всем, я просил Председателя Правительства оставить Мдивани на своей должности, тем более что события показали, что в Зачорохском крае противника не оказалось и там все было спокойно, и не требовало экстренного и чрезмерного напряжения сил и энергии войск. Он в конце концов согласился, но затребовал письменное объяснение от ген. Мдивани. Там же на докладе выяснилось, что горячность Председателя Правительства имела основанием тревожную телеграмму Чхиквишвили, который телеграфировал непосредственно Председателю Правительства, указывая, что вследствие незанятия Зачорохского края, там собираются силы противника, что администрация там не может водвориться и что создается угрожающее положение для Батумской области. Мне представляется, что прежде чем вообще доносить об этом Председателю Правительства Чхиквишвили следовало обратиться ко мне, это первое, а второе то, что, как и показали события, его телеграмма не соответствовала действительной обстановке. Председателю Правительства я докладывал и раньше, и теперь говорил, что занятие Мокриали, на чем он так сильно настаивал, вовсе не могло нас предохранить от этой стычки, которая имела место в ущелье между Борчхой и Лиманом в 3–4 верстах от турецкой границы. Телеграмма же Чхиквишвили просто чрезмерно лишь встревожила Председателя Правительства, мало разбиравшегося в военных делах. Впоследствии, при следующей встрече, Председатель Правительства, ознакомившийся с докладом ген. Мдивани сказал мне, что в происшедшем (что такое произошло) виноват я, так как я не позволил двинуть 4-й полк. Даже и в том случае, если бы обставновка была такова, что требовала немедленного действия, ген. Мдивани мог распорядиться движением 4-го полка, подчиненного ему, и потом мог мне донести, что сделал; и это было бы правильно даже и тогда, если бы ген. Мдивани получил мое категорическое приказание не трогать 4-го полка, ибо обстановка повелевает. Но такие тонкости были не по плечу нашему Председателю Правительства. Если бы я стал оправдываться, оказался бы обвиненным ген. Мдивани, как не воспользовавшийся своими правами. Я этого вовсе не хотел и не стал доказывать; только указал, что обстановка вовсе не была такова, чтобы заставить прогуляться босой полк десятки верст. Действительный виновник был тот, кто был поставлен во главе снабжения войск и который не дал вовремя обуви 4-му полку. Но это был их человек и по их обычаям не мог быть обвинен. Я после неоднократно имел доказательства, что их люди не могут быть виноваты и что они прежде всего ищут виновных где-либо в другом месте, но не среди своих. Главное же то, что Председатель убедился фактами в том, что тревога, произведенная телеграммой Чхиквишвили, совершенно не соответствовала действительному положению вещей. Чхиквишвили же должен был, прежде чем доносить Председателю Правительства, посоветоваться со своим помощником по военной части, тем более что дело касалось войск. Обвинение меня Председателем Правительства для меня было безразлично, и я уже давно привык к тому, что переубедить предвзятые мысли наших правящих, даже касающиеся военного дела, вещь немыслимая. Ген. Мдивани был оставлен на месте, и я, успокоенный, уехал в Тбилиси. После этого в Батумской области никаких осложнений не происходило, что служит лишним доказательством, что происшедший инцидент был лишь обыкновенной пограничной стычкой, не имеющей под собой никакой политической почвы.


Г Л А В А XVIII  

Бунт солдат Лагодехского гарнизона. – Совет ГосударственнойОбороны 


БУНТ СОЛДАТ ЛАГОДЕХСКОГО ГАРНИЗОНА

Теперь я приступлю к описанию одного события, происшедшего в войсках, расположенных в Лагодехии,* (*В восточной Грузии) не то в июле, не то в августе, сейчас не могу припомнить. Лагодехский отряд состоял из 6-го полка и гвардейского Кахетинского батальона с соответствующей артиллерией; в состав его входила конная сотня, организованная из добровольцев местных жителей, явившихся со своими лошадьми. Отрядом командовал ген. Сумбаташвили. В начале наших столкновений этот отряд был организован с целью прикрыть нашу границу со стороны Закатальского округа, куда по нашим сведениям направлялась часть сил большевиков. Этот отряд должен был быть готов к вторжению в Закатальский округ и таковое последовало бы, если бы не приказ Председателя Правительства 18-го мая о приостановке военных действий. В Закатальском округе, к сожалению, в его восточной части живут ингилойцы, сородичи грузин по племени. Эта часть населения желала присоединения к Грузии; другая часть Закатали, если не желала, то была индифферентна. Эта другая часть были лезгины, и они всегда были во вражде с приграничными жителями кахетинцами; эта вражда сложилась исторически. Кахетинцы с большой охотой готовились к вторжению. Однако в начале и в середине мая ввиду незаконченной мобилизации армии и Гвардии мы не могли развить здесь наступательных действий. Когда же мы приготовились, то начались переговоры. Большевики вступили в Закатальский округ так же, как они перешли нашу границу у Красного моста. По договору, заключенному Правительством Москвы с нашим представителем Уратадзе, Закатальский округ входил в состаэ Республики Грузии, которую большевистская Россия признавала "де юре". Большевики, вступая в Закатали, нарушили договор, и наше туда вторжение означало войну с большевиками, с которыми мы начали мирные переговоры и с которыми мы отказались вести боевые действия 18-го мая.

Эти обстоятельства побуждали нас на Закатальском фронте держаться пассивно, ожидая разрешения мирных переговоров. Переговоры велись с красным Азербайджаном. Часть закатальского населения просила нас к себе и даже вооруженной рукой встретила наступавших большевиков. Мы не могли им помочь, сначала потому, что не были готовы к войне, а потом потому, что возникла бы новая война с большевиками, чего наше Правительство желало избежать. Как я указывал раньше, мирные переговоры ни к каким реальным результатам не привели и через полгода большевики без объявления войны вторглись в пределы Грузии.

Как я отметил раньше, солдаты 6-го полка как кахетинцы по своей психологии, давно установившейся, рассматривали лезгин Закатальского округа, как исконных врагов; большевиков же они рассматривали как русских и к ним неприязни не чувствовали. Поэтому, когда им приказали не вступать в пределы Закатали, то таковое не отвечало их желаниям. На этой почве среди солдат родилось некоторое неудовольствие и почва оказалась более или менее благодарной для большевистской пропаганды; однако не в смысле насаждения большевизма, а в смысле ненужности войны с русскими, которые заняли Закатали. Как и на фронте против Хуло, так и здесь инициаторы появились в гвардейском батальоне. Они сумели подстрекнуть Гвардию к открытому неповиновению, а затем то же самое произвели в армейском полку. Так же, как и против Хуло, гвардейцев уговорили к повиновению, а армейский полк, под воздействием подстрекателей, бросил позиции и угрожал командному персоналу. Командование было спасено от насилия благодаря некоторым единицам, оставшимся верным долгу, как например, артиллерии, пулеметчикам, разведчикам. Эти части были расположены около штаба и охраняли их. К счастью, взбунтовавшиеся не прервали телеграфного сообщения и я вовремя узнал о происшедшем.

Здесь в Лагодехи беспорядок был в более обширных размерах, командование отряда было осаждено, почему для усмирения надлежало повести туда надежные части. Я назначил к отправлению Военную Школу и один гвардейский батальон, причем я просил штаб Гвардии назначить надежный батальон. Они назначили один из Тбилисских батальонов, находившийся у Красного моста. Эти части были экстренно двинуты на Лагодехи через Цнорис-Цкали. В глубине души я был уверен, что взбунтовавшиеся, узнав о приближении частей, назначенных для их усмирения, покорятся, но я все же не исключал возможности и вооруженного столкновения. Вот поэтому я, отправляя Школу, обошел все роты унтер-офицерского батальона. Я объявил людям, куда они идут и для чего они идут, совершенно не скрывая ни цели их назначения, ни обстановки. Солдаты с двух слов понимали меня и выражали полную готовность исполнить свой долг и научить уму-разуму неповинующихся. В некоторых ротах, как только я начинал им говорить, они тотчас же отвечали: "Понимаем, господин генерал, не беспокойтесь, научим уму-разуму". Я любовался этими солдатами и был прямо восхищен, что такие результаты были достигнуты в Школе всего лишь в продолжение 6–7 месяцев. Значит, основы воспитания, принятые в Военной Школе, были правильны.

Военная Школа вечером следующего дня после получения донесения о разыгравшихся в Лагодехи событиях была в Цнорис-Цкали. Я в дороге еще до Чолоубинского ущелья догнал их своим поездом. Гвардейский батальон должен был подойти ночью.

Не могу не отметить следующего обстоятельства. Гвардейский батальон от Красного моста двинулся в составе около 300 штыков. Проезжая через Навтлуг 70 человек слезли с вагонов и, объявив, что они потом догонят, пошли к себе по домам. Не правда ли явление очень показательное?

На следующий день Школа тронулась на Лагодехи; за ней несколько позже пошел гвардейский батальон, выступления которого я не подождал и отправился догонять Школу. Я ее нагнал на Алазани на большом привале. Переход был очень утомительный. Шли по пыльной дороге под палящим солнцем Алазанской долины. По приезде еще в Цнорис-Цкали, а затем ночью и утром, я связывался с Лагодехи, и хотя оттуда утешительных вестей не было, но командный состав был цел и взбунтовавшиеся держались лишь угрожающе. Прибыв на Алазани, я вновь связался с Лагодехи; я вез с собой телеграфный аппарат. Вести были те же. Теперь я был окончательно уверен в том, что все кончится благополучно. Выслав вперед конный взвод капитана Макашвили, состоявшего при Школе, я немного погодя тронулся за ним. Школа должна была переждать жару и затем следовать на Лагодехи. В это время к месту, где я стоял, стал подходить гвардейский батальон. Но как он подходил. Это была вереница людей, растянувшихся на несколько верст. Люди подходили по одному и располагались под тенью деревьев, где кто хотел. Я сидел у дерева и наблюдал. Недалеко от меня подошел один старик, по-видимому, взводный, с сердцем сбросил с себя амуницию и выругался: "Ах, вы такие-сякие, ни взвода не знаете, ни роты". Стала подходить Школа. Указав командиру гвардейского батальона следовать за Школой, я сел в автомобиль и поехал догонять конный взвод. Таким порядком мы приближались к Лагодехи, когда я получил от конного взвода первые сведения о "противнике". Это была одна из рот 6-го полка. Эта рота продолжала оставаться в сторожевом охранении против Закатали. Но она тоже участвовала в бунте, хотя не состояла в числе тех, кто непосредственно осаждал штаб ген. Сумбаташвили. Затем выяснилось, что их телефонная станция стоит в ближайшем к шоссе доме. Конный взвод захватил станцию и тронулся дальше, а через некоторое время стала подходить Школа. Уже наступала ночь. В это время по направлению из Лагодехи показались огни автомобиля; затем из конного взвода прискакал всадник и доложил, что это ген. Сумбаташвили и представитель штаба Гвардии Чиабришвили. Стало ясно, что все кончилось благополучно. Приехавшие доложили мне, что бунтовщики покорились и выдали зачинщиков. Тут же они мне сказали, что один из наиболее важных главарей находится в той роте, которая все еще несла сторожевую службу и в тылу которой мы сейчас находились. Я забыл упомянуть, что я приказал вызвать по телефону ко мне офицера этой роты, причем приказание передавал их телефонист, но под угрозой не говорить, кто вызывает и что здесь происходит; около телефониста стоял офицер с револьвером, готовый размозжить голову телефонисту, если тот начнет ненужные разговоры. Офицер прибыл. Я приказал одной из рот Школы, взяв этого офицера проводником, отправиться и арестовать роту, и особенно того главаря, который скрывался в рядах роты. Рота отправилась и исполнила; никакого инцидента не произошло. Главарь пытался бежать, но был схвачен. Его привели ко мне. Я стал его расспрашивать. Он отвечал робко и так тихо, что его едва было слышно. Я сказал: "Почему ты здесь так тихо говоришь, а вчера на митинге у тебя голос был сильный". "Товарищи сказали мне, чтобы я говорил громче", – отвечал он.

Генералу Сумбаташвили я приказал завтра выстроить все части, но чтобы единицы, оставшиеся верными долгу, были выстроены отдельно от бунтовщиков. Затем я уехал ночевать в Цнорис-Цкали в свой вагон. На следующий день я приехал в Лагодехи. Войска были уже выстроены. Я забыл указать, что во время нашего марша на Лагодехи ко мне присоединился член Учредительного Собрания Исидор Рамишвили. Я обходил части, здоровался и благодарил от лица Правительства тех, кто остался верен долгу. Затем я обратился со словом к бунтовщикам; с ними я не здоровался. Я их стыдил и указывал всю преступность их поведения. Исидор Рамишвили хотел также обратиться к ним со словом, но я просил этого не делать. Он исполнил мою просьбу. Я считаю, что с провинившимися солдатами должен говорить только их начальник.

Затем я вызвал офицеров 6-го полка и в слове к ним я указал их главную вину, а именно то, что они не чувствовали заранее тех событий, которые назревали: что они должны чувствовать и знать, чем живет и болеет солдат, и что если бы это было так, то высшее начальство приняло бы меры предупреждающего характера и было бы избавлено от применения никогда не желательных мер карательного характера. Затем я посетил арестованных, которым также сказал соответствующее слово, видел зачинщиков, помещенных отдельно, но с этими не говорил. После обеда, предложенного полк. Тавадзе, я уехал в Тбилиси.

Чрезвычайный суд, рассмотрев дело, присудил к смертной казни 9 человек, а остальных я перевел по частям в другие полки. Так кончился этот второй инцидент. Несмотря на эти два бунта, один у Хуло, а другой в Лагодехи, я должен признать, что вообще в частях армии дисциплина в это время была несравненно выше, чем за время Ахалцихского похода в предыдущем 1919-м году. Эти два бунта были безобразным исключением на всем фоне армии, между тем как за время Ахалцихского похода подобные явления происходили почти во всех частях. Должен отметить, что в обоих этих событиях сыграли фатальную роль для армии подстрекатели из Гвардии. Отмечу и то, что дезертирство, так сильно распространенное в предыдущие годы, почти не имело места.

Когда ввиду успокоения на всех фронтах некоторые призванные сроки запасных были уволены в продолжительный отпуск, то солдаты мне говорили, что если у Родины есть надобность в них, то они останутся и будут нести службу. Какая разница от вечных просьб штаба Гвардии распустить их. Вот, кажется, все наибольшие события кампании 1920-го года за время моего начальствования. Читателю, вероятно, не трудно угадать, что половину своих дней я провел в разъездах.

* * *

Была у нас еще одна так называемая операция. Приграничные жители Азербайджана, воспользовавшись, с одной стороны, слабостью пограничников, с другой, неопределенностью нашей с Азербайджаном границы и слабостью нашего административного аппарата, еще с начала революции стали переселяться в Караязские леса, не признавая нашей власти. Надо было выдворить их на свою территорию. Эта операция была поручена командовавшему этой группой войск генералу Иосифу Гедеванишвили. Сначала произошли вооруженные столкновения. Следовало наказать их за это, для чего надо было их захватить. К сожалению, я не поехал лично туда для руководства. Я дал довольно точные указания, но ген. Гедеванишвили отвлекся от точного исполнения данных указаний и жители со всем своим скарбом, со всеми своими стадами улизнули и успели перейти границу.

В августе месяце настало время, назначенное для роспуска солдат унтер-офицерского батальона по полкам унтер-офицерами. Но в совете Государственной обороны, беспокоясь за возможность в Тбилиси большевистского выступления, находили, что этот батальон надо оставить, так как он представляет наиболее верную и надежную часть, на которую Правительство всегда может положиться. Этого же мнения был и В. Джугели, заявивший, что Военная Школа единственная надежная часть. После заседания я не мог не заметить ему, что солдаты унтер-офицерского батальона такие же грузины, как и в других частях, но что поставленные в правильные рамки воспитания, являются по его же мнению надежным элементом, что этого мы достигли всего на протяжении 6–7 месяцев, что наши методы воспитания, основанные на чувстве долга перед Родиной, несомненно, вернее его, Джугели, методов воспитания, результаты которых неоднократно мы видели в его организации, в Гвардии. Вряд ли я его убедил.


СОВЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ОБОРОНЫ 

Теперь я коснусь одного вопроса; это Совета Государственной обороны. Это учреждение было образовано по моей инициативе. Предлагая учреждение этого органа, я далек был от того, чтобы это учреждение превратилось в то, во что оно превратилось. Это учреждение должно было ведать вопросами общей обороны страны и, конечно, не должно было вмешиваться в операции. Между тем оно превратилось в орган, висевший над Главнокомандующим, и надо было много характера, чтобы в ведении операций избегнуть его влияния. Главнокомандующий каждый день по утрам докладывал, что произошло со вчерашнего дня и что предпринимается. Естественно, вдавались в обсуждение и предлагались те или другие мероприятия, может быть, даже лучшего достоинства, но их было всегда много, да еще во время обсуждения являлись еще новые и новые мнения. Я по этому поводу как-то высказался даже в Совете, говоря, что всякий совет для обсуждения военных действий очень вредное явление и что, чем члены этого совета умнее, тем они вреднее, ибо является столько умных мнений, что трудно определить, которое предпочтительнее. Я боролся против такого оборота вещей, и Совет, спохватившись, что в военные действия он не должен вмешиваться, не постановлял, что нужно сделать то-то и то-то или что нужно перейти в наступление там-то и там-то; однако Совет избрал другую форму. Он постановлял "обращаем внимание Главнокомандующего на такое-то направление". А так как обращалось последовательно внимание на все направления, то отсюда ясно вытекало, что случись что-либо неблагоприятное, то Совет оказывался бы правым, ибо он своевременно обращал внимание Главнокомандующего. Отсюда ясно, как трудно Главнокомандующему не подчиниться этому влиянию и справиться со своей деятельностью вполне самостоятельно. Он вечно находился под этим Дамокловым мечом "обращаем внимание" и пр. Лично я всегда стремился придерживаться строго выработанного плана и прилагал усилия, чтобы не обращать внимания на эти "обращаем внимание". Во всяком случае это учреждение постепенно превратилось в тормозящее и как бы связывающее по рукам и ногам Главнокомандующего. Совет Государственной обороны хотел все знать, все обсудить, все решить и таким образом из дающего руководящие директивы учреждения превратился в разрабатывающее детали учреждение. С ним повторилась та же история, как и с крупным военным начальником, который, явившись на боевой участок младшего начальника, стал бы решать задачи этого начальника, забыв общее управление. Нельзя все объять. Я должен добавить, что на эти заседания часто приходили лица, не принадлежавшие к составу Совета. В. Джугели часто приводил на эти заседания членов штаба Гвардии. Видя их появление, я всегда говорил В. Джугели: "Очевидно, что-то важное для Гвардии сегодня ставите на обсуждение". Я не думаю, чтобы члены нашего Правительства не видели отрицательного влияния этого учреждения. Они должны были наблюдать всегдашнее явление на заседаниях Совета Государственной обороны, где члены Совета постоянно делились на два лагеря: в одном был Главнокомандующий, в другом все остальные. Постепенно психологически создавалась атмосфера какой-то постоянной критики действий и распоряжений Главнокомандующего, какого-то подстерегания. В Совете Государственной обороны получались два лагеря, ибо не военные, как не понимающие военного дела, не могли знать и понимать дела не своей специальности и естественно при обсуждении становились в оппозицию. Постепенно это создавало сначала шероховатости, а затем и враждебность. Я неоднократно чувствовал себя на этих заседаниях в положении даже травленного зверя и никогда не чувствовал со стороны остальных членов доброжелательства, вообще, доброго, содействующего отношения. Я всегда получал впечатление, что члены Правительства только ждут, чтобы за что-либо прицепиться ко мне. Схватки бывали очень часты, ибо в горячности у нас недостатка нет.

Однажды такая схватка разыгралась в значительную историю. Я уже указал, что эти трения постепенно портили личные отношения. Совет Государственной обороны получил из Государственных сумм 300.000.000 руб. на ведение военных действий, и вот Джугели внес заявление о выдаче Гвардии 147 миллионов на ее нужды, т. е. на обмундирование, на обувь, на продовольствие и пр. Конечно, никакой сметы не было представлено, если бы Военное Ведомство внесло такое требование, как это и бывали случаи, то начинался подробный разбор каждой статьи, каждой рубрики. В. Джугели это требование подал на четвертушке бумажки, помню угол был оторван. Заканчивая вкратце свой доклад, сказал, что если деньги даны не будут, то Гвардия не выйдет на поле сражения. Это было сказано и никто не реагировал. Без прений стали голосовать. Я голосовал за. Я не считался с формой. Я верил штабу Гвардии и был уверен, что эти деньги пойдут на дело, на нужды, а это время было такое, когда не следовало экономить и трястись над деньгами. Председательствовал Гр. Сп. Лордкипанидзе. У меня был ряд вопросов, которые с прениями и без прений решили так или иначе. Был у меня еще один вопрос.

Дело в том, что Правительство, на одном из своих заседаний, без моего присутствия, постановило, согласно возбужденного ходатайства Министерством путей сообщения, лишить Главнокомандующего права требовать себе паровоз при поездках в направлении на запад. На восток можно было. Это вызывалось, как они говорили, недостатком топлива и желанием увеличить продолжительность эксплуатации железных дорог. При этом, если являлась для Главнокомандующего необходимость выехать в западном направлении, он должен был испросить разрешения у Правительства получить паровоз или прицепить вагон к пассажирскому поезду. Ясно, сколько потери времени это вызывало, не говоря уже о том, что Правительство могло не найти мотивов к выезду Главнокомандующего отдельным поездом и во всяком случае могло вызвать споры и это, естественно, связывало Главнокомандующего. Кроме того, Главнокомандующий в случае его нахождения не в Тбилиси должен был, значит, сноситься с Правительством по телеграфу и ждать разрешения вопроса; происходила неизбежная потеря времени, могущая оказаться катастрофической; добавлю, что выезд Главнокомандующего, событие несомненно важное, становилось известным заблаговременно всем и каждому, а значит, через шпионов и врагу. Главное, Главнокомандующий оказывался лишенным свободы передвижения. На восток поезда ходили редко, и потому Главнокомандующему оставили право требовать паровоз в этом направлении; на запад же ходило достаточно поездов, по их мнению, и надобности в отдельном паровозе не было. Каждому ясно, что свобода передвижения Главнокомандующего должна быть обеспечена в полной мере. Я об этом постановлении узнал случайно; мне понадобилось ехать и я получил отказ в наряде отдельного паровоза. На этой почве с одним из чиновников железнодорожного Ведомства, неким Бокерия, разыгралась целая история; но об этом я скажу несколько подробнее после. Помимо связывания свободы передвижения Главнокомандующего это постановление было неправильно и по существу. Дело в том, что на восток от Тбилиси ведут несколько шоссе и Главнокомандующий не нуждался в паровозе, тогда как на запад от Тбилиси шоссе шло лишь до Мцхета. Я доложил, что это постановление Правительства должно быть изменено, ибо оно ставит Главнокомандующего в невозможное положение. Я объяснил подробно, в чем именно дело. Мне сейчас кажется странным, что такие истины приходилось доказывать. Касаясь расхода топлива, я с карандашом в руке доказывал, что если я каждую неделю буду требовать паровоз, то я должен буду ездить таким образом в продолжении целых пяти лет для того, чтобы сократить общую продолжительность движения на две недели или на месяц, точно не помню. Надо думать, что мы пять лет не воевали бы. Мне возражали, но, конечно, не по существу, а просто говорили, что состоялось постановление Правительства и что изменить его нельзя, а надо исполнять. Завязался спор. Взял слово В. Джугели и сказал следующее: "До того, пока я не выслушал генерала Квинитадзе, я думал, что Главнокомандующему не так важно пользоваться свободой передвижения, но теперь после его доклада я нахожу, что действительно Главнокомандующий должен пользоваться этой возможностью в полной мере. Но, – закончил он, – так как ген. Квинитадзе требует это в ультимативном тоне, я голосую против". Так говорил человек, член Совета Государственной обороны, человек, имеющий право участия в заседаниях Правительства. Итак, не существо, а тон, личность докладчика побуждала его к голосованию за или против вопроса.

Спор продолжался. Я не помню всего, что было сказано тем или другим лицом. В общем, за свободу передвижения Главнокомандующего был один я. Генерал Александр Гедеванишвили, конечно, меня не поддерживал. Ген. Одишелидзе начал с того, что Главнокомандующий должен иметь свободу передвижения, но затем из дальнейшей речи, как это всегда бывает с ним, нельзя было разобрать, чего он придерживается. Спор сделался страстным. Я требовал пересмотра Правительством этого вопроса и его изменения. Гегечкори возражал. Благодаря страстности подавались тем или другим лицом реплики, что еще более разгорячало участников спора. Была, например, такая реплика ген. Одишелидзе: "Мы знаем, что ты и В. Джугели оба храбрые, подеритесь на дуэли". В этом споре, наконец, и Гегечкори упрекнул меня, что я черезчур ультимативным тоном предъявляю свои требования. Такая несправедливость меня окончательно взорвала. Я заметил, что я никаких ультиматумов не предъявляю, в моих словах никаких угроз нет, а лишь доказываю, что постановление Правительства, касающееся этого вопроса по отношению Главнокомандующего, неправильно и надлежит это исправить. Но что сегодня на этом же заседании действительно имело место предъявление ультиматума, но не с моей стороны, а со стороны В. Джугели, требовавшего отпуска денег и объявившего, что в случае отказа денег, Гвардия не выйдет на поле сражения. Что при предъявлении этого ультиматума никто не заикнулся об этом, но что почему-то мне навязывают предъявление ультиматума, какового я не делал вовсе. Закончил я предложением реагировать на ультиматум В. Джугели и добавил, что этого никто не посмеет сделать. Гегечкори, вероятно, почувствовал мой справедливый упрек, вышел из себя и стал кричать, говоря, что он, как замещающий Председателя Правительства, заявляет, требует занесения в протокол своего заявления и считает мое поведение недопустимым. Он это кричал, ходя по кабинету. Я встал, подошел к нему и спокойно сказал: "Чего вы кричите". Он сразу успокоился и ответил уже сильно упавшим голосом едва слышно: "Я не кричу". "Вот так и говорите", – заметил я. Затем, успокоившись, он спросил меня, получил ли я в последнюю свою поездку паровоз беспрепятственно. Я ответил, что да. "Вот видите", – сказал он, – "никакого трения и потери времени не было, ибо мной было отдано распоряжение заранее, чтобы вам всегда подавали по вашему требованию паровоз, а мне лишь докладывали по исполнении". Это, конечно, не было решение вопроса, ибо сам Председатель или следующий, кто его заместит, мог не подтвердить этого приказания по забывчивости или же, может быть, потому, что не находил бы это нужным и приказание Ев. П. Гегечкори собственно было частным обходом существующего постановления и могло послужить поводом Министерству Путей Сообщения не исполнять, собственно, по существу незаконного дополнительного приказания давать мне беспрепятственно паровоз. Да, наконец, если нашли нужным фактически обходить постановление Правительства и этим подтверждалась необходимость дать Главнокомандующему свободу передвижения, то почему же не изменить это стесняющее всех постановление. Почему? Есть многое почему. Ответ всегда будет: тайна, тайна и тайна или же ясно, ясно, все ясно.

Происшедшее назовите спор, стычка, произвело на всех тяжелое впечатление. Мне было очень горько в душе констатировать такое недружелюбное, если не враждебное, чувство по отношению к моей личности. В. Джугели несомненно сознавал это, ибо, выслушав только что сказанные слова Ев. П. Гегечкори тоном, в котором чувствовалось много крайнего сожаления, сказал, обращаясь к Гегечкори: "Что же ты раньше не сказал это; не случилось бы то, что случилось". Характерно. Оставляю на душе Е. Петр, то, что он не сказал сразу того, что сказал после. Правда, это не решало окончательно вопроса, но столкновения, этого для всех тягостного явления, не произошло бы. Заседание кончилось. Я чувствовал, что не могу оставаться в среде, враждебность которой так резко выявилась.

На другой день В. Джугели внес предложение во время заседания Совета об исключении из протокола всего, что просилось внести в протокол накануне. Все согласились, и решено было все вычеркнуть из протокола. Я подал в отставку. Опять начались разговоры, что я создаю ненужный кризис, что время еще критическое (это было в начале августа), что по существу мое требование относительно паровоза (как будто это могло быть причиной моей отставки) исполнено и пр. Все это мне говорил симпатичный Гр. Спир. Лордкипанидзе, Военный Министр. Наконец, он мне стал говорить, что Евг. Петр, крайне сожалеет, что позволил себе повысить голос, что он уполномочил мне это передать и т. д. Эти разговоры велись долго, должно быть, дня два. Между тем и я поколебался в своем решении уйти в отставку. У нас на всех фронтах уже было полное спокойствие; мы уже отпустили в отпуск часть запасных и можно было ожидать, что не сегодня, завтра приступим к демобилизации и тогда, согласно закону, должность Главнокомандующего должна была быть упразднена. Мне ясно было, что члены Правительства не хотели того скандала, что Главнокомандующий ушел сам, а хотели протянуть время и затем меня уволить с должности. Таким образом вопрос о моей отставке является лишь вопросом самолюбия, т. е. я ли сам ушел или меня ушли. По существу же, все равно я должен был кончить свое существование; это было неизбежно. Я решил махнуть рукой, так как все равно я скоро должен был уйти в отставку.

Я согласился остаться. Я вернусь к Совету Государственной обороны. Я уже указал раньше, что он часто занимался не своим делом и обсуждал такие вопросы и такие детали, которыми не должен был заниматься. Какими делами занимался, сейчас трудно вспомнить все мелочи, короче будет, если скажу, какими делами он не занимался. Он во все входил, все хотел знать, интересовался всеми мелочами, как например, кто будет на таком направлении начальником, какой он, а почему не такой и пр.; какая часть посылается туда и почему туда, и пр. Этот Совет оказался в скрытом виде органом, наблюдающим за деятельностью Главнокомандующего. Интересно пересмотреть протоколы заседаний и тогда ясна станет в подробностях картина занятий Совета обороны. Конечно, из-за того, что Совет обороны занимался не теми вопросами, которыми ему следовало заниматься, я в такое критическое время не хотел обострять вопроса и стремился всеми силами лишь к умалению его отрицательного влияния на деятельность Главнокомандующего. Я неоднократно указывал на статью, запрещающую вмешиваться в оперативную деятельность Главнокомандующего, чем останавливал их "военный" пыл. В каком иногда положении бывал Главнокомандующий, я для характеристики укажу еще один факт.

Когда мы готовились вступать в Батуми, то накануне вдруг В. Джугели из Батуми заявил, что он считает, что мало Гвардии в числе вступающих и что нужно мобилизовать распущенную Гвардию. Мне даже сейчас смешно, как можно было заниматься подобными вопросами человеку, волею судьбы призванному к такому серьезному делу, как руководство народом. Это было несерьезно и вызывало совершенно лишние расходы: надо было мобилизовать гвардейские батальоны, везти их по железной дороге в Батуми, кормить их, потом везти обратно и распустить, ибо после парада, нет сомнения, опять поступили бы просьбы об их роспуске. Это был совершенно непроизводительный расход. Я отклонил. В ответ на это В. Джугели адресовал в Совет обороны телеграмму, в которой указывал, что я с какой-то целью не хотел, чтобы в числе войск, вступающих в Батуми, было много Гвардии. Лордкипанидзе показал мне эту телеграмму, смеясь и говоря, чтобы я не обращал внимания на эту ребяческую выходку. Это, собственно, была жалоба на меня. Эта телеграмма, конечно, была доложена Совету обороны без меня, но была оставлена без внимания. Обвинение, довольно тяжкое, Главнокомандующего в каком-то умысле против Гвардии было налицо, но дело касалось Главнокомандующего и все промолчали. Быть может, скажут, отчего я не реагировал. Я мог реагировать только одним способом, а именно уйти от должности. Ставить же это в зависимость от истерического вопля В. Джугели не следовало. Да и обвинение было беспочвенное и соответствовало духу раскапризничавшейся женщины, а не серьезного человека. Да простит мне В. Джугели эти слова. Как человек, как личность, он был всегда мне симпатичен и он должен быть в этом уверен, ибо я не раз выражал ему свои симпатии, несмотря на многочисленные наши стычки во всех заседаниях. Как деятель, он страдает тем, что совершенно не был подготовлен и не соответствовал той громадной роли, которая выпала на него в истории нашего народа.

Через несколько дней после заседания, на котором дебатировался вопрос, приведший к столкновению с Ев. Петр. Гегечкори, Джото Шервашидзе устраивал ужин в саду "Эдэм" Ев. Петр. Гегечкори, уезжавшему в Европу с целью добиться признания нашего государства "де юре". Я также был зван. Приглашенных было человек 40. Меня посадили рядом с Ев. Петровичем. Это была наша первая встреча после стычки. Пусть простит меня Евг. Петр., но я на его месте не так бы встретился с ген. Квинитадзе, который ясно должен был чувствовать в себе осадок неприятного чувства происшедшей сцены Он просто поздоровался, и мы сидели за ужином рядом, едва разговаривая друг с другом. Мы до этого были, как мне казалось, в очень хороших отношениях, и я очень в душе сожалел о происшедшем. Я бы на его месте подошел к ген. Квинитадзе и искренно извинился бы за свою горячность и за свой крик. Это не роняет человека, напротив, это возвышает человека. Но он этого не сделал. После этого мы с ним встретились лишь во время войны с большевиками в Михайлово в 1921-м году и до сих пор встречаемся весьма холодно. Я не умею быть в хороших отношениях с теми, кто мне несимпатичен и Евг. Петр, не может не знать моих симпатий, начиная с 1917-го года. Почему так резко он решил изменить свои отношения ко мне?


Г Л А В А XIX 


ЕЩЕ ОДНА ОТСТАВКА 

Недели через две я поехал в Ахалцихе и оттуда проехал в Абастуман к Председателю Правительства. Поездка моя была вызвана телеграммой Председателя Правительства, в которой он писал, что в Ахалцихе части без одежды и обуви. В Ахалцихе, действительно, я увидел запасных в ужасном виде; они еще не получили казенного обмундирования. Вина была опять все того же Военно-Хозяйственного комитета. У Председателя Правительства я пробыл часа два. Разговаривали на разные темы. Я совершенно не знал, что в это время Совет Государственной обороны, в отсутствие Главнокомандующего, постановил демобилизовать армию и упразднить должность Главнокомандующего. Это я узнал по приезде в Тбилиси, прочитав в газете.

Не знаю, знал ли об этом Председатель Правительства, думаю, что знал. Говоря о военных делах, я сказал Председателю Правительства, что нам всегда нужно быть готовыми к войне. Что если мы в течение лета все закончим благополучно, это не знаменует, что мы в будущем гарантированы от несчастий, что мы должны развить нашу готовность к войне до крайнего предела, дабы не попасть в такое положение, какое только что испытали. Касаясь военного управления, я указал, что в нашем "Кребули" большой недостаток в том отношении, что еще в мирное время нет того лица, которое с объявлением войны возьмет на себя руководство вооруженными силами; что такое лицо необходимо иметь еще в мирное время, дабы этот человек мог готовить войска и сам готовиться к войне. Между тем у нас только с объявлением военных действий появляется это лицо и, как показал опыт, таковым является человек, находящийся в стороне от вопроса обороны страны. Что нужно признать, что мы вырвались из трудной обстановки благодаря счастью и что не всегда впоследствии это может быть так. На это Председатель Правительства задал мне вопрос: "А можно ли, чтобы это лицо одновременно заведывало Военной Школой и армией". Я это понял, может быть, я был неправ, что это касается меня, так как я перед назначением на должность Главнокомандующего был начальником Военной Школы.

Я здесь должен оговориться. Ген. Одишелидзе еще в январе этого 1920-го года был назначен вторым помощником Военного Министра. Он был помощником по строевой части и вся армия ему была подчинена в этом отношении. По нашему "Кребули" такой должности не существовало и это было нарушение основных военных законоположений; но об этом не заботились. Ген. Одишелидзе в марте того же года был за границей и вернулся в начале августа в Тбилиси. Его положение было странное. Он был помощником Военного Министра, ему должны были подчиняться войска, а между тем войсками командовал я. Ясно, один из нас должен был быть убран. Я нисколько не сомневался, что выбор будет сделан не в мою пользу. Я никогда в жизни не был обуреваем чувством карьеризма. В войну на Кавказском фронте, в которой я принял участие с самого начала, я получил первый орден лишь летом 1916-го года, т. е. спустя два года после начала войны. У нас в дивизии офицеры, участвовавшие в войне с самого начала, уже получали в это время 5-ю очередную награду, я же лишь первую. Свое влияние, как офицер Генерального штаба, я употреблял на то, чтобы офицеры и солдаты нашей дивизии были достойно награждены за свои боевые подвиги, а о себе я не заботился; я к наградам и отличиям относился весьма хладнокровно, и пожатие руки соседа ротного командира во время Русско-Японской войны, благодарившего за оказанную помощь, для меня несравненно было выше орденов и отличий. Потому я вовсе не интересовался вопросом, кто из нас двоих, Одишелидзе или я, будет убран. Ген. Александр Гедеванишвили являлся помощником Военного Министра по хозяйственной части, причем Хозяйственный Комитет подчинялся не ему, а Военному Совету. Все это было сложно, грузно, вызывало массу трений и неопределенность взаимоотношений. Если бы мне предложили остаться в роли, в которой состоял, я бы согласился лишь при условии капитальной реформы в высшем военном управлении и если не уничтожения, то ограничения числа гвардейских батальонов до минимума и, во всяком случае, устранив их боевую службу; затем я поставил бы условием полную независимость военных в деле организации вооруженных сил и приступил бы к реформе существовавшей организации.

Отнеся вопрос Председателя Правительства о совмещении должности начальника Военной Школы и Главнокомандующего к себе, я ответил, что по существу этого не следует делать, но ввиду малочисленности нашей армии, лишь начала ее устройства, и при таком помощнике начальника Военной Школы, как ген. Чхеидзе, это даже принесло бы пользу. Откровенно говоря, если бы были приняты условия, о которых я выше говорил, я бы взял на себя это бремя и мог бы справиться с этим, принимая во внимание тот прекрасный командный состав Военной Школы, которым мы обладали и который мне горячо помог бы, в чем я был уверен. Когда я уходил от Председателя Правительства, он, провожая меня, уже на лестнице мне сказал: "Значит, мы с вами, Георгий Иванович, договорились". Я не получал от него определенного предложения совместить обе эти должности, я не выставлял тех условий, только при которых я стал бы во главе войск, поэтому я снизу ему ответил: "Напротив, Ной Николаевич, мне представляется, что мы совершенно не договорились". "Нет, нет, договорились", – кричал он мне сверху и мы расстались.

После этого следующая моя с ним встреча была 15-го февраля 1921-го года около полуночи, когда разыгралась война с большевиками. Я должен отметить, что в промежуток времени между этим разговором и упразднением моей должности произошло в Совете Государственной обороны мое столкновение с Гегечкори, который, уезжая за границу, побывал у Жордания в Абастумане как раз после описанного моего с последним разговора.

Я вернулся в Боржоми и задержался на один день: там открывалась санитарная станция и инициаторы и устроители просили меня присутствовать на открытии; между прочими приглашенными был и Вал. Джугели. После того, как разошлись, я отправился на вокзал в свой вагон. В. Джугели обратился ко мне с предложением поехать в Квешхеты на свадьбу их товарища. Мне совсем неудобно было принять такое несвоевременное и странное приглашение. Я отклонил, несмотря на его настойчивость. Тогда он попросил приказать дать им паровоз. Понятно, почему он меня приглашал на свадьбу. Я приказал дать им паровоз. Человек, голосовавший против свободы передвижения Главнокомандующего из-за экономии топлива, расходовал его на поездку на свадьбу. Потом мне показалось удивительным, почему В. Джугели просит устроить им паровоз, когда он знал, что я уже не Главнокомандующий. В ту же ночь я выехал в Тбилиси, где и узнал новость об упразднении моей должности. Затем я в газете прочитал, что мне за мою деятельность объявлена благодарность Правительством. Там же объявлялась благодарность Сулаквелидзе и Гогвадзе. Если Правительство считало необходимым наряду с Главнокомандующим поблагодарить этих лиц, не знаю, почему оно не посчитало нужным поблагодарить вообще вооруженные силы и других генералов, потрудившихся не менее Сулаквелидзе и Гогвадзе. Никто мне даже не пожал руки; никто мне не сказал спасибо в лицо. Не спорю, я, может быть, не заслуживал, но тогда не надо было объявлять в газетах; мне даже не прислали копии постановления об этом. Вообще, ни за одну из войн я от Правительства не получал благодарности; только в Армяно-Грузинскую войну ген. Александр Гедеванишвили, приехавший на фронт после взятия Шулавер, расцеловал Мазниашвили и меня, а затем в Тбилиси при случайной встрече Председатель Правительства сказал мне: "Поздравляю". Я не совсем понял, с чем он меня поздравлял: "Вероятно, с окончанием войны", – подумал я. Ни после Ахалцихе-Ардаганского похода, ни после войны с большевиками 1920-го года я не получил даже этого "поздравляю".

Я отдал благодарственный приказ войскам и подал в отставку. В приказе я отметил особо деятельность Гвардии, на долю которой выпала главная роль в нашей войне с большевиками. Многие сослуживцы мои потом меня спрашивали, почему я благодарил более Гвардию, чем армию, и, по-видимому, думали, что льщу Гвардии, заискивая у нее. Я ответил, что в своей жизни я всегда стараюсь быть справедливым и что на Гвардию выпала большая боевая работа и солдаты Гвардии должны получить соответствующую благодарность. Солдаты-гвардейцы вовсе не виноваты в том, что их неправильно организовали. В тех условиях, в которые они были поставлены, они сделали все, что могли, и нисколько не виноваты в том, что поставлены были в ненормальные условия воспитания и борьбы с врагом.

Моя отставка, как всегда, затянулась. Согласно постановлению Правительства, я должен был вернуться к должности начальника Военной Школы. Конечно, многие меня подозревают в том, что это я считал каким-то умалением своего достоинства и что я с должности столь высокой, как Главнокомандующий, не хотел идти на более низкую. Это, конечно, не верно. И этому есть доказательства. Когда разыгралась война с армянами в 1918-м году, я был в отставке, перед которой занимал наиболее высокие военные посты. Я был помощником Военного Министра и Главнокомандующим войсками Закавказской республики, более обширной, чем Грузия; затем я был в тех же должностях в самостоятельной Грузии. Несмотря на эти высшие должности, как только открылась война, я поступил на службу начальником штаба дивизии к младшему по себе в чине и по старому и по новому режиму. Хотя наряду с этой должностью мне предлагалась более важная должность начальника штаба добровольческого корпуса генерала Магалашвили. И здесь я руководствовался не должностью, а нечто другим. Затем, когда разыгрались Ахалцихские события, я опять пошел начальником штаба к тому же генералу Мазниашвили. Наконец, с должности командующего Ахалцихским фронтом и генерал-губернатора Ахалцихе и Ахалкалаки, с должности, где мне фактически подчинялись почти все вооруженные силы государства, я пошел на должность начальника Военной Школы, деятельность, равную по своим функциям деятельности командира полка и только правами равную начальнику дивизии, т. е. по правам я был уравнен с теми начальниками дивизий, которые на Ахалцихском фронте были моими подчиненными.

За время командования Школой я видел, как мне помогали и поэтому возвращение на эту должность после того, как я имел случаи убедиться в недружелюбии к себе представителей высшей власти в Грузии, было бесполезно. Если бы мне предложили стать во главе Военного Ведомства, я принял бы эту должность, но при условии исполнения выше перечисленных моих требований. За время летнего командования войсками я окончательно убедился, как у нас в Военном Ведомстве все неблагополучно и что при следующей же войне у нас последует крах. В должности же начальника Военной Школы я не мог исправить этих недочетов и моя работа для родины, над которой висела угроза, разразившаяся в 1921-м году, сводилась к нулю. Устройство Школы, когда основы обороны государства, его вооруженные силы были лишь карточным домиком, было смешно и работа моя свелась бы к работе белки в колесе. Я очень сожалею, что в Учредительном Собрании не последовало запроса, почему Главнокомандующий ушел в отставку. Тогда мне пришлось бы ответить и, быть может, вскрылись бы недочеты нашего Военного Ведомства и вооруженные силы оказались бы на высоте для отражения врага в 1921-м году.

Нельзя было не предвидеть наступления на Грузию нашего северного соседа. Россия Деникинская обнаружила свои агрессивные стремления в Закавказье, Россия большевистская в 1920-м году, даже подписывая с нами мирный договор 7-го мая 1920-го года, одновременно с этим вторглась в наши пределы. Овладение Грузией было решено в Москве. Вот действительная причина моей отставки, моего нежелания вернуться на должность начальника Военной Школы. Быть может, читатель скажет, что я надумал это теперь. Нет, читатель, я всегда искренен.

Осенью 1920-го года, неделю после моей отставки, юнкера старшего класса Военной Школы преподнесли мне старинный кинжал в знак памяти. В ответном слове я им сказал, что ухожу в отставку не из самолюбия, не из-за того, что меня возвращают на низшую должность со своей высокой должности, а что причины глубже, что я вижу признаки предстоящего краха и это побуждает меня уйти в отставку. Я не сказал им, конечно, этих признаков; зачем разбивать их надежды. Я ушел в отставку и с тоской ждал развязки. Она превзошла мои ожидания.

Военный Министр со дня на день откладывал приказ о моей отставке, говоря, чтобы я подождал, не торопился. Я не мог не торопиться. Ген. Одишелидзе неоднократно приходил в штаб и просил ускорить приказ о его вступлении в должность. По-видимому, в Правительственных сферах решался вопрос, кого из нас оставить; и Гр. Спир. Лордкипанидзе, вероятно, я так думаю по крайней мере, старался меня оставить на должности, которую занимал ген. Одишелидзе, а последнему приискивал какое-либо другое место, которое не обидело бы этого последнего. Это мои личные мысли, и я могу ошибаться.

Наконец, Лордкипанидзе пригласил меня к себе и предложил вновь принять должность начальника Школы; на этот раз предложение было сделано сухо. Я отклонил. "Тогда, может быть, примете должность члена Военного Совета, вместо ген. Андроникашвили, который будет назначен начальником Школы?", – продолжал он тем же тоном. Я ответил: "Нет". "Что же, приходится принять вашу отставку", – закончил он и подписал приказ. Я получил впечатление, что он исполнил это, как исполняют люди неприятные для них, но навязанные им против их воли поручения.


Г Л А В А XX 

Права Главнокомандующего и его положение. – Власть и офицерство. – Генеральный Штаб. – О Гвардии. – Отношение к офицерству 


ПРАВА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО И ЕГО ПОЛОЖЕНИЕ 

Теперь я несколько остановлюсь на том, что из себя представляла должность Главнокомандующего. По "Кребули" Главнокомандующий назначался декретом Правительства и подчинялся Председателю Правительства. Вот все, что было сказано о нем. Положения о правах и обязанностях Главнокомандующего не было. Надо было составить. Оно было мной составлено, согласно русскому "Положению о полевом управлении войск в военное время" применительно к нашему государству. Затем Совет Обороны рассматривал его в своих заседаниях; это длилось несколько дней. Пререканий и споров особых не было.

По этому положению все вооруженные силы государства, т. е. и армия, и Гвардия подчинялись Главнокомандующему. Что касается правительственных и административных органов, то таковые ему подчинялись только в местностях, где непосредственно разыгрывались военные действия, объявленных театром военных действий; его распоряжения исполнялись, как распоряжения Правительства. Заранее же район тыла не назначался. Так, например, во время нашей войны с большевиками в 1920-м году Тбилиси и прилежащий к нему район был изъят из ведения Главнокомандующего и театром военных действий был объявлен лишь район Пойли* (* На армяно-грузинской границе), Красный мост – Садахло. Таким образом, все органы государственного управления продолжали подчиняться своим соответствующим министерствам даже на театре военных действий. Получалась двойственность власти. Военный суд был давно изъят из ведения Военного Ведомства и подчинялся Министру Юстиции. Правда, можно было учредить чрезвычайные суды, но бывали преступления, за которые следовало судить обыкновенными военными судами; в этих случаях этим ведало Министерство Юстиции. Главнокомандующий не имел органов Государственного контроля. Мои сношения с Государственным контролем, начатые с целью упорядочить это дело, ни к чему не привели. Государственный контролер Коте Андроникашвили не согласился дать мне в подчинение чиновников-контролеров своего управления; право контроля за войсками оставил за собой, что приводило к случайному контролированию и исключало возможность постоянного и фактического контроля, столь необходимого не только в смысле раскрытия преступлений, но и для фактического контроля довольствия, получаемого войсками от Военно-Хозяйственного комитета. Права реквизиции у Главнокомандующего также не было; он этим мог пользоваться только в районе, объявленном Советом Государственной обороны театром военных действий. Например, во время военных действий у Красного моста, Тбилиси не был объявлен театром военных действий, в силу чего местный материал, необходимый Военному Ведомству, нельзя было реквизировать нигде и об этом надо было входить с особым докладом в Совет Государственной обороны. Принимая во внимание незначительность нашей территории и близость к столице границ, казалось, Главнокомандующему должны были быть даны и большие права. Но наш Главнокомандующий далеко не обладал той мощью, какая должна была быть ему предоставлена. Власть Главнокомандующего была далека от того идеала, к которому надлежало стремиться. В современных войнах участвует весь народ; все его силы и все его средства должны быть объединены и направлены к одной цели, к победе над врагом. Народ должен напрячь все свои силы. Все эти усилия должны быть объединены одним лицом. Это лицо должно чувствовать пульс биения сердца не только своих войск, но и всего народа; оно должно знать все силы и средства, всю возможность напряжения народа и в своем лице, как в фокусе, собрать все силы, средства и вообще всю боеспособность нации. Не только средства материальные должны быть в его руках, но и средства моральные; он должен руководить и общественным мнением, и ясно, что пресса должна быть ему подчинена не только в смысле контроля, но и управления ею. Поддержка морали народа для борьбы с врагом должна быть вручена ему. Только при таких полномочиях такая маленькая страна, как наша, может проявить всю свою напряженность, так необходимую нам, окруженным со всех сторон врагами и представляющим страну агрессивных вожделений. Но все это мечты и в современных с демократическим строем государствах провести в жизнь этого нельзя; таким современным государствам далеко до римской республики с ее избираемыми диктаторами. Однако в современных демократических странах, иногда даже в мирное время, правительства испрашивают от парламента диктаторские полномочия. Практически наш Главнокомандующий далеко не обладал той мощью, какая ему предоставлялась даже по "положению". Правительству ничего не стоило вынести то или другое постановление, аннулирующее ту или другую отрасль его власти; достаточно указать случай, который привел меня к столкновению с Гегечкори, когда свобода передвижения Главнокомандующего была ограничена. Даже телефон, столь могущественное средство передачи распоряжений, не находился в руках штаба и все распоряжения в районе города производились по городскому телефону. Вечно не дозвонишься, вечно перепутают номер, вечно занят; наконец, все разговоры военного характера делались достоянием города. Находившийся в моем кабинете начальник телефонной сети должен был лично уволить одну из служащих барышень за то, что она хронически не отзывалась на вызовы.

Достаточно указать еще один характерный случай, доказывающий фиктивность власти Главнокомандующего. Когда я вступил в должность, то и Гвардия, и армия мне подчинялись, и у меня не могла не явиться на лице улыбка, когда В. Джугели обратился ко мне с просьбой, что если я что-либо буду писать в штаб Гвардии, то чтобы я не употреблял выражения "приказываю", а писал бы "прошу". Это была для меня такая мелкая формальность, что, конечно, я не позволил бы себе из-за этого задираться с ним и с его штабом. Я ответил, что я готов три раза писать "прошу", лишь бы они исполняли то, что я "прошу".

В 1921-м году один из чиновников городского самоуправления по телефону так невежливо говорил со мной, что я прекратил с ним разговор и случившийся в моем кабинете Председатель Правительства вмешался в разговор и взял трубку. Через минуту Чхиквишвили, городской голова, извинился передо мной за своего чиновника. Случай показателен. Если чиновник городского самоуправления позволяет себе говорить невежливо с Главнокомандующим, если он занимает телефон Главнокомандующего и непосредственно к нему обращается за присылкой какого-то "дела" и это когда под Тбилиси идет бой, то ясно, какое у него было представление о должности Главнокомандующего. Еще один случай. В одну из моих поездок я назначил час выезда в 8 часов вечера; час отъезда из Тбилиси я всегда назначал в зависимости от часа, в который я должен был приехать в место назначения. Так поступил я и в этот раз. Приехав на вокзал, я был удивлен, никакого паровоза не было назначено. Сопровождавший меня полковник Николай Гедеванишвили отправился в управление. Через полчаса он вернулся сильно взволнованный. Оказалось, что он был принят господином Бокериа весьма нелюбезно и резко с ним говорившим, несмотря на то, что полк. Гедеванишвили ему заявил, что он прислан Главнокомандующим. Он ему заявил, что внесет в Правительство доклад о том, чтобы Главнокомандующему не давать отдельного паровоза и что до решения этого вопроса не даст паровоза. Казалось бы, наоборот, до решения этого вопроса он должен был дать паровоз. Я не знаю всего хода их пререканий. Полк. Гедеванишвили доложил, что все же паровоз будет подан. Действительно, паровоз дали. Когда я был у Председателя Правительства в Абастумане, то определенно заявил, что я требую, чтобы сей служащий был убран. Председатель Правительства ответил мне, что он расследует это дело. Мне казалось, расследовать нечего было, ибо мое требование паровоза исполнено не было и только после настойчивых требований полк. Гедеванишвили паровоз был подан. Пока расследовали, проходило время и я узнал после, в дни упразднения меня от должности, что г. Бокериа лживо показал, а именно, что полк. Гедеванишвили был пьян, груб и пр. Вся эта история прошла для г. Бокериа безнаказанно и, уже не говоря о справедливости, даже просто престиж Главнокомандующего не был поддержан. Все эти описанные случаи подчеркивают то отношение, тот взгляд, который существовал у всех на должность Главнокомандующего, начиная с Председателя Правительства, возлагающего наблюдение за исполнением Главнокомандующим его приказания на своего личного секретаря, и кончая чиновниками городского самоуправления и управления железных дорог.


ВЛАСТЬ И ОФИЦЕРСТВО 

Теперь подведу итог моих наблюдений с осени 1919-го года по осень 1920-го года. Отрицательное отношение к корпусу офицеров продолжало идти "крещендо". За это время мы потеряли отличного боевого генерала князя Макашвили, принужденного служить в азербайджанских войсках, ибо ему на родине не могли предоставить места, между тем менее знающие были призваны к службе. Генерал Мазниашвили, отличный боевой и строевой начальник, пребывал в отставке и был предан суду за действия на Ахалцихском фронте. Главное обвинение состояло в том, что он на Ахалцихском фронте отказался от усиления войсками вверенного ему фронта, что ему будто бы предлагалось. На суде выяснилось, что ген. Александр Гедеванишвили, сносясь с ним по поводу усиления войск, указывал ген. Мазниашвили, что, усиливая его отряд, государство может оказаться в критическом положении, ибо настоятельно требуется усиление Гагринского фронта. Это было полуприказание, и ген. Мазниашвили должен был согласиться не усилять свой отряд. Несмотря на явную виновность в этом другого лица (ген. Гедеванишвили), это лицо не было привлечено к ответственности. Реабилитированный ген. Мазниашвили был назначен начальником гарнизона города Тбилиси, на должность, не существовавшую по нашему "Кребули".

Материальное положение офицеров стало невыносимым. После долгих трудов, хлопот и настояний им прибавляли содержание постепенно и в этом отношении их содержание сильно отставало от вздорожания жизни. Курьезно было то, что наряду с этим содержание служащих в Военном Ведомстве, но не офицеров, как-то слесарей, машинистов, шоферов, кузнецов и пр., так называемых вольнонаемных, увеличивали автоматически по решению тарифной платы, вследствие чего неоднократно были случаи, когда офицеры получали содержание меньше, чем руководимые ими вольнонаемные. Характерно еще одно обстоятельство. В 1919-м году старший войсковой начальник, начальник дивизии, получал в три раза больше, чем лейтенант, 1500 руб. против 500 рублей. Затем в 1920-м году он же получал лишь в 1 1/2 раза больше, 9000 руб. против 6000 руб. Следствием явилось следующее явление. Обер-офицеры отказывались получать штаб-офицерские должности, ибо разница была всего в несколько сот рублей, ответственность же оказывалась громадная. Таким образом в военной службе, где отменены были чины, ибо чин получался с должностью, а не службой, а прибавка содержания уже не являлась поощрением службы, и среди военнослужащих народилось индифферентное отношение к возвышению по службе; поощрение, инициатива и вообще работа в армии в военном отношении замерли и это был застой, это была смерть Военному Ведомству, предписанная нашими правящими кругами. Военная Школа, еще не вставшая на ноги, все же успела ввести некоторые новшества, главным образом по строевому уставу, но это загрузло в бюрократических дебрях нашего генерального штаба.

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ 

Здесь я должен отметить, что наш Генеральный штаб был поставлен в невозможные условия работы. Несмотря на свое громкое название, он мало занимался делами своего прямого назначения. По делу мобилизации он превратился в управление, куда обращались непосредственно начальники военно-учетных отделений, кстати сказать связываемые в своей деятельности гражданскими установлениями; Генеральный штаб должен был непосредственно руководить всеми этими начальниками, число которых доходило, кажется, до 18. На разведку выдавалось денег мало, их не хватало, и дело это было в самом примитивном положении. Настоящей же работы Генерального штаба не было; совершенно отсутствовало дело руководства обучением и воспитанием войск. Разработка и подготовка к войне отсутствовала; не было никаких планов ни по обороне страны, ни по подготовке развертывания вооруженных сил, ни по организации маневров и пр. Между тем значение начальника Генерального штаба, не подчиненного помощнику Военного Министра, сильно поднималось. С ним советовались наравне с помощником Военного Министра; он вечно был в комиссии Учредительного Собрания и были случаи, когда Председатель Правительства лично советовался с этим лицом, помимо помощников Военного Министра, которые, казалось бы, должны были фактически возглавлять Военное Ведомство.

О ГВАРДИИ 

Эта организация, расширяясь и усиливаясь, дошла до своего кульминационного пункта и перешагнула его. Согласно основному законоположению, Гвардия должна была укомплектовываться уже отбывшими воинскую повинность. Однако осенью 1920-го года было замечено, что в Гвардию больше уже не поступали так называемые добровольцы. Приманки уже не прельщали. Еще в летнюю кампанию 1920-го года для Гвардии, по требованию их Главного штаба, была отпущена значительная сумма денег. Эта сумма должна была быть распределена между гвардейцами в виде наградных, сверх положенных отпусков, дабы удержать их на службе.

Недостаток пополнения побудил штаб Гвардии потребовать себе уже из призыва несколько тысяч человек, чтобы укомплектовать свою организацию. Банкротство этого способа устройства вооруженной силы выявилось воочию. Уже стали было поговаривать о ненужности этого сорта войск. Но съезд гвардейцев 1920-го года ясно показал обратное. На заседаниях этого съезда было постановлено всемерно поддерживать эту организацию и даже иметь всю вооруженную силу по образцу Гвардии. Иначе говоря, готовилось уничтожение армии. Вообще общий тон положения армии и Гвардии был таков: Гвардия – главное оружие обороны страны; армию же терпели до поры до времени. Отрицательные качества Гвардии показали себя во всем блеске еще весной 1918-го года. Местные жители Борчалинского уезда обратились ко мне с массой жалоб на бесчинства Гвардии. Из захваченного во время боевых действий района в 1920-м году целыми обозами вывозилось все ценное, принадлежавшее местным жителям, особенно ковры; все, что могло было быть вывезено из того, что бросало бежавшее население. 

Наряду с этим Гвардия выказала полную неспособность к боевым действиям. При малейшей частичной неудаче весь фронт отсыпался, даже тогда, когда на их участках противник не шевелился. Ослушание своих начальников, беспомощность последних совладать с ними были спутниками этого рода войск. Штаб Гвардии, чтобы побудить подчиненные части на следующую операцию, употреблял такое средство, как обещание распустить их по домам после операции. Затем, помимо развращающего влияния, каковое Гвардия вообще производила на армию, отдельные из их среды лица являются подстрекателями армии на ослушание и беспорядки. Это обстоятельство в связи с тем явлением, когда целый батальон отказался воевать с перешедшими нашу границу большевиками в 1920-м году, заставляет призадуматься серьезно над теми веяниями, которыми была обуреваема эта организация. Вместе с этим Главный штаб Гвардии уже не стеснялся. Он чувствовал свое влияние на государственную жизнь и предъявлял ультиматумы, грозя, в случае отказа, отказаться от участия в обороне страны.


ОТНОШЕНИЕ К ОФИЦЕРСТВУ 

Отношение к офицерам стало еще хуже. О них заботы никакой не было. Поднять этот корпус в нравственном отношении, вдохнуть в него чувство собственного достоинства, вселить в него доверие к себе, дать ему почву верить в свое призвание, верить в то, что ему будет оказана справедливость, все это считалось ненужным и офицерство, предоставленное самому себе, стало погрязать в мелочах добывания ежедневного куска хлеба, в интригах между собой. Офицерство морально расшатывалось, и этот кадр, этот устой вооруженной силы разлагался. Я вступал на службу время от времени из отставки и не мог не замечать этого явления; оно мне резко бросалось в глаза, ибо, будучи в стороне и встречаясь с ним через известные периоды, я наблюдал постепенное его падение. Это было естественным последствием того, что этот корпус не только предоставлялся самому себе, но как будто нарочно старались его разложить. Быть может, это было неумение, не спорю. Но это неумение преступно, когда это касается такой дорогой для государства корпорации, этой основы вооруженной силы. Надо было дать все средства и все полномочия тем, кто и по своему положению и по своему знанию являлся естественным знатоком устроить и вдохновить эту корпорацию. На деле же авторитетности военной власти не было и эту авторитетность стремились подорвать. Высшая военная власть не была едина. Было два помощника Военного Министра и начальник Генерального штаба, фактически пользовавшийся большим, чем помощники, влиянием. Военный Министр был в затруднительнейшем положении, выслушивая самые разноречивые мнения по одному и тому же вопросу, мнения представителей высшей военной иерархии. Особое доверие выказывалось лишь к некоторым личностям корпуса офицеров. Только люди, принадлежавшие к социалистическим партиям или сочувствовавшие им, вызывали доверие наших властей. Только те, кто высказывал взгляды в их духе, могли быть выслушиваемыми. Остальные, кто не мог примириться с теми мероприятиями, которые по их взгляду были вредны, объявлялись не сочувствующими Правительству и без сожаления с ними расставались, как бы полезны они ни были. Это происходило даже тогда, когда они сами признавали их достоинства.


Г Л А В А XXI 

Система комплектования. – Нежелание создать армию. – Вмешательство в военные дела. – Штаб Гвардии. – Отношение к государственной обороне 


СИСТЕМА КОМПЛЕКТОВАНИЯ 

Единство доктрины, как принято понимать на военном языке, отсутствовало. Между тем высший командный состав был из состава одной и той же русской армии и в большинстве окончил одну и ту же Академию Генерального штаба, которая несомненно должна была наложить на них один и тот же отпечаток. Разноречия высказывались по самым избитым вопросам. Например: всеми странами и всеми академиями было принято, что лучшая система комплектования войск это территориальная. У нас это не прошло. Единственным сторонником, из числа призываемых на обсуждение этого вопроса, был я. Ген. Одишелидзе и Закариадзе находили, что эта система у нас будет вредна, ибо она способствует якобы ущельному патриотизму и дезертирству. Этот взгляд высказывался штатскими руководителями военного дела, которые добавляли, что знакомство крестьян с другими частями государства и населения поможет их сплочению. Как будто служба гурийца в Ахалкалаках или Ахалцихе сплотит его с кахетинцем, карталинцем и абхазцем. Прямо удивительно, до чего можно договориться в спорном задоре. Как будто ущельный патриотизм, если таковой есть, можно уничтожить тем, что заставить крестьянина один раз в жизни в течение 1-го года и 4-х месяцев жить вне своей деревни и округа. Да разве можно уменьшить любовь к своей деревне, к своей области. Здесь нужны меры не механического слияния, а мероприятия более глубокие, клонящиеся к связи этих областей общностью интересов. Что же касается дезертирства, то уничтожить его таким способом нерационально. По-видимому, как это высказывалось на заседаниях по этому вопросу, считалось, что служба вдали от своей деревни прекратит дезертирство. Уж не такие у нас расстояния, чтобы этим можно было бороться против дезертирства. Напротив, климатические условия и чуждая обстановка скорее способствовали развитию тоски по родине, особенно принимая во внимание тяжесть обстановки, сопутствующей прохождению службы под знаменами. Прямо удивительно, как у военных, окончивших одну и ту же школу, могли быть различные взгляды на то, что в Академии считалось непреложным, и странно то, что эти господа во время нахождения на русской военной службе никогда не позволяли себе высказывать эти взгляды, а напротив, нет сомнения, осуждали русскую военную систему, не принявшую этого способа комплектования. Единства доктрины не могло не быть, но оно было уничтожено личными интересами, интригами друг против друга, отсутствием мужества высказать свой взгляд вопреки власть имущим. Интриганство было так сильно, что наши светила военного мира, несмотря на свое недружелюбие ко мне, неоднократно высказывались передо мной друг против друга. Стоило высказать какую-либо академическую военную истину, истину, о которой никогда не спорили и оспаривать которую в старое время значило показать отсутствие всякого знания, как сейчас же начинали спорить. С легкой руки ген. Одишелидзе и ген. Закариадзе чины и чинопроизводство было уничтожено; явление, как мне передавали, удивило самого главу Правительства, высказавшегося, что он не знает ни одной демократической страны, где бы не было чинов. Но мы, вообще, стремились доказать всему миру, что наша страна в деле устройства демократии открыла Америку; эти наши военные генералы стремились то же самое доказывать и в военной отрасли государственной жизни. И доказали.


НЕЖЕЛАНИЕ СОЗДАТЬ АРМИЮ 

Об этом вопросе говорить долго не приходится. Армию не создавали, ибо ее боялись. Когда ее создавали, то командный состав, включительно до лейтенантов, избирался и процеживался специально назначенной комиссией из некомпетентных лиц, куда старшие военные были приглашены лишь с правом "совещательного" голоса. Отсюда ясно, что отбор делался с известной, предвзятой мыслью оставить на службе тех, кого найдет нужным эта комиссия, совершенно не компетентная в определении годности или негодности их к военной должности. Определенно высказывалось, что только боязнь контрреволюционного переворота, который могла совершить армия, являлась двигателем, побудившим на такой способ избрания офицеров. Каждому ясно, что отбор офицеров это дело начальника, ответственного за своих подчиненных, а не комиссии, этого всегда безответственного учреждения.


ВМЕШАТЕЛЬСТВО В ВОЕННЫЕ ДЕЛА 

За это время это явление достигло полного апогея. Армия была устроена так, как этого желали правящие круги. Это не было вмешательство, это было руководство ее организацией, ее жизнью. До этого времени делались сначала робкие попытки, затем появляются властные попытки вмешательства в дела даже операционного характера. Воспользовавшись моим предложением в ожидании войны образовать Совет Государственной обороны, они его фактически превратили в учреждение, которое вмешивалось в операции, где они хотели знать все, все посоветовать. Они не ограничились этим; они ставили Главнокомандующему задачи, часто неисполнимые. Совет Государственной обороны, выработав основы обороны страны и дав соответствующие директивы, должен был бы закончить на этом свою деятельность. Несомненно, я должен был при первых же попытках нарушения этого положения оставить службу, но страну надо защищать всеми имеющимися средствами и эта высшая обязанность заставляла меня неоднократно брать назад свою отставку и оставаться у дела, принимая все меры к возможному уменьшению зла от такого способа руководства военными действиями. Быть может, меня упрекнут в недостаточности характера и скажут, что я должен был уйти в отставку. Не буду спорить, со стороны виднее. Не буду спорить и с тем, что, быть может, мой заместитель лучше справился бы с этой деятельностью.


ШТАБ ГВАРДИИ 

Значение штаба я неоднократно указывал. В описываемое время значение его достигло апогея. Чувствуя свою силу, Главный штаб Гвардии уже не стеснялся предъявлять ультиматумы и неоднократно нарушает основные законы как военные, так и гражданские. Укажу в последнем отношении на применение принудительных работ в Караязах. Согласно постановлению Главного штаба Гвардии, граждан хватали на улице и, как якобы безработных, отправляли на работы в Караязы. И это делалось на глазах Учредительного Собрания и ответственного перед ним Правительства. Один из побывавших там бывший офицер русской армии Колонтаевский рассказывал, в каких условиях они там работали. Там они жили в землянках, где ложем служила земля, не было никаких постельных принадлежностей. Условия жизни были настолько ужасны, что все переболели, и его как больного отправили обратно в Тбилиси. Он рассказывал, что у одного рабочего вытек глаз от того, что его во время сна укусила за глаз крыса. Значение штаба Гвардии было настолько сильно, что по-моему Правительство неоднократно было вынуждено исполнять против своего желания требования этого штаба. Все в государстве делалось в зависимости от решений, принимаемых штабом Гвардии, от которого не ускользала ни одна отрасль государственного управления. Не знаю, в каких отношениях они были с Государственным контролем; здесь, кажется, их власть была парализована, но на это лучше может ответить государственный контролер Г. Гогичайшвили. Про этот период жизни штаба Гвардии можно сказать, что он уже ни с чем не считался и ни с кем не церемонился. Он чувствовал свое могущество и пользовался им.


ОТНОШЕНИЕ К ГОСУДАРСТВЕННОЙ ОБОРОНЕ 

Несмотря на опыт бесконечных боевых столкновений, правящие круги не убедились в том, какую роль играет вооруженная сила для мирного развития и благоденствия народа. Только успешные боевые действия выводили нас из того критического положения, в какое мы неоднократно попадали. К вооруженным силам относились спустя рукава; никто не интересовался вопросом, действительно ли наше Военное Ведомство на высоте возможных боевых столкновений. Видели марширующие на парадах наши войска и были спокойны, никто не заглядывал вглубь. Показательно то, что в январе 1920-го года назначили второго помощника Военного Министра, вероятно, с целью поднять боевую подготовку войск и готовность вообще к войне. И в марте это лицо было отправлено за границу, в Европу, как будто не могли найти другого. Оторвали человека от его прямых, столь необходимых государству обязанностей. Заместитель его в этих функциях не был назначен.

Ясно, что это не необходимость, а синекура. Один этот факт рисует в достаточной мере взгляд правящих на то дело, к которому призван был второй помощник Военного Министра. Спрашивается, для чего его назначили. Если для дела, то зачем его отправили в Европу после его назначения. Неоспоримо, это было сделано для устройства прибывшего из-за границы ген. Одишелидзе на место, соответствовавшее его положению. Правда, производились ревизии или, вернее, объезды частей; но обревизовать центральные учреждения, откуда идет жизнь и где, собственно, можно видеть подготовку страны к войне, по-видимому, не считали нужным. Желая взять все на себя, и устройство, и руководство, необходимо сообразоваться с тем, в состоянии ли справиться с этим делом, столь трудным, с каковым многие опытные и с широким военным образованием люди с европейским именем не всегда могли справиться успешно. В области отношения правящих кругов к Военному Ведомству я должен категорически заявить, что этому Ведомству было уделено слишком мало внимания, особенно принимая во внимание ту обстановку, которую переживала наша родина, окруженная врагами. 


Г Л А В А XXII 


ЗНАЧЕНИЕ ВЫСШИХ ВОЕННЫХ НАЧАЛЬНИКОВ В ДЕЛЕ УСТРОЙСТВА ВООРУЖЕННЫХ СИЛ ГОСУДАРСТВА 

Я уже указал, что многие военные, несогласные с создавшимся положением в Военном Ведомстве, а также недовольные тем положением, в которое были поставлены военнослужащие, уходили со службы. Нет сомнения, что уход того или другого рядового офицера не играл той роли, какую, естественно, должен был играть уход крупных начальников. Значение крупных военных начальников, призванных хотя бы в роли советников по устройству вооруженных сил, было чрезвычайно велико. От того, что они советовали бы, что отстаивали бы, зависело многое. Как же поступали правящие. Как известно, первым таковым начальником после революции был полковник Ахметели; он был назначен командиром формирующегося Грузинского корпуса; ему дали в начальники штаба кап. Иосифа Гедеванишвили. По существу это было мирное разделение высших военных властей между партиями социал-демократической и социал-федералистов, партиями главенствующими и захватившими фактическую власть в Грузии. Полк. Ахметели считался сочувствующим соц-демократической партии, с которой благодаря своему брату у него издавна были связи, а кап. Гедеванишвили состоял в партии соц-федералистов. Это время было весьма трудное для формирования и, вообще, для устройства войск. Все было расшатано, солдаты были деморализованы и обуреваемы влияниями большевистского направления. Формирование корпуса не удалось.

Затем во главе Грузинского корпуса был поставлен генерал Вас. Давыд. Габашвили. Он был поставлен в чрезвычайно трудные условия и ближайший его сотрудник, его начальник штаба подп. Закариадзе, по своей малоопытности не мог быть его действительным помощником. Это было время, когда Главнокомандующий Кавказским фронтом ген. Лебединский был принужден отдать приказ о снятии офицерами погон, что было вызвано поведением грузинских солдат, останавливавших в Тбилиси офицеров на улице и силою снимавших с них погоны. Были случаи насилия и употребления в дело оружия. Правда, дело формирования войск стало как будто лучше, но оно все же не клеилось. Несмотря на все старания Габашвили старого служаки и опытного боевого генерала, он встречался с такой массой трений и неблагоприятных обстоятельств, что не в силах был добиться успешности. Между тем политические события шли своим темпом. Был образован Закавказский комиссариат, где комиссаром по военным и морским делам состоял Гобечия, впоследствии убитый на одной из улиц Тбилиси одним господином, фамилии которого сейчас не вспомню. Затем высшая власть в Закавказьи была переорганизована и во главе Военного Ведомства был поставлен Е. Петр. Гегечкори. После Батумских событий при Е. П. Гегечкори была учреждена должность его помощника. Таковую должность занял ген. Илья Зурабович Одишелидзе, состоявший с осени 1917-го года на должности Командующего Кавказской армией. Главнокомандующий Кавказским фронтом ген. Лебединский продолжал существовать и исполнять свои обязанности; в это время солдаты, русские состава этой армии, уже прошли на северный Кавказ. Дело формирования грузинских войск далеко не подвинулось. Как я уже раньше писал, отдача Карса повлияла на удаление ген. Одишелидзе. Он был командирован в состав делегации, ведущей переговоры с Турцией. Затем было образовано Закавказское Правительство, где пост Военного Министра занял Гр. Тим. Георгадзе и я был приглашен на должность его помощника. В середине мая за упразднением должности Главнокомандующего Кавказским фронтом, я был назначен Главнокомандующим войсками Закавказской республики, а 26-го мая, по объявлении независимости Грузии, я вступил в те же должности республики Грузии. За мое время не скажу, чтобы мне удалось то, что я хотел. Однако удалось сформировать центральные учреждения, начать насаждение дисциплины (офицеры надели погоны, установилось взаимное приветствие).

Через месяц, 26-го июня во главе Правительства был поставлен Н. Н. Жордания, который в свой кабинет меня не пригласил. Я был уверен, что приглашен не буду, ибо за неделю перед этим Н. Н. Жордания, как Председатель исполнительного кабинета рабочих и солдатских депутатов, на заседании об учреждении Народной Гвардии заявил, что во главе грузинских войск не может стоять лицо, столь враждебно настроенное к Гвардии.

После меня мою должность исполнял ген. Сандро Андроникашвили, но удержался недолго. Его заместитель ген. Александр Гедеванишвили, который и исполнял эту должность за время существования нашего государства, до отъезда Правительства из Батума после нашей катастрофы. Таким образом больше всего у военного дела, у дела его управления находился ген. Гедеванишвили.

После своей первой отставки я уехал в деревню Икалто* (*Кахетии). Находясь в деревне, я узнал, что ген. Гедеванишвили вступил в свою должность. Я был в душе очень рад. Я много слышал о нем хорошего. Мы с ним работали в одной комиссии в 1918-м году по составлению проекта организации грузинских войск и здесь я получил впечатление, что он сильно правый; на одном из этих заседаний он высказался резко: "Чтобы создать армию, надо сформировать отряды из дворян и эту сволочь заставить силой служить". Во всяком случае правее меня. Моя отставка, по-моему, укрепляла его позиции и я думал, что в деле создания вооруженных сил он будет отстаивать правильные основы.

Вторым лицом, находившимся близко к делу организации войск и военного управления, наиболее продолжительное время был ген. Закариадзе, деятельность которого проявилась на следующих должностях. В декабре 1917-го года, когда я приехал с фронта, я его застал на должности секретаря военной секции Национального Собрания; во главе этой секции стоял Н. В. Рамишвили. Затем он был начальником штаба Грузинского корпуса при ген. Габашвили, с уничтожением которого был назначен в Генеральный штаб на должность приблизительно соответствующую должности генерал-квартирмейстера. Затем по реорганизации армии в 1919-м году он был назначен на должность начальника Генерального штаба, в каковой и пребывал до конца. Таким образом, это был человек также весьма продолжительно стоявший у военной власти. Ген. Андроникашвили был начальником Генерального штаба с осени 1918-го года до реорганизации армии до второй половины лета 1919-го года; затем он был назначен членом Военного Совета и затем начальником нашей Военной Школы, и активного участия в деле устройства армии принимать не мог. Он горячо любил свою родину и в 1923-м году был расстрелян за участие в заговоре против большевиков. Ген. Одишелидзе в 1918-м году у власти пробыл короткий срок. Затем он был в делегациях за границей. Он был отрываем от ведения военными делами.

Но всегда, когда он бывал в Грузии, он приглашался на всякие заседания и здесь он приобретал колоссальное значение. Но это колоссальное значение не должно рассматриваться, как влияние оказываемое им на власть имущих; далеко нет. Он всегда торопился высказаться в духе желательном власть имущим и эти последние сейчас же схватывались за это, указывая, что то или другое мнение поддерживается таким военным авторитетом, как ген. Одишелидзе. ген. Одишелидзе в 1920-м году в январе был назначен вторым помощником Военного Министра; затем уехал за границу; и в сентябре того же года вновь вступил в эту должность, в каковой и пребывал до назначения на должность осенью 1920-го года Главнокомандующего грузинской армией.

Был еще генерал Кутателадзе. В 1918-м году он был комендантом крепости Батум. Затем он был не у дел и никакого влияния на военные дела не имел до осени 1919-го года, когда его назначили членом Военного Совета. Тогда в Военный Совет входили ген. Одишелидзе, ген. Кутателадзе и ген. Сандро Андроникашвили. Ген. Кутателадзе с артиллерийским академическим образованием и несомненно знающий артиллерист, ибо без всякой протекции на русской военной службе достиг высших артиллерийских должностей и имел имя. Однако, состоя в Совете он мог оказывать весьма слабое влияние на неукротимых, все знающих сильных мира сего. Остальные генералы не имели никакого значения и не могли оказать влияния на ход военного дела. Из перечисленных генералов можно видеть, что наибольшее влияние могли иметь те, кто больше находился при власть имущих. Таковыми были ген. Гедеванишвили, ген. Одишелидзе и ген. Закариадзе. Ген. Андроникашвили и ген. Кутателадзе могли иметь значение весьма относительное и слабое, а именно через посредство Военного Совета, где доминирующую роль играли три члена Главного штаба Гвардии.

Как держали себя эти три генерала? Чем достигали они своего влияния на власть имущих и чего они достигли в деле устройства вооруженных сил и подготовки страны? Если сказать резко, то про них можно выразиться следующим образом: ген. Одишелидзе подыгрывался под власть имущих, выказывая себя часто более "передовым", чем наши социалисты в деле организации армии; ген. А. Гедеванишвили, как сибарит 96-й пробы, думал только о своем чреве, а ген. Закариадзе, всегда на людях молчаливый и улыбающийся, упражнялся в нахождении компромиссов, в чем он доходил до виртуозности. Теперь я скажу о каждом отдельно.

Ген. Одишелидзе имеет все наружные признаки быть признанным знатоком военного дела. Он Генерального штаба, Георгиевский кавалер за Русско-Японскую войну и последняя его должность была командующего Кавказской армией, хотя последнюю должность он получил после революции, но в глазах совершивших революцию это обстоятельство являлось большим доказательством либеральности его идей. Он знает военное дело, но часто просто жонглирует своими знаниями. Примеров этому много. Например, в случае с территориальной системой он высказывался следующим образом: "Территориальная система" – говорил он – "не значит, что воинская часть должна комплектоваться жителями той области, где она стоит (по давно установленной терминологии всех народов она именно это значит), воинская часть может стоять, например, в Поти и прекрасно может комплектоваться телавцами". Обладая знаниями, он не мог не вспомнить, что Франция до 1870-го года приняла именно указанную им систему комплектования и это была одна из причин ее катастрофы 1870-го года, ибо ее части вступили в боевые действия, не успев укомплектоваться; вспомнив это, он добавляет: "Правда, в войну 1870-го года это принесло большие несчастия Франции, но мы иначе не можем". Иначе говоря, и знание, и опыт были принесены в жертву желанию несведущих в военном деле власть имущих. Эти слова ген. Одишелидзе попадали на благодарную почву наших невежд. Они слышали два противные мнения: скажем мое и ген. Одишелидзе. Мнение ген. Одишелидзе, как отвечающее их желаниям, находило среди них отклик и они решали вопрос согласно этого мнения; они были невежды, не могли разобраться в чем дело; но мнение Одишелидзе отвечало тому, чего они хотели. Не раз на заседаниях, на которых иногда мне приходилось присутствовать, я наблюдал, как после сказанного кем-либо из числа штаба Гвардии, ген. Одишелидзе начинал словами: "Я хотел сказать, но такой-то уже предупредил мою мысль и я ничего не могу добавить" или же: "Я вполне присоединяюсь к мнению такого-то". И этот такой-то оказывался всегда членом штаба Гвардии. Я не помню, чтобы он когданибудь согласился с мнением высказанным, например, мной, хотя я всегда говорил лишь то, что в хороших книжках было написано и которые мы с ним изучали еще в Академии. Вообще же в прениях он всегда высказывался в весьма почтительных выражениях о высказанных мнениях невежд даже тогда, когда они были абсурдны. Я думаю, что В. Джугели, которого нельзя упрекнуть в неискренности, должен будет признать, что даже когда на общих заседаниях у него со всеми товарищами выходили разногласия, то ген. Одишелидзе, высказываясь по этому вопросу, соглашался одновременно и с ним, и с его противником. Так по крайней мере было указано самим В. Джугели на одном из докладов ген. Одишелидзе в Константинополе. У меня бывали с ним споры по поводу общего положения и он высказывался, что мой способ ухода в отставку не патриотичен, что нужно остаться, чтобы хоть что-нибудь сделать. Я же находил, что оставаться для того, чтобы хоть что-нибудь сделать, зная, что это что-нибудь идет во вред родине, значит заведомо вредить ей и думаю, что даже пассивная оппозиция всех старших генералов, может быть, заставила бы власть имущих призадуматься. В горячем, одном из таких споров в кабинете ген. А. Гедеванишвили я ему сказал: "Скажи, пожалуйста, почему ты здесь со мной так говоришь, а войдя в эту проклятую дверь", ведущую в кабинет Военного Министра, где происходили заседания Военного Совета, "ты говоришь обратное". Наши споры никакого результата не давали; может быть они играли обратную роль, ибо в порыве спорного задора ген. Одишелидзе отстаивал то, во что он сам не верил. Я не знаю чей способ, мой или его, был лучше; во всяком случае его способ, который можно назвать потаканием, не дал благих результатов.

После катастрофы 1921-го года выяснилось, что наше Военное Ведомство и подготовка страны в военном отношении была на самой низшей ступени. Если же имевшие значение генералы были бы более непреклонны в своих требованиях, то это вызвало бы со стороны правящих кругов уступку нашим военным требованиям или же скорей привело к такой неудаче, которая заставила бы их одуматься и приняться за правильную организацию вооруженных сил. Этот опыт обошелся бы нам дешевле нашей катастрофы. Я часто призадумывался над ген. Одишелидзе и задавал себе вопрос искренен ли он или нет, действительно ли он убежден в том, что он говорит, или действует из-за своих личных интересов. Он сам на это ответил летом 1921-го года в Константинополе. Он пришел к Конст. Плат. Канделаки, который был председателем Правительственной комиссии, ведавшей всеми делами в Константинополе. Он жаловался на несправедливость, оказанную ему Правительством, назначившим ему содержание, как и всякому обыкновенному генералу и просил возбудить вопрос о прибавке содержания, а сейчас дать ему денег для отсылки его престарелым родителям. Последнее ему дали. Приводя ряд доводов он говорил, что он помощник Военного Министра, что ему сказали, чтобы он выезжал, что он был Главнокомандующим "правда неудачным, но и ген. Квинитадзе также был неудачный", и т. д., исчерпав свои доказательства для прибавления содержания он, вдруг, указал, что ему должны прибавить содержание, наконец, хотя бы за то, что он, служа им, испортил свое имя, что (буквально это было сказано) "он при социалистах два года занимал позорное положение". Это было сказано и при других свидетелях, в числе которых был и я. Тут только я окончательно понял политику его поведения за все время его службы в Грузии. Значит он и тогда считал свое поведение позорным.

Генерал Гедеванишвили бессменно находился помощником Военного Министра с лета 1918-го по день нашей катастрофы. Он мог играть громадную роль вследствие своей должности; он мог оказать громадное влияние на ход военного дела. Но если спросить меня, то я не могу фактами доказать его вины. Во всех делах он как-то стушевывался. Он просто занимал кресло, на котором кто-то должен сидеть. Одно могу сказать, что за это кресло он держался всеми правдами и неправдами. Он неоднократно высказывался, что он не может служить и должен уйти в отставку, ибо общее положение, социалистическое, не отвечает его мировоззрению и, вообще, он устал. Искренен он был или нет. Конечно, нет. Он никогда искренно не хотел уйти в отставку; ему все было все равно; он был прежде всего сибарит. Однажды он мне сказал, что в 6-й раз подал в отставку, забыв, что за два дня перед этим я был у него и он мне говорил, что подал в отставку в 4-й раз. Главное для него, это собственное материальное благополучие. На все остальное он плевал. Мне неоднократно приходилось быть у него в кабинете; я никогда не видел его погруженным в дела. Получив какую-либо бумагу, он прежде всего думал, куда бы ее спихнуть. Он всегда смотрел на часы и с тоской ожидал часа, когда ему можно будет оставить кабинет; тогда он садился в фаэтон и по дороге домой заезжал на Эриванскую площадь к Корбозу, где выбирал закуски к обеду. Вечера он проводил за азартной игрой в клубе "Унион". Последнее обстоятельство меня крайне удивляло. Как помощник Военного Министра мог себе позволить в клубе играть в азартные игры и как Правительство это допускало. Оно не могло не знать, ибо его проигрыши и выигрыши, достигавшие крупной цифры нескольких сот тысяч, бывали неоднократно на устах у всех в городе.

Но этот человек умел со всеми сохранять приятные отношения и я думаю, что эти приятные отношения обезоруживали членов Правительства. Эта его способность была прямо поразительна. Я слышал от многих своих сотоварищей резкие осуждения ген. Одишелидзе; о Гедеванишвили как-то все выражались в мягких выражениях. Он всегда старался все устроить хорошо, всех ублаготворить. Он неоднократно, например, высказывался об отрицательных качествах гвардейской организации и признавал ее вредной, но в 1919-м году сам, как помощник Военного Министра, вошел с проектом об организации армии, в которой поместил гвардейскую организацию, как отдельную бригаду. Надо было, чтобы штаб Гвардии был им доволен.

Несмотря на всю бесполезность его пребывания на таком высоком посту, он так сумел приучить всех к себе, что члены Правительства, вероятно, не могли себе представить его кресла заполненного кем-либо другим. Он был с высшим военным образованием, хотя Академию окончил по 2-му разряду. По рассказам моих сотоварищей он на западном фронте был прекрасный боевой начальник, храбрый, спокойный, распорядительный. Однако, я должен признать, что широких организационных способностей он был лишен. Несомненно, это хороший опытный начальник, но нужно, чтобы над ним был начальник, который заставил бы его работать. Я не могу признать в нем также стратегических способностей; Грузино-Армянская война разочаровала меня в этом отношении. В военной форме он мало был военным, но его можно было заставить быть военным и хорошим военным. Двигателем его поступков было материальное благополучие; делом он мало интересовался. На заседаниях он никогда ничего не отстаивал, никогда ничего горячо не защищал, всегда ограничивался одной, двумя брошенными фразами и прежде всего заботился скорее кончить заседание. Конечно, фактического влияния на ход военных дел он не имел. Но он виноват в том, что не оказал своего влияния и был слишком пассивен. Он должен был прежде всего помнить к чему он призван, какие обязанности наложила на него судьба и не быть просто дополнением к креслу, которое занимал. Однажды в разговоре у него в кабинете он вдруг меня спросил: "Неужели ты веришь в самостоятельную Грузию?" Я был удивлен и резко ответил: "Чего же ты сидишь на этом месте, если в это не веришь".

Третьим лицом, имевшим влияние на ход военных дел, был ген. Закариадзе. Я даже должен сказать, что среди правящих кругов он пользовался более большим влиянием, чем ген. Одишелидзе и ген. Гедеванишвили. На заседаниях, по крайней мере тех, на которых я присутствовал, он всегда молчал. Но с ним, я это знаю, всегда советовались и не только лидеры соц-демократической партии, но и Председатель Правительства. Этого человека я никогда не мог понять или, вернее, я не мог понять внутреннего двигателя его поступков и его поведения. Сказать, что он не любил родину нельзя; сказать, что он особенно любил родину тоже нельзя, ибо в 1919-м году во время Ахалцихских событий, когда я ехал в Боржоми, ни он, ни полк. Нацвалишвили не только не выразили желания ехать со мной на Ахалцихский фронт, но отклонили от себя, и это в критическую минуту нашей государственной жизни. Может быть он любил материальные блага? Нет, он в своих привычках был скромен. Может быть жажда власти руководила им? Возможно, но нет признаков, подтверждающих это; правда, он был самолюбив и пожалуй тщеславен. Но он никогда не шел определенно к власти, как делал это ген. Одишелидзе. Он делал уступки, он соглашался на те или другие мероприятия, он не хотел ссориться с правящими, но не хотел ссориться и с оппозиционными кругами. Был он хороший военный или нет? Он тоже академик; человек с большим трудолюбием и я уверен, что его начальник по старому режиму был всегда им очень доволен. Он любил посидеть за стаканом вина в дружеской беседе, но никогда не высказывался определенно и тогда, когда у всех язык развязывается. Он всегда осуждал действия правящих кругов, всегда был недоволен гвардейской организацией, но никогда в лицо им это не говорил и ни одного шага не сделал против Гвардии. Он всегда хотел примирить непримиримых, совместить несовместимое, он все хотел уладить и был виртуозным создателем каких хотите компромиссов. Когда с легкой руки ген. Одишелидзе отменили чины, то он придумал компромисс, по которому с получением должности чины автоматически приклеивались к лицу, занявшему эту должность. Нарушен был самый принцип значения чинов, получаемых за службу и служивших показателем честного служения и опыта. Вследствие такого компромисса по реорганизации армии мы увидели вчерашних лейтенантов полковниками и во главе части, где начальник призывается воспитывать офицеров и солдат, оказались люди, которых самих следовало воспитывать. Любил ли он военное дело? Нельзя сказать, что нет, но нельзя сказать, что да. Вообще он не выказывал никаких резких черт своего характера и никогда нельзя было узнать, так чего же он добивается, чего желает, что является его настоящим двигателем. Его также нельзя не обвинить в том, что он не умел или не хотел противиться хозяйничанью в военном деле полных невежд. Вся его деятельность на военном поприще произвела на меня одно впечатление; часто мне казалось, а теперь все более и более, что он просто был как агент соц-демократической партии в Военном Ведомстве. За границей его поведение в Константинополе и в Польше окончательно меня в этом убедило.

Таковы были лица, волею судьбы поставленные у кормила военного дела. Я сказал волею судьбы; нет, не волею судьбы, а людьми, не желавшими, чтобы у военного дела стали люди, которые могли бы помешать им делать то, чего они не знали и не умели, и эти люди умышленно выдвигали на эти должности людей, которые всегда могли с ними договориться и согласиться. Эти же ими выбираемые люди, частью по своему характеру, частью по жажде к власти, к материальному благополучию, всегда были готовы на все, что от них требовали власть имущие и боявшиеся прежде всего потерять свою должность. Я не могу винить власть имущих по существу, т. е. в деле устройства вооруженных сил и подготовки страны к обороне; они люди несведующие в этом деле и ошибались, и должны были ошибаться в выборе тех или других мероприятий.

Несравненно тяжелее вина тех, кто по своей службе должен был знать, что лучше и что хуже, что нужно делать и чего не нужно делать. Эти люди должны были делать то, чему учились и что знали, и не соглашаться на навязываемые им решения, каковые они считали неправильными и даже вредными. Таким образом, если они искренно соглашались на эти меры, они выказали свое невежество; если же они соглашались на эти меры, заведомо находя их вредными, то они являются преступниками, ибо дело касалось не их, а родины, всего народа, к службе которому они были призваны.


Г Л А В А XXIII 

После последней отставки. – Мобилизация 


ПОСЛЕ ПОСЛЕДНЕЙ ОТСТАВКИ 

Теперь я приступаю к дальнейшим своим воспоминаниям. Я ушел в отставку в начале сентября 1920-го года, но мне пришлось продолжать жить в Военной Школе. Начальником Школы был назначен ген. Андроникашвили. Принимая Школу и неуверенный, что я там продержусь долго, я свою квартиру на Саперной улице уступил офицеру Школы Элизбару Шервашидзе. Офицерские помещения в Военной Школе были заняты также гвардейскими офицерами. Я предусматривал свой уход и в случае такого положения офицер, занимавший мою квартиру, занял бы квартиру одного из офицеров Гвардии, очищения которой я бы требовал, чтобы в свою очередь иметь возможность перейти в свою квартиру. Я оказался предусмотрительным.

Три месяца штаб Гвардии тянул своими обещаниями и только в декабре я перебрался на свою старую квартиру на Саперной. Благодаря такому положению вещей, когда штаб Гвардии обещал очистить квартиру не сегодня-завтра, я был лишен возможности поместить детей в школу, ибо Военная Школа находилась на Плехановском проспекте, а моя старая квартира на Саперной улице. Ожидая каждый день переезда, я рассчитывал отдать их в одну из школ на правом берегу Мтквари. А в декабре уже было поздно их отдавать. Так и не отдал. Я продолжал оставаться преподавателем в Военной Школе, где я читал тактику и военную историю. В месяц я получал около 9000 руб. за лекции. Мне Правительство назначило ежемесячное пособие в 1000 руб. Каждому ясно, что жить тогда в 1920–21-м годах на эти средства моя семья не могла и в ту зиму мне пришлось продать свои ковры на сумму более полумиллиона.

Осенью старший класс юнкеров преподнес мне в подарок кинжал с золотой насечкой. Я был так растроган этим проявлением симпатии юнкеров, что едва мог им отвечать. Кучка юнкеров оказалась щедрее Правительства.

9000 руб. ежемесячного вознаграждения за мое преподавание было не Бог весть какая сумма, но я не хотел бросать своих любимцев и ходил два раза в день, утром и вечером, в Школу на Плехановскую с Саперной улицы, это было утомительно, но что делать, я не мог тратить на трамвай, ибо это отняло бы у меня значительную часть зарабатываемых денег.

Однажды в декабре я на улице встретил Акакия Чхенкели. Он сказал мне, что хотел бы со мной поговорить по многим вопросам. Я выразил полную готовность. Через некоторое время он позвонил мне по телефону и просил в тот же вечер быть у него. Я пошел. Я у него просидел часа 4–5. Мы говорили на военные темы. Уже в конце беседы он спрашивал моего мнения о некоторых генералах. Я отвечал уклончиво. Когда он спросил о ген. Одишелидзе, я сам спросил его, а какого он о нем мнения. Выяснилось, что мы оба были одного и того же мнения о нем. Это мнение было не в пользу ген. Одишелидзе. Тогда я его спросил: "Это ваше мнение личное или и другие придерживаются того же?". Он мне ответил, что это мнение всех. "Так зачем же его назначают Главнокомандующим?" – не выдержал я. – "Ей Богу не знаю" – ответил Акакий Иванович со своей всегдашней симпатичной и милой улыбкой.


МОБИЛИЗАЦИЯ 

За это время, осень 1920-го года, не вспоминаю какого-либо военного события кроме мобилизации. Мобилизация была объявлена в ноябре. Кажется были призваны запасные 4-х призывов. Я встречал в Школе два раза в неделю ген. Закариадзе и полк. Гедеванишвили; они также были преподавателями. О современных военных вопросах мы почти не разговаривали. Я спросил ген. Закариадзе чем вызвана мобилизация, против кого мы начинаем войну. Он ответил, что имеются сведения, что большевики имеют намерение напасть на Грузию и, чтобы не быть застигнутыми врасплох, объявлена мобилизация, но что начинать войну сами не будем. "А если" – спросил я – "большевики не будут нападать, до каких пор мы будем держать войска мобилизованными?" Он ответил, что, вероятно, вопрос выяснится, когда можно демобилизовать войска. Я возразил, что войска мобилизуются, когда вопрос о войне определенно решен и держать войска мобилизованными нельзя и по экономическим, и по моральным причинам. На мой вопрос, почему же оставили очередной призыв молодых, он ответил, что по материальным соображениям мы не могли одновременно призвать и запасных, и молодых. По-моему такое решение не было целесообразным, и я высказал свои соображения. "Таким способом" – ответил я – "Вы лишили себя на 15–18 тысяч обученных, которых Вы получили бы призвав молодых солдат. Если Вы немедленно начинаете войну, тогда Вы правы; но раз это вопрос неопределенного времени, то молодые, после 6-ти недельного обучения, оказались бы уже способными к войне, и наш опыт показал, что молодые всегда оказывались более боеспособным материалом, чем запасные. В случае же экстренности вы могли бы призвать запасных, а для быстроты мобилизации принять подготовительные меры, способствующие ее ускорению, а также меры прикрытия границ, что было бы дешевле, чем содержание людей, призванных из запаса. Что можно было бы призвать часть запасных, уменьшив их число за счет молодых; что, наконец, вряд ли большевики начнут зимнюю кампанию, и что делать то, что они делают, т. е. только мобилизовать запасных, надо лишь в случае непреложности сведений о зимней кампании большевиков". На это от ген. Закариадзе я получил ответ, что так было решено, и мы больше к этому вопросу не возвращались. Я слышал, что будто бы потом произвели демобилизацию; не знаю верно ли это. Во второй половине января призвали молодых, и я думаю, что это была для большевиков одна из причин ускорить начало войны.

Текст подготовил Ираклий Хартишвили

No comments:

Post a Comment