(Предложенный ниже материал является выдержкой /скажем, четвертой частью/ из книги главнокомандующенго вооруженными силами Грузинской Демократической республики на втором этапе русско-грузинской войны февраля-марта 1921 г., и до того в ряде войн против Грузии, генерала Георгия Ивановича Квинитадзе "Мои воспоминания в годы независимости Грузии 1917-1921", YMCA-PRESS, Париж, 1985, со вступительной статьей об авторе князя Теймураза Багратиона-Мухранского. Полностью эту книгу можно прочесть в интернете в фондах Национальной библиотеки Парламента Грузии /бывшая Публичная библиотека г. Тбилиси/)
Содержание данной выдержки из книги
Глава XII. Отношение к корпусу офицеров (1919 г.). – Генеральный штаб
Глава XIII. Командировка в Баку и первая война с большевиками (1920 г.). – Мобилизация. – Совет Государственной обороны
Глава XIV. Нападение большевиков на Военную Школу. – Атака большевиков. – Красный мост
Глава XV. Большевики в Закавказье
Глава XVI. Восстание осетин
Г Л А В А XII
Отношение к корпусу офицеров (1919 г.). – Генеральный штаб
ОТНОШЕНИЕ К КОРПУСУ ОФИЦЕРОВ
В 1918-м году правящие круги еще колебались в своем взгляде на корпус офицеров; теперь в 1919-м году все стало ясным. Корпус офицеров по их разумению, это было нечто, которому нельзя было доверять не только просто как гражданам, нет, им уже не доверяли в их специальном деле, в деле устройства армии. Между тем корпус офицеров доказал за это время, что он стоит на очень высокой ступени своих обязанностей; война с армянами и Ахалцихский поход выиграны были только благодаря высоким качествам офицера, ибо ни для кого не секрет, что представляли войска в это время; это была неорганизованная толпа, не раз грозная своим начальникам. Всякий хладнокровный исследователь, без предвзятых идей, не может не признать этого. Результаты оказались как раз обратные. В высший военный орган, в Военный Совет, ввели на паритетных началах трех членов Главного Штаба Гвардии, полных невежд в военном деле. Затем отбор офицеров был предоставлен не строевым начальникам, ответственным за своих офицеров, не военным, умеющим разобраться в качествах своих подчиненных, а людям, быть может, и обуреваемым самыми горячими желаниями добросовестно произвести этот отбор, но совершенно не умеющим разобраться в качествах офицеров. В довершение во главе одной из дивизий было поставлено лицо, уже 15 лет оставившее военную службу, не имеющее никакого служебного опыта; а во главе весьма и весьма ответственного центрального учреждения было поставлено лицо, совершенно не обладавшее строевым опытом. Не доверяя офицерам, правящие круги вмешались в непосредственное устройство вооруженных сил, стали сами в нем хозяйничать и распоряжаться, и не трудно было угадать результат такового отношения к столь деликатному делу, как организация армии.
Развитие гвардейской организации шло полным ходом. Ясно наметилось, что все шло к тому, чтобы поглотить армию. Между тем эта организация в период двух боевых столкновений (Грузино-Армянской войны и Ахалцихского похода) показала, что она совершенно неспособна была к ведению боевых действий.
Окончательно установился взгляд, что служба офицера не есть служба первостепенная в государстве; достоинство офицера, носителя идеи защиты родины, отдающего себя на служение родине в течение всей своей службы, отдающего родине лучшие силы и время своего существования, находящегося на службе в течение всех 24-х часов в сутки, что его достоинство перестало быть высоким, не говоря уже о том, что материально он был поставлен не только в самое худшее положение среди остальных граждан государства, но у него отняли единственное утешение за его службу: он был лишен чина. Офицер автоматически воспринимал чин в зависимости от полученной должности, на которую часто назначали не имевших никаких прав ни служебных, ни нравственных, и которую он получал нередко по протекции лица по-новому высокопоставленного. Достоинство офицера было спрофанировано и опошлено окончательно. Совершенно было забыто, что офицер всего себя посвящал службе; он не имел семьи; его семья была родина и во всякое время он жертвовал своей семьей для родины; о его семье никто не заботился и он не имел даже права заговорить о ней. Он не имел очага, едва имел досуг, чтобы подумать о семье, а провести эти досуги в кругу своей семьи, как он этого хочет и как проводят их все граждане, было невозможно. Всякий его досуг, всякое его времяпрепровождение, будь это какое-либо призвание или развлечение, все, всякая минута его досуга могла быть нарушена и он призывался на поле брани, куда отправлялся чуть ли не ежедневно. Это его самоотречение было забыто, хотя непрестанные войны должны были это напоминать и особенно подчеркнуть тяжелое и беспросветное существование этого безропотного, молчаливого и ежедневного исполнителя обязанностей перед родиной.
Наряду с этим боевая служба офицеров на пользу родины, для укрепления только что народившегося государства совершенно не поощрялась; напротив, с течением времени, несмотря на заслуги офицерского корпуса перед своей родиной за время непрестанных войн, его личность, его достоинство все более умалялись и офицерство стало оставлять ряды армии. Семья убитого на поле брани не обеспечивалась и даже хоронить убитого приходилось на свои средства. Должен отметить, что отношение общества к личности офицера было обратно пропорционально отношению к нему правящих кругов; общество проникалось симпатией к офицеру, ибо оно видело, как доблестен был таковой во время защиты родины и как несправедливо был он угнетен за эту доблестную службу.
Доверие лишь к некоторым личностям корпуса офицеров. Это явление стало сказываться с еще большей силой; все назначения делались в зависимости прежде всего от того, поскольку назначаемый отвечает восприятию новых идей, т. е. социал-демократических. Кроме того, призывались к ответственным должностям люди удобные; люди, которые отличались гибкостью характера и которые не перечили их требованиям, с военной точки зрения являвшихся абсурдом. Получалась картина старого режима, когда люди с характером, с инициативой признавались беспокойными, но не изгонялись со службы, и для успокоения их нервов отправлялись на службу в Туркестан и в далекую Сибирь; теперь же их изгоняли со службы. Десятки отличных, способных, опытных и знающих полковников и генералов были выброшены за борт, якобы за недостатком соответствующих должностей, а между тем на многих этих должностях мы видим офицеров, едва во время последней войны 1914–18-го годов начавших службу.
Должен признать отсутствие единства среди высшего командного состава. Об единстве уже говорить не приходилось. Старшие начальники, которые могли бы насадить это единство, совершенно об этом не заботились. Они были заняты собой, и когда масса прекрасных офицеров, особенно старших, была выброшена за борт, эти начальники не сумели отстоять их. Соглашательство во что бы то ни стало, соглашательство, дабы не потерять своего насиженного места, соглашательство вопреки хорошим книжкам и своему опыту, соглашательство и опять соглашательство на все – было девизом наших военных авторитетов. Такое соглашательство было настолько явное и очевидное, что эти господа потеряли всякое уважение и снизу и сверху, и им неоднократно приходилось выслушивать такие оскорбления, каким они не подвергались во время старого режима. И поделом. Правящие же были довольны этими обстоятельствами; они в военном деле были хозяевами-распорядителями, когда нужно было, они закрывались щитами своих молчаливых соглашателей. Это не было случайное явление. Правящие определенно вели к тому, чтобы среди старших офицеров не было единства, что совершенно не устраивало бы их. Разделяй и управляй – девиз старый и всем известный. А в приемах для этого не стеснялись, тем более, что у многих офицеров, и старших, и младших, аппетиты к высшим назначениям разыгрались и на этой струне легко было играть власть имущим. Чтобы уничтожить такое явление, не трудно было догадаться, что надо было создать авторитетность военной власти; надо было поддержать и укрепить ее. Конечно, это было невыгодно тем, кто по "Марксу" вел войну против милитаризма, кто своим девизом считал "уничтожение всего военного". Да и тень Бонапарта им мерещилась в каждом углу.
Выяснилось воочию нежелание создать армию. В Учредительном Собрании дебатировался вопрос, каким способом организовать вооруженные силы: по способу Гвардии или по способу армии. Самый факт обсуждения этого вопроса указывал, что необходимость армии не считалась непреложной истиной; ясно было, что и раньше не желали армии, а теперь искали прецедента для ее уничтожения. Нашли гвардейскую организацию и, несмотря на все ее отрицательные качества, остановились на ней, а армию оставили все же существовать наряду с Гвардией. Армию не хотели, потому что она была напоминанием старого режима, она была представительницей столь ненавистного милитаризма; Гвардия же была дитя революции, Гвардия была создание их рук, что тешило их самолюбие и заставляло закрывать глаза на изуродованность этого способа организации вооруженных сил. Это обстоятельство определенно подчеркивает, что вмешательство в военные дела претворилось в полное хозяйничанье. Что же касается вмешательства в военные действия, то явление также шло полным темпом. Члены Главного штаба Гвардии, как мной неоднократно подчеркивалось, вмешивались в боевые операции, а иногда и угрожали, добиваясь исполнения своих желаний. Наряду с этим, на фронт посылаются уполномоченные Правительства, роль которых сводилась к негласной роли жандармского наблюдения. Гвардия, уже войсковая единица, узаконенная Учредительным Собранием. Ее значение все более и более увеличивается и она превращается в государство в государстве. Она считается лишь со своими интересами. Войдя в высшее военное управление, она получила право надзора за армией и пользовалась этим, между тем как ее организация для всех была святая святых. Она начинает уже довлеть и в государственных делах; Правительству, ответственному перед Учредительным Собранием, приходилось считаться с Главным штабом Гвардии. Явление, конечно, не нормальное и явно отрицательное. Председатель Главного штаба Гвардии получил право присутствовать на заседаниях Правительства, и мы будем видеть случаи, когда его голос зазвучит диктаторским тоном. Наряду с таким значением штаба Гвардии ее органы влияли на местах и они пользовались этим своим значением в полной мере во всех отношениях жизни государства, и в администрации, и в суде, и повсюду, где их спрашивали и где их не спрашивали. Во время же боевых действий этот род войск разлагающе заражал армию своей разнузданностью, отсутствием дисциплины и невыдержанностью в боях; достаточно указать Ахалцихский поход. Но пока она действовала как бы пассивно; она будет действовать активно, но об этом скажем в свое время.
Грузино-Армянская война и Ахалцихский поход ясно подчеркнули необходимость серьезного отношения к делу защиты родины, к делу обороны Государства. Казалось, что после горького опыта, едва не закончившегося для нас катастрофично, дело защиты родины привлечет всемерное внимание правящих кругов к этой отрасли государственного устройства. Однако вышло как раз наоборот. Военное Министерство существовало до того отдельным министерством и управлялось отдельным Военным Министром; в 1919-м году министерства: Военное, Внутренних Дел и, кажется, Просвещения или Путей сообщения были объединены в руках одного лица. Конечно, Военное Министерство, в переживаемую эпоху являвшееся самым главным, не могло уже привлечь к себе забот и внимания, которое оно привлекло бы, если бы Военный Министр не был обременен делами по другим отраслям государственной жизни. Но факт такого отношения к этому ведомству симптоматичен и показателен. Однако жизнь продиктовала и в начале 1920-го года Военное Министерство было выделено в отдельное ведомство. Такое недостаточное внимание к Военному Ведомству можно объяснить лишь тем, что оборона государства вверялась не только армии, но и Гвардии; Гвардия же не подчинялась Военному Министру. Гвардия составляла главную массу вооруженных сил – 24 батальона, армия – 12 батальонов; члены штаба Гвардии состояли членами высшего военного управления (Военный Совет). Все это заставляло думать правящих, что армии можно уделить меньше внимания, чем и объясняется существование вышеуказанного трехголового министра. Включение Военного Министерства в объединенное ведомство с другими – факт беспримерный в истории. Он указывает на то, в какой мере привлекалось внимание к этой отрасли жизни государства, какое значение придавалось обороне государства. Таково было положение к осени 1919-го года.
* * *
Я уже несколько указал, при каких трениях пришлось мне принять Школу. Эти трудности увеличивались материальной стороной. Я с места стал всюду встречать препятствия. Чтобы добиться отпуска того или другого вида вещевого и пищевого довольствия, мне приходилось часами сидеть в различных канцеляриях. Не думайте, чтобы просилось что-либо сверх положенного довольства; нет, просилось, испрашивалось, настаивалось на самых законных отпусках. Везде были трения, и в высших и в низших учреждениях. Ежедневно волнуясь, нервничая, бросаясь от одного к другому, проходили мои дни. В 7 часов утра я уже обходил все помещения. Мне приходилось разрешать вопросы, начиная от дверной ручки до составления учебников. Мне надо было заглянуть на кухню и приучить кухню точно к известному часу приготовить чай, завтрак и обед. Мне надо было следить за успехом работ по ремонту; мне надо было осмотреть лошадей, полученное и купленное имущество и продовольствие. Нельзя было забыть электрической станции, бани, прачечной, тира, цейхгауза. Я должен был в 8 часов утра быть в учительской, чтобы приучить преподавателей не опаздывать. Надо иметь в виду, что преподаватели как военные, так и не военные, были альтруисты; они ходили не за плату, а по искреннему и сознательному желанию помочь делу; с этой стороны я получал полное содействие. Мой помощник полк. Чхеидзе, инспектор классов ген. Чхетиани, профессор Джавахишвили, Иван Какабадзе, преподаватели, даже в таком преклонном возрасте как Барнови, все, все шли на помощь делу и занятия шли горячо и от сердца. Я уже не говорю о чинах кадрового состава; эти рвались на работу и, когда в ноябре я получил новобранцев, надо было видеть, как закипела работа. Лично мне помимо этих забот повседневной жизни приходилось писать учебник тактики; этот учебник переводился на грузинский язык и затем мной корректировался, ибо переводчик знал язык, но не знал тактики. В последней работе мне сильно помогал ген. Чхетиани, и мы с ним ежедневно проводили долгие часы за этим корректированием и за приисканием соответствующих технических слов и выражений.
В сентябре был прием юнкеров и через 2–3 недели они стали обращать на себя всеобщее внимание своей выправкой, дисциплиной и молодцеватым видом. При себе я образовал педагогический совет и дисциплинарный комитет. Их названия указывают род их деятельности. В первом обсуждались дела обучения; во втором принимались меры к правильному воспитанию юнкеров. Плоды наших трудов сказались впоследствии. В ноябре, во второй половине, Школа получила новобранцев, будущих унтер-офицеров. Эти образовали три пехотных роты, одну пулеметную роту, полуроту пограничников, батарею, а затем к февралю я получил взвод нашего конного полка. Школьные офицеры весь день проводили в Школе; с 8 часов утра они были в ротах на занятиях до 3 1/2 часов, а затем с 6-ти часов вновь сидели в ротах с солдатами и юнкерами; но тут происходили не занятия, а шло взаимное ознакомление, велось развитие солдата, насаждалась дисциплина, основанная на сознательности долга, на понимании своих обязанностей. Я впоследствии имел неоднократные случаи убедиться, что офицеры приобрели к себе не только доверие и уважение, но и любовь солдат, этот краеугольный камень дисциплины и вообще воспитания солдата. За год своего пребывания в школе я не помню ни одного случая, чтобы школьный солдат где-либо в городе был бы замечен в нарушении порядка и благопристойности. С этой стороны я также замечал полное усердие юнкеров и солдат, и сознательное их понимание своих будущих обязанностей. А работа офицеров была чрезмерно трудная. Кадровых унтер-офицеров почти не было и им приходилось нести двойную работу: и офицера и унтер-офицера. И я должен сказать, что эту почти непосильную работу они исполнили добросовестно и репутация нашей Военной Школы обязана им. Свою добросовестность они доказали и на поле сражения. В 1921-м году в боях под Тбилиси из числа 6 офицеров юнкерской роты два офицера, командир роты подп. Ананиашвили и капитан Тоидзе были убиты; остальные ранены; не тронутым пулей остался лишь один офицер. Остальные школьные офицеры также оказались на высоте своих молодых подчиненных – героев обороны Тбилиси, а один даже, не стерпев отхода своих запасных, под гром пушек и свист пуль, пустил в себя 4 пули с целью застрелиться; об этом более подробно скажу при описании войны 1921-го года.
Работа офицеров Школы усложнялась следующими обстоятельствами. Пришедшие новобранцы были для них сфинксом. Они все имели дело с русским солдатом; знали свойства этого последнего, но что представлял грузин-солдат, они не могли знать и надо было взять в отношении его верный тон. И этот тон они взяли верный и были на правильной дороге. Конечно, при таком отношении к делу со стороны преподавателей, кадрового состава Школы и моих ближайших помощников не трудно было получить искомые результаты. Помогали ли сверху? Разно бывало. Больше приходилось вырывать все, что нужно было для Школы, с большими трениями, иногда ссорами и даже дело доходило до того, что приходилось подавать в отставку, как это было в деле очищения гвардейцами помещений. Поддержку в своих желаниях без всяких трений, с полной готовностью помочь, я встретил со стороны председателя тарифной палаты Г. Гольдмана. Мне приходилось несколько раз быть у него по делу облегчения положения рабочих при Школе, а именно электрической станции, литографов, слесарей, повара, служащих типографии, швейцаров и пр. Гольдман всегда шел навстречу облегчения этих рабочих. Со стороны Военного Ведомства я не получал должной помощи; больше на словах. Нарисую несколько типичных сцен. У Военно-хозяйственного комитета все приходилось вырывать после настойчивых требований, споров и пререканий. Иногда приходилось по одному и тому же делу ездить в это учреждение по несколько раз. Никогда не бывало довольно послать письменное требование, ибо на таковое ответа не получалось или же получался иногда невероятный ответ. Так, по моей просьбе состоялось постановление Правительства о выдаче усиленного довольствия юнкерам как пищевого, так и вещевого. И вот, Хозяйственный комитет мне в этом отказал. Пришлось для этого обратиться к управляющему делами Правительства, взять от него копию этого постановления и лично привезти ее в Военно-Хозяйственный комитет. Несмотря на это, Военно-Хозяйственный комитет в лице Гогуа мне заявил, что они пойдут с ходатайством об отмене такого постановления, как недемократического. Мое указание, что до нового постановления Правительства необходимо все же исполнить существующее – не подействовало и только после нескольких приездов и упорных приставаний с угрозой уйти в отставку удалось добиться отпуска. Нарисую одну картину. На представленное мною на основании закона требование Гогуа не давал своей подписи. Тогда я встал, подошел к нему и сел на его стол лицом к нему и на его бумаги. "Что такое?" – спросил он. "Буду сидеть, пока не подпишете", – ответил я. Ему пришлось подписать.
Вообще Военно-Хозяйственный комитет совершенно не справлялся со своей работой по довольствию войск. Мы ели суррогат хлеба, когда гвардейцы получали белый хлеб; кругом Тбилиси на полях стояли стога сена, а у нас лошади падали от бескормицы. Я однажды привез в Военный Совет ячмень, получаемый от Военно-Хозяйственного комитета. При старом режиме старорежимный интендант умер бы от апоплексического удара, если бы увидел, что строевой начальник показал высшему начальству подобный ячмень. За свою 30-летнюю службу я не видел такого ячменя. Конечно, он был с землей, но это еще ничего; он был наполовину, буквально, пересыпан камнями толщиной в палец. Что же? Председатель Военно-Хозяйственного комитета заявил, что он дает такой, какой получает, и вопрос в Совете был исчерпан.
В Военно-Хозяйственном комитете был заведен один удивительный порядок. Войска получали продовольствие и везли его к себе в мешках, в ящиках и прочее. Конечно, просматривать все это там же в складе не было фактической возможности, и вот, получив лобию (красная фасоль), кукурузу или какой-либо другой продукт, какого бы он дурного качества ни был, должно было его съесть. Ни возвращать для замены, ни выбросить его, как негодный, и показать это в отчете вы права не имели. Таким образом дурного качества продукты отражались на желудках людей и лошадей, а не на карманах недобросовестных поставщиков. При старом режиме существовал порядок следующий. В полках назначенная комиссия составляла акт о негодности продукта и он уничтожался. В некоторых случаях приглашался представитель государственного контроля. Акт отправлялся в соответствующие учреждения, продукт вновь выдавался, а за негодность отвечали или приемщики, или поставщики; это уже подробность. Во всяком случае желудки людей и лошадей не страдали. Я несколько раз заявлял об этом в Военном Совете, но последний считал для себя более важным заниматься делом "чрезвычайной государственной важности", как например, разбором неурядиц в военном госпитале, чем таким "пустым делом, как довольствие армии".
Кстати, о госпитале. Этот военный госпиталь инспектировали несколько раз. Как вспоминаю, не менее трех раз за период зимы 1919/1920 года. Ни к какому результату не пришли. Подробности, в чем заключались неурядицы в этом госпитале, не интересны, да всех подробностей я и не помню сейчас. Окончилось, нет оно не окончилось, но было сопутствуемо одним явно несправедливым и возмутительным актом. Начальником санитарной секции был тогда военный доктор Алекси-Месхишвили, который заместил Мгеладзе. Этот последний был удален со своей должности предшествующим Военным Министром Гр. Тим. Георгадзе, за какую провинность, точно не помню. Важно то, что он был удален. Но Мгеладзе не успокоился и, будучи в отставке, подал жалобу. Жалоба была рассмотрена в суде, и Мгеладзе реабилитирован по суду. Тогда сей последний стал настаивать о возвращении ему должности, так как он был неправильно удален с нее. И вот разыгралась в моем присутствии следующая сцена. На одном из заседаний Военного Совета, на котором я присутствовал, опять разбирался злосчастный вопрос о госпитале. На заседании выяснилось, что в госпитале служащие, как не получившие еще ликвидационных, не были удалены из госпиталя и фактически продолжали нести службу, благодаря чему неурядицы там продолжались. Докладчиком был помощник начальника санитарной секции, сейчас не вспомню фамилии. Чем кончилось? Казалось бы, надо было выяснить, кто не дал денег этим уволенным, и взыскать с него эту провинность. Докладчик доложил, что начальник санитарной секции дважды возбуждал вопрос, как об удовлетворении уволенных деньгами, так и об отдаче соответствующего приказа, но никакого ответа секция не получила от соответствующих учреждений Военного Министерства. Решение было самое удивительное для меня. Тогдашний Военный Министр Н. Рамишвили, возмущенный, повышенным тоном приказал немедленно устранить начальника санитарной секции Алекси-Месхишвили от должности и сегодня же представить кандидата для его замещения. Кандидатом оказался прежний начальник санитарной секции Мгеладзе и Алекси-Месхишвили был удален, даже не выслушав его объяснения. Факт сам за себя говорит и оценивать его не стоит. Могу только отметить, что начальники этого старого незапятнанного служаки Алекси-Месхишвили не заступились за него. Слишком боялись Рамишвили и его повелительного "благоволите".
Когда я возбуждал какой-либо вопрос денежного характера, то мне приходилось следить за этой бумагой и толкать по всем инстанциям, и по всем этапам. Однажды такая бумага пролежала в дебрях учреждений помощника Военного Министра и Военно-Хозяйственного комитета в течение более месяца, кажется даже два; а нужно было только послать в Государственный контроль для заключения. Я вырвал эту бумагу и сам лично отвез любезному Государственному контролеру г. Гогичайшвили. Несмотря на то, что там не было заключения Военного Министерства, что оказывается должно было быть, Государственный контролер был так любезен, что я в тот же день получил его заключение и отвез обратно в Военное Министерство для дальнейшего его направления в комиссию Учредительного Собрания. Насколько вспоминаю, это касалось прибавки содержания преподавателям. И вот таким образом приходилось толкать все дела.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ
Не обойду молчанием наш Генеральный штаб. Согласно нашего "Кребули", начальник Школы был подчинен непосредственно Военному Министру. Юридически я за всякими нуждами должен был обращаться к нему, но фактически всякая моя переписка попадала в учреждения, начальники которых и давали мне ответы; таким образом получалась зависимость от этих лиц, как то: начальника канцелярии, начальника Генерального штаба, Военно-Хозяйственного комитета и пр.; ввиду же того, что Военный Министр был лицо несведущее в военном деле, то эта зависимость усугублялась и фактически превращалась в подчиненность. Сейчас приведу примеры. Однажды я привез какое-то сношение в Генеральный штаб и занес его в кабинет начальника оперативной секции полк. Н. Гедеванишвили и просил скорей доложить Военному Министру и дать благоприятный ответ. Полк. Гедеванишвили стал по существу возражать и не соглашаться с возбуждаемым мной ходатайством; я, конечно, продолжал поддерживать это ходатайство и просил скорей доложить Военному Министру; Закариадзе в этот момент в штабе не было. И вдруг полк. Гедеванишвили ответил, что они и докладывать не будут, а просто напишут мне отказ; это говорил мне вчерашний мой начальник штаба. Я ответил, что этого они не вправе делать, так как я подчинен непосредственно Военному Министру, а не им, и что я тогда возьму бумагу и буду лично докладывать Военному Министру, и что если я обратился к ним, то лишь в целях более быстрого получения ответа, с одной стороны, и, с другой стороны, уверенный, что со стороны Генерального штаба не получу трений. Потом мне пришлось говорить об этом с ген. Закариадзе и сейчас не вспомню, но, вероятно, я получил удовлетворяющий меня ответ. В другой раз, зайдя в штаб по очередному делу, я открыл дверь, чтобы войти в кабинет ген. Закариадзе. Это я всегда делал без доклада и считал для себя допустимым по установившимся отношениям. Так же я входил обыкновенно и к помощнику Военного Министра; обыкновенно открывал дверь, и если никого не было, то входил, а если кто-нибудь там находился, то спрашивал, не помешаю ли. Так поступил и в этот раз. Открывая дверь, я столкнулся с полк. Гедеванишвили и увидел, что ген. Закариадзе стоит у карты с членом штаба Гвардии Сагирашвили и что-то рассматривают. Полк. Гедеванишвили сказал мне, что входить нельзя; я остановился, удивленный, и попятился назад. Закариадзе обернулся, бросился ко мне и, желая поправить бестактность, стал просить войти в кабинет; я, конечно, не вошел и ушел. Для всякого это было бы неприятным уколом самолюбия, тем более, что если бы у ген. Закариадзе и полк. Гедеванишвили было что-либо секретное с членом штаба Гвардии и это секретное не должно было бы быть известно начальнику Военной Школы, или ген. Квинитадзе, то можно было бы секретные разговоры прекратить при мне, а по моем уходе их продолжать. Если вспомнить, что через несколько месяцев я был назначен Главнокомандующим, то получалось что-то несуразное.
Еще один раз столкнулся с Генеральным штабом по следующему поводу. В Военной Школе был составлен проект положения о Школе, каковое должно было быть утверждено Военным Министром. Я представил и ждал ответа. Получаю и вижу, указано, что некоторые пункты необходимо изменить. Среди них был один существенный. Вопрос касался того, когда производить солдат, окончивших Школу, в унтер-офицеры: при окончании Школы или же они должны отправиться в части войск рядовыми и только там, по удостоении местного начальства, быть произведенными в унтер-офицеры. Школа отвечала на этот пункт тем, что находила-необходимым произвести их сейчас же по окончании; конечно, это касалось тех, кто окончил Школу успешно; окончившие же неуспешно командировались в части, где они в случае удостоения начальством впоследствии могли быть произведены в унтер-офицеры. Генеральный штаб, не спросив мотивов, просто указал, что окончивших Школу надлежит отправить рядовыми в полки, где их производили бы по удостоении местным начальством. В старое время в полках были учебные команды для будущих унтер-офицеров, куда солдаты командировались по выбору ротного командира. Окончившие учебную команду возвращались обратно в роты и затем производились командиром полка по представлению командира роты. Военная Школа получала солдат по набору и юридически, и фактически обладала лучшими средствами определить, кто из солдат Школы мог быть унтер-офицером, а кто нет; она следила за каждым солдатом в течение 8–9 месяцев и знала каждого досконально; поверочные испытания производились комиссией, людьми опытными, с опытом не менее командира отдельной части в армии; и несомненно, ей можно было доверить больше, чем командиру роты в отдельной части, по представлению которого этот солдат был бы произведен в унтер-офицеры; затем, как выпущенные одной поверочной школьной комиссией, все унтер-офицеры частей армии получали бы одну оценку; если же бы их производили в частях, то на их производство отразилась бы индивидуальность взгляда каждого ротного командира; школьный тип, школьная оценка были бы нарушены. Наконец, по проекту Школы в часть приходил бы унтер-офицер уже как авторитетное для солдат лицо; лицо – уже начальник, и ему не приходилось бы быть для производства оцененным ротным командиром, каковой в нашей молодой армии далеко еще не был готов к такой оценке; Школа же рассадник воспитания и обучения в армии теряла свой авторитет, несмотря на то, что она обладала более лучшим составом инструкторов, чем каждая отдельная часть и по своей деятельности должна была развить себя в умении воспитать и обучить солдата к предстоящей деятельности унтер-офицера. Надо иметь в виду еще одно обстоятельство. Это я скажу для тех, кто Военную Школу будет сравнивать с полковой учебной командой русской армии. В полковую учебную команду посылали солдат ротные командиры из состава своей роты по истечении 9 месяцев службы в роте и учебная команда получала людей, которых она возвращала обратно обученными, и из состава обученных ротный командир выбирал, кого выдвинуть; здесь Военная Школа получала людей непосредственно от сохи и затем она же посылала в части и, конечно, авторитетность и умение разобраться в контингенте были на стороне Военной Школы, а не ротного командира, который не видел этого солдата раньше и знакомился с ним по приходе его из Школы. Солдат, приходивший из Школы в полк в конце августа, к ноябрю, т. е. через 1–2 месяца, должен был быть уже унтер-офицером, Школа же наблюдала его в течение 9–10 месяцев. Кроме того, в Российском государстве нельзя было создать учреждения для всей армии. Есть еще одно жизненное явление. Школьный солдат, придя в роту на положении кандидата на унтер-офицера, встречал недружелюбную обстановку среди унтер-офицеров этой роты, каковую он не встретил бы, если бы прибыл уже произведенным унтер-офицером. Вот по этому вопросу у нас получились разногласия. Дело дошло до Военного Министра. Военный Министр Гр. Спир. Лордкипанидзе, видя, что я и ген. Закариадзе держимся различных взглядов, сказал, что он спросит об этом своего помощника. Я ответил, что мнение одного человека, даже помощника Военного Министра, не может быть для меня убедительным, каковым бы оно ни было; что поддерживаемое мною мнение не есть мое единоличное, а это плоды обсуждения опытных школьных офицеров. Он сказал, что он это перенесет на обсуждение Военного Совета; я возразил: "Половина Военного Совета совершенно не компетентна в решении такого вопроса и что уже лучше созвать старших офицеров и там этот вопрос поставить на обсуждение". Так этот вопрос и не решили. После моей отставки 1920-го года унтер-офицеров Школы произвели в Школе. Это сделал ген. Одишелидзе, к которому я, уже отставной, ездил с той же целью. Ген. Одишелидзе был того же взгляда и унтер-офицеры были произведены до отправления в части. Так проходила моя жизнь в вечных трениях со всеми ведомствами или, вернее, с представителями разных ведомств.
Вошел я с проектом об увеличении штатов Школы. Военное Ведомство внесло общую ведомость через Правительство в Учредительное Собрание; мой проект также отправился в общей сводке. Не обошлось без некоторых трений. Наконец, после долгих хлопот об ускорении рассмотрения наших проектов в военной комииссии Учредительного Собрания, заседания которой откладывались из-за "некворума", таковое состоялось. После долгих споров, во время которых рассматривались все пункты представленного мной проекта, таковой почти без изменения был принят. Во время этих споров мне неоднократно приходилось, исчерпав все средства убеждения, обращаться к членам комиссии и говорить им, что если таковой пункт не будет проведен, то я не в состоянии буду быть начальником Школы. Как урезывалось все, что просилось, видно будет из следующего примера. Начальнику Школы и его помощнику, а также адъютанту не полагались верховые лошади; таким образом эти лица должны были быть пешком на полевых занятиях, когда Школа выходила в поле, имея в конном строю батарею, пулеметы и конный взвод. Решение явно неправильное. И что же, с большим трудом удалось добиться, чтобы лошади были назначены начальнику Школы и его помощнику. А адъютанту так и не дали. Итак, выехав в поле на занятия, начальник Школы должен был иметь пешего адъютанта для передачи приказаний или же делать беззаконие и ссаживать с лошади кого-либо из солдат, коему лошадь была положена. Так и не удалось доказать. После заседания, расходясь, Военный Министр Н. Рамишвили сказал мне, что мне повезло, так как мне по штату прибавили 33 лошади, чего никому не сделали. "Вы должны быть довольны", – сказал он мне. "Вы мне так говорите, будто Школа – мое имение, доходы с которого я получаю лично", – ответил я. – "Я только управляющий и доходы получать будете Вы; чем лучше ее устроите, тем больше пользы она вам принесет, а я лишь управляющий". Описанные события достаточно характеризуют, с каким трудом приходилось устраивать школу. Так или иначе дело двигалось.
12-го декабря, как всегда, торжественно праздновался праздник Гвардии. На парад выводились все войска. На этот парад, несмотря на то, что было достаточно холодно, было приказано начальником парада ген. И. Гедеванишвили выйти без шинелей. Хотя я не стоял в строю, а был лишь присутствующим, все же я вышел на парад без пальто, ибо мне неловко было быть в пальто, когда солдаты и офицеры были без шинелей. Нельзя не отметить того, что Гвардия на этот парад, несмотря на приказ начальника парада, вышла в полушубках; армия же была, как я указал выше, без шинелей. Я простудился и слег. Доктора Гопадзе, Алекси-Месхишвили и наш училищный врач продержали меня в кровати две недели и предупредили начинавшееся воспаление легких, которое ввиду слабости их, было бы достаточно опасным. Характерно то, что и помощник Военного Министра и сам начальник парада, оба Гедеванишвили, были в пальто.
Настало Рождество. Юнкерам мной был разрешен 2-недельный отпуск, надо было пустить в отпуск и солдат. Я отпустил их на 5 дней. В срок вернулось сравнительно очень мало. Невернувшиеся, конечно, были наказаны. Но были и такие, которые совершенно не вернулись и, несмотря на все мои настойчивые писания к местным властям и в Министерство Внутренних дел, их так и не удалось выло- . . . . . . . . таковой почти без изменения был принят. Во время этих споров мне солдат и на этот раз процент не явившихся в срок оказался весьма незначительным.
Отмечу одно наблюдение, что вообще из призыва для всей армии громадный процент или освобождался от службы совершенно или получал отсрочку. Было два обстоятельства весьма способствовавшие уклонению от службы. Первое – это несоответствующий физическому развитию год призыва; на службу призывались 20-летние. Надо думать, что война 1914–1918 и революция задержали физическое развитие призываемых. Я считал это неудачным решением вопроса, и несмотря на то, что в Школу из призыва отбирали командированные школьные офицеры, все же в Школе оказался довольно значительный процент солдат, производивших впечатление детей. Еще не совсем сформировавшиеся, конечно, они более были подвержены болезням в трудных условиях военной подготовки, да еще при ограниченном отпуске довольствия. Второе обстоятельство, это замечательная легкость получения солдатами свидетельств, освобождающих их совершенно или отсрочивающих исполнение ими воинской повинности. Почти каждый солдат, попадавший в госпиталь или местное госпитальное учреждение, возвращался со свидетельством, в лучшем случае дающим ему право на отпуск от 1 до 3-х месяцев. Конечно, это не могло способствовать успеху работы.
Солдатам выдаваемого хлеба не хватало. Я ничем не мог помочь делу. У нас в Школе явилась мысль, пользуясь хлебопекарными печами, самим выпекать хлеб, и пользуясь этими печами, выпекать хлеб и для продажи солдатам сверх положенного довольствия. Конечно, этот хлеб был бы значительно дешевле рыночной цены и насколько можно мы облегчили бы солдат, ежедневно докупавших хлеб в лавке, находившейся напротив Школы. Мои просьбы и хлопоты оказались втуне. В Тбилиси была общая хлебопекарня, из которой весь гарнизон получал выпеченный хлеб, причем этот хлеб приходилось получать и есть, несмотря на то, какого плохого бы он качества ни был. Этот способ обеспечения солдат хлебом не выдерживает критики, а во время мобилизации гарнизонная хлебопекарня села в калошу из-за отсутствия контингента приготовленных хлебопеков. Такая же или еще худшая картина была с мясом. Так же был один подрядчик и сей господин давал, что хотел, надо было брать. Курьезнее всего было то, что контракт находился в Военно-Хозяйственном комитете, куда мы все время обращались с жалобами, остававшимися бесплодными. Наконец, после нескольких настойчивых просьб мне удалось добыть копию контракта. Это не помогло. Подрядчик не исполнял наших законных требований и прямо заявлял: "Не хотите брать того, что даю, не берите". Да и редакция контракта была неудачна и вызывала споры по некоторым пунктам.
Жизнь текла, дни проходили за днями в работе и беспокойствах, в беспокойствах и работе. Я помню, в течение этой зимы нас несколько раз предупреждали о возможности выступления в Тбилиси большевиков. По-видимому, эта отрасль разведки была в руках Главного Штаба Гвардии. Обыкновенно ко мне приходили представители этого штаба и сообщали, что "сегодня ожидается выступление большевиков" и что, следовательно, надлежит принять меры. Мы принимали меры, ставили кругом и у телефона часовых, делали наряды, выставляли дежурные взводы и пр. Старшие начальники собирались ко мне на квартиру и мы бодрствовали у меня в кабинете, готовые ежеминутно схватиться за оружие: в течение ночи с целью поверки мы обходили все дворы и помещения. Как всегда бывает в жизни, в тот день, когда большевики напали на Школу, нас, конечно, никто не предупредил.
Школа между тем занималась усиленно и стала приобретать популярность. Юнкера и солдаты, всегда чистенько одетые, всегда дисциплинированные, вежливые и выправленные, привлекали внимание и военных, и не военных. Наше начальство неоднократно приводило к нам иностранцев с целью показать Школу. У нас перебывали и англичане, и французы. Среди этих иностранцев я помню начальника средиземной английской эскадры; он обошел все здания; побывал и на кухне, где с большой осторожностью попробовал пищу юнкеров. Посетил нас редактор газеты "Ле Там" М. Жантизон. Однажды нам сообщили, что приедет к нам помощник Военного Министра Азербайджанской республики ген. Али-Ага Шихлинский. Он был у нас; пробыл несколько часов и остался весьма доволен; особенно ему понравилось совместное занятие юнкеров и солдат, где юнкера обучали солдат и в то же время сами учились инструкторскому делу. В течение этой же зимы нас посетил помощник Военного Министра ген. Одишелидзе. Он пробыл у нас с 10 часов утра до 3-х часов дня. Обошел помещения, присутствовал на занятиях как юнкеров, так и будущих унтер-офицеров. Кажется, в марте 1920-го года ген. Одишелидзе был командирован за границу.
Г Л А В А XIII
Командировка в Баку и первая война с большевиками (1920 г.). – Мобилизация. – Совет Государственной обороны
КОМАНДИРОВКА В БАКУ И ПЕРВАЯ ВОЙНА С БОЛЬШЕВИКАМИ В 1920-М ГОДУ
В апреле я однажды был приглашен к Военному Министру, Гр. Спир. Лордкипанидзе. Он мне объявил, что я должен ехать в Азербайджан по поручению Правительства. Наше Правительство еще в 1919-м году летом заключило военный союз с Азербайджаном, по которому оба государства должны были вооруженной рукой прийти на помощь друг другу в случае, если одно из них подвергнется нападению со стороны какого-либо государства. Я совершенно не был в курсе этих переговоров, не знал договора и всех предшествовавших и сопутствовавших ему перипетий. Этот союз или вернее работа этого союза с места же, то есть с самого начала его заключения, замерла. Почему это произошло, я не знаю; загрузло ли это дело в дебрях бюрократической переписки или в нем пропала острота, или же какая-либо другая причина отодвинула его на задний план, я не мог знать, ибо никогда к этому делу не призывался. Согласно указаний Военного Министра я должен был "оживить" этот союз.
Дело в том, что весной 1920-го года Добровольческая армия Деникина была поражена, и она частью разошлась, частью попала в Крым, а частью принуждена была перейти на нашу территорию, где была интернирована. Для интернированных был устроен лагерь в Поти. Остатки добровольцев собирались с силами в Крыму. Большевики между тем заняли Северный Кавказ и Дагестан, и наши пограничные части были с ними в непосредственном соприкосновении на Черноморском побережье и в Дарьяльском ущелье. Со стороны Дагестана большевики продвинулись до реки Самур. Наш представитель, некто Уратадзе, в Москве вел с большевиками переговоры о признании большевиками нашей самостоятельности и с целью заключения договора о добрососедских отношениях. Военный Министр советовал мне взять с собой несколько конных солдат, как он говорил, для представительства, как бы почетный караул. Я совершенно не был поставлен в курс того, что была возможность мирного впуска в Азербайджан большевистских войск путем признания Азербайджаном Советской власти. Азербайджанские тогдашние настроения мне были не известны. По моим последующим впечатлениям в интеллигентских кругах Азербайджана было три течения. Одна часть, большая, придерживалась турецкой ориентации; другая, меньшая, склонялась к присоединению к России под тем или другим флагом. Это течение усилилось после падения Деникинской армии и при приближении большевиков непосредственно к границе Азербайджана. Наконец были и за независимость Азербайджана, но таковых было мало. Толща же народная была склонна к Турции, которая при посредстве своих гласных и негласных эмиссаров подогревала это течение. Как выяснилось впоследствии, некоторая часть правительства Азербайджана, оказывается, вела переговоры с большевиками о признании Советской власти и о вступлении Азербайджанского государства в Российскую федерацию. Нужно отметить, что в Баку было очень много русских рабочих, тянувшихся к России, а также на стороне России были и местные армяне, всегда боящиеся резни со стороны татар.
Около 20-го апреля я выехал в Баку. Со мной выехали ген. Кутателадзе, как член военно-союзного совета Грузии и Азербайджана, и ген. Такайшвили, который проектировал укрепления Баку и на реке Самур, а также промежуточные позиции между Баку и Самуром. С собой я взял 12 конных солдат Военной Школы при офицере кап. кн. Макашвили. В Баку нас встретили почетным караулом, который был составлен юнкерским училищем Азербайджана. Начальником Школы был ген. Чхеидзе, брат моего помощника. Почетный караул произвел на меня очень хорошее впечатление, и я даже был удивлен, как в такой короткий срок юнкера усвоили такой молодцеватый вид. К сожалению, убедиться в их теоретических и практических знаниях мне не удалось, так как надо было прежде всего заняться делами Военного Союза и я не имел времени посетить училище. Еще в Тбилиси меня предупреждали, что на заседании Военно-Союзного совета генералы Одишелидзе и Мехмандаров (Военный Министр Азербайджана) оспаривали председательское место на заседаниях. Наше Правительство неоспоримо держалось того, что это место должно быть предоставлено представителю Грузии, но этот вопрос не был, как всегда, решен определенно. Я знал ген. Мехмандарова еще инспектором артиллерии первого Кавказского корпуса до последней Европейской войны. Я в то время был лишь капитаном генерального штаба и служил в штабе округа. Я отлично понимал, что для ген. Мехмандарова было бы неприятно, если бы я стал добиваться председательствования в этом Военно-Союзном совете. С другой стороны, предоставить ему это место я не мог, зная на это взгляд моего Правительства. Я решил совсем не ставить этого вопроса, чтобы из него не делать яблока раздора, тем более, что обстановка требовала действий, а не бесполезных споров. Приехав в Баку, я узнал, что ген. Мехмандаров болен и что его должность исполняет его помощник ген. Али-Ага Шихлинский, который и встретил меня на вокзале. С вокзала я поехал к Председателю Правительства Азербайджана г. Усубекову и сказал ему цель моего приезда, а именно, что я приехал с целью ознакомления с их военными приготовлениями и что для этого мне придется ознакомиться с укреплениями Баку и Самурскими. Он был любезен со мной; мы с ним были знакомы еще по 1918-му году, когда он был членом Закавказского Правительства, а я помощником Военного Министра того же Правительства и Главнокомандующим Закавказской армии. От него я поехал к ген. Шихлинскому. Последнего я спросил, могу ли я видеть ген. Мехмандарова. Ген. Шихлинский спросил последнего по телефону. Ген. Мехмандаров просил приехать к нему сейчас же. Я был у него. Затем в последующие дни я осмотрел Бакинские укрепления, как сухопутные, так и приморские. Я не заметил интенсивности работы, хотя большевики были уже на Самуре и близость войны с ними должна была бы чувствовться. На всех укреплениях, далеко не законченных, я сосчитал лишь несколько десятков рабочих. Поехал затем на Самур. Самурские укрепления также не были закончены и работы совершенно не производились. Линия укреплений от гор до моря была длиною около 15–20 верст и тянулась вдоль реки Самура, на которой был мост. Этот мост, конечно, должен был быть в руках азербайджанцев, но, приехав туда, я узнал, что таковой находится в руках большевиков и таким образом большевики, имея в своих руках мост, могли в любой момент перейти реку совершенно беспрепятственно и затем внезапно атаковать азербайджанские войска. В этой поездке со стороны азербайджанцев меня сопровождали ген. Усубов и полк. Каргаретели. Первый был комендантом крепости Баку, а второй ген. Квартирмейстером штаба Азербайджанских войск. Ген. Усубов был моим однокашником по корпусу, и мне в голову не приходило, что я его вижу в последний раз. Через несколько дней он был расстрелян большевиками. Я с ним встречался еще в Русско-Японскую войну и о нем были самые отличные отзывы. В последнюю войну он дослужился до чина генерала, получил Георгиевский крест и погиб от рук большевиков, претендующих олицетворять тот народ, которому так честно и верно служил Усубов. Прибыв на конечную станцию, я сейчас же поехал осматривать позиции, взяв с собой свой конвой. Нас привезли на эту станцию довольно поздно, уже после обеда, несмотря на то, что я просил мой поезд тронуть еще ночью из Баку. Благодаря позднему времени и туману я не успел осмотреть всего. Я должен отметить, что, несмотря на присутствие инженера, заведовавшего работами, мы заблудились и даже потеряли линию укреплений. Я повернул лошадь в ближайшую деревню, узнал от местного жителя, принявшего нас сначала за большевиков, как проехать на станцию и ввиду наступавших сумерек поехал на станцию. Приехав на станцию, я узнал, что тут же на станции находится министр путей сообщения Азербайджана, Мелик-Асланов, которого вагон стоял недалеко от моего поезда. Я там же узнал, что он ведет переговоры с большевиками, но какие именно, мне не удалось выяснить. Ген. Усубов сказал мне, что Министр хочет меня видеть и просит к себе в вагон. Я пошел к нему. Свидание было краткое. На мой вопрос о причине его приезда, он ответил, что он приехал проверить службу и исправность этой дороги. Вернувшись назад в вагон, я решил вернуться назад в Баку и затем ехать в Тбилиси. Для меня ясно было, что Азербайджан готовится к войне с большевиками недостаточно интенсивно, что взятие Баку лишь вопрос времени. Я должен здесь сказать, что Самурские укрепления длиной 15–20 верст охранялись лишь одним батальоном. Остальные Азербайджанские войска были на юге государства, где они вели войну с армянами. Батальоном, который стоял на Самурских укреплениях, командовал грузин полк. Туманишвили. Через несколько дней он был расстрелян большевиками за попытку сопротивления и защиты вверенного ему поста.
Возвращаясь назад в Баку, я в своем вагоне оставил для личной беседы полк. Каргаретели. Каргаретели я знал более или менее давно. Я с ним встретился во время войны на Кавказском фронте, где он был старшим адъютантом в штабе ген. Бараташвили. Затем я встретился с ним уже после войны. Он был в роли начальника 2-й дивизии Грузинского корпуса в 1918-м году. Когда я вступил в должность помощника Военного Министра Грузии, я вызвал его к себе и предложил ему должность Генерал-Квартирмейстера в нашем штабе, где начальником штаба был тогда ген. Андроникашвили. Помня наши товарищеские отношения, я у себя в кабинете два часа уговаривал его принять эту должность. Мои доводы оказались тщетными, он категорически отказался: доводы его были не основательны; по крайней мере те, которые он выставлял. Один из его (доводов был) даже удивителен; он утверждал, что уже полгода командует дивизией и что идти на предлагаемую должность для него понижение. Исчерпав все способы, я приказал запросить его письменно. Ответ получился уклончиво-отрицательный. Тогда я решил отчислить его от должности начальника дивизии, но еще раньше я сам оказался отчисленным от своей должности. Впоследствии он был с этой должности назначен в Баку нашим атташе, но случившиеся там его трения с уполномоченным нашего Правительства г. Алшибайя привели к тому, что он поступил на службу в Азербайджанские войска. Встретив его теперь, я хотел поговорить с ним по душе и привлечь его к работе у себя на родине, где офицер генерального штаба должен был бы оцениваться на вес золота. В нашей дружеской, теплой беседе Каргаретели расчувствовался, и я получил убеждение, что он любит родину и от всей души хочет ей послужить. Быть может, у него были увлечения и заблуждения в начале революции (у кого их не было), но теперь необходимо было использовать для своей родины, для которой его работа, поставленная в надлежащие рамки, не могла не принести весьма ценной пользы. С этим намерением я уехал из Баку.
В перерывах между моими поездками на укрепления у нас происходили обсуждения с ген. Мехмандаровым и ген. Шихлинским, на которых присутствовал также и ген. Кутателадзе. На этих совещаниях ген. Мехмандаров, с которым, кстати сказать, у меня установились очень хорошие отношения, все настаивал определить количество войск, которое Грузия могла бы прислать на подмогу Азербайджану на случай войны с большевиками. На этот вопрос я ответил, что это будет зависеть от создавшегося положения, т. е. куда нанесут большевики свой главный удар, и от того, каков план действий будет принят Военно-Союзным советом в создавшейся обстановке; может быть, почти вся Грузинская армия явится в Азербайджан, а может быть, что почти вся Азербайджанская армия будет привлечена к действиям в Грузии. Затем на этих совещаниях был намечен общий план действий на случай возможного наступления большевиков от Петровска на Баку. В основу было положено таковое действие Азербайджанских войск, чтобы они отдельно не были разбиты и чтобы Грузинские войска успели явиться на помощь. Я не буду распространяться об этом плане действий. Главное, этот общий план действий удовлетворял меня. Я его считал наиболее соответствующим назревавшей обстановке. Выяснив все вопросы, требовавшие выяснения, я решил вернуться обратно в Тбилиси. Но пришлось задержаться и эта задержка чуть не оказалась для меня трагической. Ген. Мехмандаров приехал ко мне и просил остаться на один день и принять их хлеб-соль. Я остался и на этом ужине просил любезных хозяев почтить меня своим присутствием на следующий день в том же ресторане.
Таким образом, я задержался в Баку два лишних дня. Я не буду описывать этих обедов и тостов. Наш ответный обед затянулся за полночь, и я только около 2–3 часов ночи вошел к себе в вагон. Затем еще позже мой поезд тронулся в путь. Оказалось потом, что в ту же ночь большевики вступили в пределы Азербайджана и их броневики в 1 час ночи уже заняли станцию Хачмас. Я очень счастливо проскочил Баладжары и спал спокойно, не зная, какая опасность висела надо мной. Часа в 4 после обеда я прибыл на станцию Елисаветполь и здесь хотел встретиться с ген. Джавад-беком Шихлинским, моим однокашником по корпусу. Теперь он был начальником дивизии Азербайджанской республики и я хотел с ним повидаться. Я вызвал его по телефону и вместе с Кутателадзе поехал к нему на квартиру. У него на квартире я узнал от него новость и нисколько не пожалел, что выехал к нему. Он показал мне телеграмму от Мехмандарова, в которой ему сообщалось, что большевики перешли границу и чтобы он немедленно направил находившиеся в Елисаветполе два батальона в направлении Хачмас. Других сведений он не имел и думал, что я еду не из Баку, а наоборот в Баку. Мы пообедали вместе, а затем я поехал на вокзал.
По дороге я видел батальоны, идущие на вокзал для посадки. Сев в поезд, я тронул его на Тбилиси. Только около 7–8 часов утра на другой день я прибыл в Тбилиси и в 9 часов был у Военного Министра. О перевороте в Баку я еще ничего не знал. Военный Министр спросил меня, что я думаю о готовности азербайджанцев воевать с большевиками. Я ответил, что думаю, что азербайджанцы, по-видимому, не будут сопротивляться вторжению большевиков. "Тем более", – заметил Военный Министр, – "что в Баку уже переворот, власть в руках большевиков, войска которых вступили в Баку и начали уже продвигаться на Елисаветполь". Это была для меня поражающая новость. В душе я поздравил себя с тем, что так счастливо выскочил из Азербайджана. Как выяснилось позже, телеграмма большевиков о задержании моего поезда была послана, но так как комендантами станций в большинстве были грузины-офицеры, то только этому обстоятельству я и обязан, что мой поезд не был задержан. Вообще, не торопись я осматривать укрепления и вообще не торопись я с возложенным на меня поручением, я бы, естественно, задержался бы еще, если не на несколько, то на один день наверное и тогда попал бы в руки большевиков. Через несколько дней мне угрожала еще большая опасность, но об этом после.
20-го апреля 1920 года. Покраснением Азербайджана наше Правительство было встревожено. Правительство, вполне правильно учитывая создавшееся положение, решило принять меры самообороны, несмотря на то, что в это время Г. Уратадзе в Москве вел переговоры. Главное мероприятие это было у нас мобилизация армии. Согласно нашему "Кребули", следовало назначить Главнокомандующего. Отсутствие лица, еще в мирное время, заблаговременно готовящегося к войне, заблаговременно находящегося в курсе обороны страны и всех ее средств борьбы, было одной из капитальных ошибок нашего законодательства. Главнокомандующий назначался лишь по мобилизации декретом Правительства. Пока избирали, пока обсуждали в правительственных сферах кого назначить, проходило время.
Это происходило в последних числах апреля. Военный Совет заседал утром и вечером ежедневно. На первом же заседании я возбудил вопрос об учреждении Совета Государственной обороны, органа, разрабатывающего основные директивы обороны страны, органа, ответственного за подготовку страны к обороне. Мне предложили представить проект. Я составил проект, в котором излагались как состав этого органа, так и его обязанности и права. Проект этот был принят Военным Советом и одобрен Правительством за несколькими мелкими изменениями. Наконец, избрание Главнокомандующего состоялось. Таковым был назначен я, занимавший должность начальника Военной Школы и ничего общего не имевший с подготовкой страны к обороне.
Я, конечно, и не мыслил ни отказываться, ни торговаться. Враг уже продвигался и его эшелоны уже направлялись из Елисаветполя на Акстафу. Плана обороны страны не было и ответственного за этот промах никого не было. Вот это обстоятельство и побудило меня создать Совет Государственной обороны.
МОБИЛИЗАЦИЯ
Я приступил к своей работе. Одновременно была объявлена мобилизация. По нашей мобилизации наши батальоны должны были развернуться в 3 батальонные полка. План мобилизации был очень грузный и требовал много времени. Для меня ясно было, что мы не успеем мобилизоваться и что противник, давно мобилизованный, успеет перейти границу раньше, чем мы успеем сосредоточиться; поэтому мне надо было составить план действий, благодаря которому мне удалось бы задержать противника, пока армия закончит мобилизацию и сосредоточится. Обстановка была чрезвычайно сложная.
Большевики могли нас атаковать с двух сторон: 1) с севера, а именно вдоль Черноморского побережья, по Мамисонскому и Дарьяльскому направлению, а также и по другим проходам через Кавказский хребет; 2) с востока, со стороны Азербайджана. Сведений о противнике у нас не было или, вернее, почти не было. По-видимому, это происходило от недостатка денежных средств, отпущенных на разведку. Полагаю, что и сама разведка была организована недостаточно правильно. Она ограничивалась сбором сведений лишь в приграничной полосе, а что делалось в глубине, а тем более за Кавказским хребтом, конечно, совершенно не было известно. Кроме того, разведка была в нескольких руках. Она была в руках помощника Военного Министра и в руках Генерального штаба, и ее вел также штаб Гвардии. Деньги тратились, но не по объединенному плану. Таким образом сведения о противнике были самого общего характера, случайные, запоздалые, эпизодические и мало вселяющие доверие.
Итак, противник мог сосредоточиться на любом из названных направлений, и мы, благодаря отсутствию постоянной сети разведчиков, могли просмотреть его группировку, не говоря уже о количестве его сил. С севера противник мог атаковать по Черноморскому побережью, но для этого, ввиду отсутствия железных дорог и слабости морских сил, он должен был на этом направлении сосредоточиться загодя и его скопление вблизи нашей границы не могло пройти для нас незамеченным; кроме того, сосредоточение здесь больших сил, вследствие невладения Черным морем и ввиду присутствия Врангелевской армии в Крыму, было чрезвычайно для большевиков рискованным. Войска, двигающиеся на Грузию вдоль моря, могли быть отрезаны от своей базы смелым десантом Врангеля; возможность последнего доказывается тем, что ген. Врангель впоследствии произвел таковой. Таким образом, на этом направлении развитие большевиками действий большими еилами было рискованно, требовало времени для подготовки, не могло укрыться от нашего внимания и, следовательно, в ближайшем будущем являлось маловероятным. Наступление через Дарьял и по Мамисонскому перевалу было сопряжено с большими трудностями и, используя местные условия, мы могли, оказывая сопротивление малыми силами, выиграть время для подвода подкреплений. Условия театра действий этих районов кроме того не допускали возможности действия большими силами. Была возможность наступления противника через Рок. Наступление по этому направлению являлось наиболее вероятным, ибо таковое могло поднять восстание среди осетинского населения, неоднократно против нас поднимавшегося. Недовольство среди этого населения поддерживалось всегда с северного Кавказа через осетин, живущих к северу от Кавказского хребта в непосредственной близости с нашими Цхинвальскими осетинами.
Что касается нашего восточного фронта, то здесь обстановка была следующая. Азербайджан не был завоеван большевиками, как северный Кавказ и Дагестан. Здесь, по существу, большевики были приглашены частью Правительства и в Баку власть перешла в их руки без борьбы. А Азербайджанские войска, находившиеся на южной границе Азербайджана, подчинились новой власти советского Азербайджана, вследствие чего большевики распространялись по территории этого государства без всякого сопротивления. Большевистские войска были уже в Елисаветполе и продолжали двигаться на Акстафу, где уже высаживались. Об этих войсках наша разведка давала уже более точные сведения, и мы знали, что в этом районе группировались части 32-й дивизии большевиков.
На нашу восточную границу большевики могли наступать по двум направлениям: 1) через Закатали, Лагодехи, Гомборы–Тбилиси; 2) вдоль железной дороги Баку–Тбилиси с ответвлением по шоссе от Акстафы на Красный мост. Первое направление для нас являлось менее опасным, ибо большевики от Дагестана или Елисаветполя до Цнорис-Цкали были лишены железной дороги и, следовательно, прежде чем перейти в этом направлении в наступление более или менее значительными силами, им необходимо было пройти грунтовыми дорогами сотни верст и затем подготовить в Закатали базу для дальнейшего наступления. Все это требовало много времени. Более вероятным и более опасным, непосредственно угрожающим столице Тбилиси, являлось направление вдоль железной дороги. Подвоз и действие броневых поездов обеспечивались железной дорогой. Я не сомневался, что главный удар будет направлен именно по этому направлению. Надо было этому помешать или вернее замедлить их наступление. Как я говорил раньше, Совет Государственной обороны был организован. Председателем его являлся Председатель Правительства.
СОВЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ОБОРОНЫ
Когда мною был представлен проект его организации, то я удивился, что установление этого учреждения прошло без всякого затруднения. Я был удивлен, что предложение, исходившее от меня, было принято без обычной для меня оппозиции. Я потом только понял, в чем было дело. Уже давно в правящих сферах говорилось о создании при Главнокомандующем органа политического характера и в нашем "Кребули" было указано, что при Главнокомандующем может быть назначен такой орган. Нет сомнения, что всякий военный не может не видеть вреда, являющегося следствием связывания начальника по рукам и по ногам. Несомненно, образовать такой орган при мне я не допустил бы; несомненно, что правящие учитывали это обстоятельство. И вот, не имея возможности образовать этот орган при мне, в противном случае я бы отклонил от себя назначение на должность Главнокомандующего, правящие согласились на учреждение Совета Государственной обороны, заранее рассматривая его, как желательный ими орган политического характера. Я же предложил учредить этот орган, потому что я знал, что страна не готова к обороне; что учреждения, непосредственно ответственного за это, не существовало; что никакого плана обороны страны составлено не было и я думал, что этот Совет должен будет заняться этим столь важным, но совершенно забытым вопросом. На деле вышло не так. Таким образом цель правящих при образовании Совета Государственной обороны и моя оказались противоположными.
Ввиду отсутствия плана обороны страны я испросил у Совета Государственной обороны директивы на случай войны, а именно директивы, на которой должна была базироваться оборона страны и которой должен был придерживаться Главнокомандующий. Я поставил на обсуждение вопрос об общей директиве обороны страны, суть которого сводилась к вопросу о Тбилиси, т. е. продолжает ли страна обороняться после взятия Тбилиси или нет, иначе говоря, должны ли войска, вооруженные силы, кончить свое сопротивление в Тбилиси или надлежит пожертвовать Тбилиси для спасения армии и продолжения войны. Совет Государственной обороны, осветив этот вопрос со всех сторон, постановил, что отдача Тбилиси не знаменует окончания войны, но что на такой шаг, т. е. на оставление, нужно решиться лишь после полного истощения возможности отстоять его вооруженной рукой. На следующий день я представил Совету обороны намеченный мной план развертывания мобилизуемых войск. Этот план привести в исполнение не пришлось, ибо задолго даже до начала приведения его в исполнение противник перешел нашу границу в районе Красного моста. Уверенный в том, что мы не успеем мобилизоваться и сосредоточить мобилизованные части согласно намеченного плана, и, следовательно, взять в руки инициативу, я должен был предпринять план действий, который мог дать мне возможность прежде всего выиграть время. Кроме того, я учитывал, что большевики внутренние, подогретые успехом большевиков в Азербайджане, разовьют энергичную деятельность внутри страны и особенно в Тбилиси; могла получиться картина одновременной войны, внутренней на улицах Тбилиси и внешней под стенами Тбилиси. Поэтому следовало: 1) выиграть время и 2) дать решительные бои противнику возможно дальше от Тбилиси.
Ускорить мобилизацию нельзя было. Мобилизация не могла не идти медленно, ибо таковая была организована неправильно. Наша армия состояла из отдельных батальонов 5-ротного состава, 6-я рота была пулеметная. По нашей мобилизации первые три роты образовывали 1-й батальон, а 4-я и 5-я роты служили кадрами для образования 2-го и 3-го батальонов. Я не буду касаться этого вопроса подробно; не буду указывать тех недостатков, которые влекли такой способ мобилизации. Скажу лишь о скорости мобилизации. Главным тормозом для скорости мобилизации являлось то обстоятельство, что все запасы: вещевые, продовольственные и даже оружия хранились в Тбилиси, а не в штаб-квартирах полков. Вследствие этого приемщики от всех полков должны были приехать в Тбилиси пройти сквозь бюрократическую Сциллу и Харибду Хозяйственного комитета, причем неисполнение какой-либо, часто бумажной формальности, влекло отправку приемщиков-офицеров обратно в часть; затем приемщики все это должны были получить в центральных учреждениях, погрузить в вагоны и везти к себе в части; при этом в некоторые части должны были везти и по грунтовым дорогам. Нетрудно представить себе, как все это было долго. Затем в полках не было денег; за ними также приезжали в Тбилиси, что также влекло массу затруднений и потерю времени; конечно, всего этого не было бы, если бы запасы на случай мобилизации хранились при полках и у этих последних были бы соответствующие авансы. Несколько подобная же обстановка существовала и в местных военно-мобилизационных органах; запасные прибывали, их не на что было кормить, ибо присылка денег запаздывала.
27 апреля. Итак, надо было принять меры к задержке противника. Первой мерой было немедленно овладеть пограничными мостами: 1) железнодорожным у Пойли – через Мтквари и 2) Красным мостом через Храм. Эти мосты считались нашими пограничными, но оба были в руках Азербайджанских властей. Чем было вызвано такое положение, мне не известно, но знаю, что часовые пограничных азербайджанских войск стояли по эту сторону мостов на нашей территории. Я пригласил к себе военного представителя Азербайджанской республики и просил его в виду создавшегося положения телеграфировать в Пойли и отвести азербайджанского часового назад за Мтквари. И этот мост оказался бы полностью в наших руках. Это было сделано безболезненно. У Красного моста этого не случилось, ибо телеграфа туда не было и там не обошлось без трений. Вместе с этим к Пойлинскому мосту был спешно выдвинут один не мобилизованный батальон, командир которого полк. Кончуев получил от меня приказание взорвать мост, исчерпав все средства его обороны. Мост был приготовлен к взрыву нашими инженерными частями.
Одновременно на Красный мост был двинут один из гвардейских Кахетинских батальонов, неизвестно по какому случаю находившийся в Навтлуге с артиллерией; туда же я направил гвардейский конный дивизион. До этого я имел впечатление, что Гвардия, согласно Положения о народной Гвардии, может мобилизоваться скорее армейских частей. Но это не совсем было так; так как я знал, что один из батальонов Гвардии выступил из своей стоянки лишь на 12-й день после полученного приказа о мобилизации, что нельзя считать скорым, если принять во внимание то обстоятельство, что Гвардия обладала большими средствами по материальному довольствию. В общем же, надо сказать, что батальоны гвардейские были готовы скорее к выступлению, чем армейские, которым надлежало увеличиться втрое. Но последние были бы готовы так же скоро, а может, и скорее, если бы не задержка в обеспечении их вооружением и материальным довольствием.
Г Л А В А XIV
Нападение большевиков на Военную Школу. – Атака большевиков. – Красный мост
НАПАДЕНИЕ БОЛЬШЕВИКОВ НА ВОЕННУЮ ШКОЛУ
Таковы были мои первые мероприятия, когда разыгралось событие, памятное всему Тбилиси. Это было ночное нападение большевиков на Военную Школу. 1-е мая в Тбилиси праздновалось, как всегда "праздник 1-го мая". Во время демонстрации, как мне передавали, толпа побила большевиков, выступивших своей отдельной организацией. Кажется, в тот же вечер, и во всяком случае, если не 1-го, то 2-го мая,* (*2-го мая в час ночи) вечером было назначено заседание Совета рабочих депутатов в Народном доме. Я присутствовал на этом заседании, где члены Правительства держали слово по народившейся обстановке. Заседание затянулось почти до двенадцати часов, когда я уехал к себе домой. Я жил тогда в здании Военной Школы. Меня сопровождал ген. Закариадзе. Как только автомобиль подъехал к подъезду Школы, раздался где-то поблизости выстрел. Ген. Закариадзе заметил: "Стреляют"; я ответил, что это не в первый раз и не обратил внимания. Закариадзе уехал, а я, поднявшись к себе, сел за стол и стал есть. В доме все спали. Прошло минут 10–15, как я услышал шум, топот, крики. Этот шум раздавался со стороны вестибюля или дежурной комнаты. Так как шум был продолжителен, то я, обеспокоенный, направился к телефону и попросил меня соединить с комнатой дежурного офицера. Мне ответили, что дежурная комната не отвечает. Я направился лично в дежурную комнату. Войдя туда, я увидел пальто, валявшееся на полу. Кругом была полная тишина. Я удивился тому, что в дежурной комнате никого не было, ибо при отсутствии офицера там должен был находиться дежурный юнкер. Я вышел на площадку лестницы. Наверху у денежного ящика находился караул из 3-х человек. Начальником караула всегда бывал назначаем юнкер. В этот раз начальником караула был юнкер Гегечкори. Я спросил снизу начальника караула, что тут случилось. Он ответил неведением, но затем добавил, что, кажется, юнкера подрались; что там были также и посторонние люди. Тогда я приказал одному из солдат караула пойти в помещение юнкеров и узнать, в чем дело. Солдат спустился и пошел по назначению. Я остался ждать на площпдке. Прошло минуты 2–3, может быть. Солдат вернулся и доложил, что все юнкера собраны в помещении и что там также наши офицеры, и что посторонних там никого нет. Я тогда пошел туда лично. По какому-то предчувствию я хотел вернуться к себе в квартиру и взять "Наган". Но успокоенный докладом солдата и полной тишиной я не вернулся, а направился один в помещение юнкеров. Я проследовал приемную комнату, прилегавшую к дежурной комнате, и повернул в коридор, который идет перпендикулярно к приемной комнате. Из этого коридора ведут 4 двери: одна на лестницу, по которой надлежит подняться наверх в помещения юнкеров и в соседние роты; другая в глубине коридора выводит тоже на лестницу, из которой можно выйти на плац Школы; третья и четвертая двери ведут в учительскую комнату и в один из классов. Едва я повернул в коридор, как заметил какого-то штатского господина, который, выйдя из двери, ведущей на лестницу и далее в помещение юнкеров, быстрым шагом направлялся к двери, ведущей на лестницу, откуда можно выйти на внутренний плац Школы. Он был одет в длинный плащ и на голове имел мягкую каскетку велосипедистов. Он не успел дойти до двери и выйти через нее, как я его окликнул. Сей господин повернулся ко мне и, что-то крича, бросился ко мне. Он был шагах в 10–12, когда я заметил в поднятой его руке револьвер, направленный в меня. У меня в кармане был маленький карманный револьвер, купленный мной еще в 1894-м году и с которым я никогда не расставался. Этот револьвер был устарелый и в последние годы я заметил, что он не всегда давал выстрел, часто бывали осечки. Я не помню, кто из нас двоих первый выстрелил, кажется, он. Револьвер у меня был самовзводный и мой ответный выстрел раздался лишь по второму или третьему разу; во всяком случае мое первое надавливание на спуск не дало выстрела. Между тем сей господин продолжал, подходя, стрелять. Второго выстрела у меня не получалось. Я стоял у двери, которая вела в приемную. Она была без половинок. Я повернулся и бросился туда. Пробежав приемную, я вскочил по лестнице на площадку, находившуюся перед дежурной комнатой. Здесь я остановился и повернулся кругом. Мой противник стоял в дверях, около которых я стоял, когда он стрелял в меня. Я находился на площадке под освещающей меня электрической люстрой. Я попробовал дать еще выстрел; мой револьвер дал еще один выстрел, но затем следовали осечки. Он, мой противник, продолжал стрелять. После в дверях, находившихся сзади меня, нашли 5 пробоин; одна из пуль, прострелив двери, засела в дверях, ведущих в мою квартиру. Я тогда выскочил и вскочил в свою квартиру. Я и сейчас не могу дать отчета, как я мог в кармане так быстро найти ключ и открыть двери: ключ не более одного вершка, плоский; причем его надо было вложить в едва заметную щель английского внутреннего замка. Вбежав в свою квартиру, я прежде всего вооружился "Наганом", находившимся в моем ночном столике.
Во дворе раздавались выстрелы. Я понял, что происходит нападение на Военную Школу. Я подошел к телефону и соединился с Генеральным штабом; у телефона находился по установленному правилу дежурный офицер. Я спросил его, узнает ли он, кто с ним говорит. Он узнал мой голос и тогда, объяснив вкратце обстановку, я ему приказал, чтобы он немедленно по телефону сообщил всем о нападении на Школу, и Военному Министру, и начальнику штаба, и в штаб Гвардии, и начальнику гарнизона, чтобы немедленно были вызваны броневики, а также части, гвардейские или армейские.
У меня в квартире в это время жил Петя Цицишвили, у которого дом в Гори был разрушен землетрясением; это был мой боевой товарищ по Русско-Японской войне, где мы командовали ротами в одном и том же полку и батальоне. После японской войны он окончил интендантскую Академию. Во время последней войны был индендантом сначала дивизии, а потом корпуса и считался одним из лучших интендантов на Кавказском фронте. Он был удален со службы из нашей Грузинской армии еще в 1919 году; не думаю, чтобы он мог бы в чем-нибудь провиниться. Несомненно очень энергичный и способный офицер. Оставив телефон, я подошел к его двери и постучал к нему. Его не оказалось дома; была дома только его жена. Я тогда позвонил по телефону к своему помощнику полк. Чхеидзе. У телефона оказался один из его сыновей, мальчик 16–17 лет, который на вопрос "где отец", ответил, что "папа оделся, взял карабин и ушел куда-то". Он добавил, что сейчас сам ко мне придет. В это время во дворе в дальнем углу, у склада оружия Гвардии, начали раздаваться выстрелы. Я стал звонить по телефону в квартиру подп. Гардабхадзе, но дозвониться не мог. Пришел ко мне в это время сын полк. Чхеидзе, который ничего нового не мог сообщить и был в полном неведении, что происходит в Школе. Не имея возможности узнать, что, действительно, происходит в Школе, каковы размеры нападения, я вышел во двор, на плац Школы. Луна светила вовсю. Около гвардейского склада оружия виднелась толпа, раздавались выстрелы и шум голосов. Разобрать ничего нельзя было. Со стороны корпуса, где находились помещения юнкеров и некоторых рот унтер-офицерского батальона, было полное спокойствие; никто даже не выглядывал в окна, как будто никто не слышал ни этого шума голосов, ни этих выстрелов. Я вошел в квартиру полк. Чхеидзе и оттуда по телефону еще раз связался с Генеральным штабом. Дежурный офицер мне сообщил, что он всюду передал распоряжения и что броневики скоро явятся. Я ему сказал, чтобы он поторопил. Слыша выстрелы со стороны гвардейского склада оружия, в районе которого находились три роты унтер-офицерского батальона, видя там толпу, я стал допускать мысль, что не перешел ли батальон на сторону большевиков, тем более, что никто не идет ко мне за получением указаний, ни офицеры, ни солдаты. Последняя мысль, в связи с покушением на мою жизнь, заставила меня думать, что, несомненно, большевики могут меня захватить. Поэтому я не вернулся в свою квартиру, а все время находился или во дворе, или в квартире полк. Чхеидзе. Я попробовал открыть окно из квартиры полк. Чхеидзе; оно выходило на Плехановский проспект. Квартира полк. Чхеидзе находилась в нижнем этаже в уровень с улицей. На этой улице стояли вдоль здания какие-то люди и там раздавались изредка выстрелы. Меня особенно удивило то обстоятельство, что со стороны юнкеров ничего не было слышно; о них не было ни слуху ни духу. Я терялся в догадках. Если у меня явилась мысль, что солдаты или, по крайней мере, часть их могла перейти на сторону большевиков, то в отношении юнкеров я этого не мог допустить.
Находясь на балконе полк. Чхеидзе, я был окликнут с соседнего балкона инспектором классов ген. Чхетиани, который спросил меня, в чем дело. Я ответил, что происходит нападение большевиков на Школу, что у гвардейского склада собирается толпа, что там раздаются выстрелы и кроме того я не имею возможности выяснить, в чем дело, а самому пойти не считаю возможным, ибо в самом начале действий я, Главнокомандующий, могу попасть в руки большевиков. Он выразил готовность пойти лично, но выразил сожаление, что у него нет револьвера. Я ему предложил револьвер, но вмешалась его супруга, которая и помешала исполнению его желания. Я не настаивал на этом, так как он, как офицер, был бы несомненно арестован в толпе, настроение которой мне не было известно. И я так-таки не узнал бы обстановки. Для этой цели лучше было бы послать солдата, но таковых никого не было в моем распоряжении. Время проходило. Молчание юнкеров, неизвестность, что случилось с полк. Чхеидзе, полная невозможность действовать и необходимость ждать пассивно создали для меня томительную обстановку, каковую я никогда не переживал в своей жизни. Однажды в Русско-Японскую войну я был введен в заблуждение и неожиданно, ночью, выехал со своим ординарцем в город Фушун, занятый японцами, и подъехал к их биваку; я узнал японцев только тогда, когда начал с ними разговаривать. По нас открыли огонь, мой ординарец был убит, а я выскочил из этого города. Я был беспомощен, в районе врага, и не знал, как вырваться из этого положения. Я тогда не испытывал того томления, которое охватило меня сейчас. Я все время входил в квартиру полк. Чхеидзе и выходил на плац, ожидая событий с револьвером в руках, курок которого был все время взведен. Я его взял, чтобы при нечаянной встрече иметь возможность сразу нацелить и выстрелить. Только в дежурной комнате, куда мы собрались после отбития большевиков и полного спокойствия спустя 1–2 часа, я заметил, что курок моего револьвера продолжает быть взведенным.
Между тем произошло следующее. Большевики в количестве нескольких десятков человек, поставив кругом здания Школы своих часовых, сами в количестве 25–30 человек перелезли стену Школы со стороны Великокняжеской улицы и проникли во внутренний двор Школы, где в одном из зданий находился гвардейский караул, выставлявший часовых к воротам, выходящим на Великокняжескую улицу, затем к своим казармам, где у них были продовольственные и вещевые запасы, и к складу патронов. Таким образом наблюдение за этим районом являлось обязанностью этого караула, несомненно отборных гвардейцев. Проникши во двор, большевики поднялись на внутренний балкон и оттуда к той двери в приемную комнату, у которой в меня стрелял один из них. В это время дежурный офицер капитан Карумидзе стоял у этой двери, к ней спиной, и разговаривал с юнкером. Большевики толпой человек 10–12 бросились на него сзади и, схватив, обезоружили его. Эту сцену видел юнкер Искандерашвили, который бросился мимо дежурной комнаты, выскочил на парадную лестницу и оттуда на квартиру полк. Чхеидзе и подп. Балуева. Большевики, овладев кап. Карумидзе, бросились в дежурную комнату, где набросились на спавшего там случайно кап. Джапаридзе. Затем они повели обоих арестованных в помещение юнкеров, порвав телефонные провода. Помещение юнкеров состояло из 5 комнат; 4 из них служили спальнями, а 5-я, средняя, была сборной комнатой и в ней находились винтовки и патроны. Дежурный юнкер был лишь при штыке. Эти 5 комнат шли в ряд; вдоль них шел стеклянный коридор, откуда в помещение юнкеров можно было попасть через двери, ведущие в среднюю комнату, где находились оружие и патроны. Юнкера спали; было около 12 часов. Войдя в комнату, где находились оружие и патроны, большевики оказались хозяевами по отношению спавших и безоружных юнкеров. Они их разбудили и всех препроводили в крайнюю комнату, ближайшую к лестнице, которая ведет вниз в приемную комнату. Оставив здесь двух часовых с маузерами в руках против собранных безоружных юнкеров, большевики отправились в район казарм, которые находились у гвардейкого патронного склада. Здесь они обезоружили часовых, разбили двери патронного склада, часть их пошла в казармы и стала будить солдат. Они им объявили, что Правительство уже арестовано, что ген. Квинитадзе и полк. Чхеидзе также арестованы, что весь гарнизон на их стороне, что Школа окружена броневиками и перешедшими на их сторону войсками. Они угрожали револьверами и требовали, чтобы солдаты оделись и вышли во двор, и разобрали патроны. Человек 40 были выведены силой и образовали ту самую толпу около гвардейского патронного склада, которая меня беспокоила и настроение которой было для меня тайной.
Вот что произошло между тем в самом начале проникновения большевиков. Когда большевики перелезли через забор, один из гвардейских часовых, стоящих у их склада с продовольствием и вещевым, видя, что большевики напали на патронный склад, побежал в помещение гвардейского караула и сообщил о происходящем нападении. Тогда гвардейский караул, взяв винтовки, пошел на помощь. Их поход не был удачным. Как только они приблизились к плацу, к которому они подходили со стороны внутреннего школьного двора, они были встречены несколькими большевиками и по их требованию, без сопротивления, обезоружены и арестованы.
Пока все это происходило, в это время совершался другой поход, поход полк. Чхеидзе, в одиночку. Он лежал в кровати, когда к нему прибежал юнкер Искандерашвили. Из его доклада полк. Чхеидзе получил впечатление, что происходит нападение на денежный ящик. Он оделся, взял карабин и пошел по двору. Когда он подходил к двери, ведущей с плаца в здание, где помещались юнкера и часть рот унтер-офицерского батальона, он на крыльце перед этой дверью заметил два силуэта, в одном из которых узнал подп. Балуева. Юнкер Искандерашвили, как я указывал выше, предупредил и подп. Балуева, который не спал и не был раздет. Тот взял револьвер и пошел тем путем, по которому потом пошел полк. Чхеидзе. Когда он открыл дверь и входил в здание, он был сразу окружен 5-ю большевиками, которые его обезоружили, оставили при нем одного часового, а сами отправились в казармы. Далекий от всякой мысли об опасности и узнав в одном из силуэтов своего офицера, полк. Чхеидзе спокойно приближался. Когда он подошел к ним на расстояние всего 3–4 шагов, большевик выстрелил в него, но, к счастью, промахнулся. Полк. Чхеидзе ответил, но тоже промахнулся. Сей большевик бросился бежать вдоль здания по тротуару, стреляя из маузера назад. Он успел пробежать лишь шагов 60, когда его догнала пуля полк. Чхеидзе, известного в рядах Русских войск стрелка и замечательного охотника, ежегодно бравшего призы. Большевик упал недалеко от школьной церкви, где его потом подобрали.
После этого полк. Чхеидзе продолжал свой марш, но изменил свой маршрут. Он разбудил швейцара и вошел в вестибюль. Оттуда он поднялся наверх, постучал в мою квартиру, желая, по-видимому, меня предупредить. Я в это время был уже или на плацу, или в его квартире. Наша Бабале, няня детей, не узнавшая голоса и полагавшая, что это стучатся большевики, отвечала, не открывая дверей, что генерала дома нет. Полк. Чхеидзе поднялся наверх, удостоверился в целости денежного ящика, предупредил караул, чтобы он был в полной готовности и пошел в помещение юнкеров. По-видимому, караульные его не предупредили о том, что произошло со мной. Вообще караул со своим начальником был недопустимо инертен. Спустившись к дежурной комнате, полк. Чхеидзе пошел по той же дороге, по которой следовал я. На этот раз он шел с предосторожностями, имея карабин, по-охотничьи, в полной готовности стрелять. Когда он входил в коридор, в тот самый, где впервые в меня стреляли, он заметил какого-то господина. Это был часовой большевиков, поставленный ими на этот раз из предосторожности не быть захваченными врасплох. Произошло одновременно два выстрела. Большевик промахнулся, но сам упал от пули полк. Чхеидзе. Большевик, валявшийся на полу, пытался произвести второй выстрел, но второй выстрел полк. Чхеидзе окончательно его прикончил. Разделавшись с ним, полк. Чхеидзе поднялся в помещение юнкеров.
Когда он достиг стеклянной галереи, идущей вдоль помещения юнкеров, он увидел через окно собранных юнкеров. Те заметили его, открыли окно и сказали ему, что их стерегут два большевика с маузерами. Надо сказать, что когда юнкера были арестованы, то большевики предлагали им присоединиться к ним, но юнкера отказались наотрез. Полк. Чхеидзе хотел идти с ними сразиться, но его не пустили. Тогда он пошел в соседнюю роту унтер-офицерского батальона, принес оттуда три винтовки и передал их юнкерам через окно. Им же он передал свою пачку патронов, захваченных из дому. Я должен предупредить, что в ротах унтер-офицерского батальона по моему приказанию патронов не было. Получив винтовки, юнкера перешли в наступление, невооруженные вооружились табуретками. Полк. Чхеидзе оставался в стеклянной галерее, чтобы перерезать большевикам путь отступления. Юнкера потушили электричество и бросились на большевиков, стреляя и бросая табуретки. Большевики бежали, провожаемые выстрелами и табуретками. Они бежали по спальням и из последней комнаты бросились по водосточной трубе на Плехановский проспект. Один из них был ранен, я видел следы крови на окне, из которого они спустились; но этому удалось спастись. Другой был внизу арестован милиционерами. Выстрелы, происходившие в здании Школы, подняли тревогу и они явились на помощь. Один из них схватил бежавшего из окна вышеупомянутого большевика. Двое других из их числа проникли из Великокняжеской улицы в помещение Школы. Один из них, подошедший к часовому из состава взвода кавалерии, находившемуся при лошадях лишь с холодным оружием, был обезоружен этим часовым, принявшим его за большевика.
После бегства часовых большевиков юнкера разобрали винтовки, взяли патроны и тогда полк. Чхеидзе вывел их на плац, где я томительно ожидал событий. Как только я увидел юнкеров, стройно выходивших из двери на плац, я сразу успокоился. Теперь я мог действовать.
Между тем со стороны казарм, расположенных около Гвардейского патронного склада, выстрелы и шум голосов продолжали раздаваться. Там, как потом выяснилось, происходило курьезное явление. Офицеры, жившие в здании Школы, по этой тревоге прибыли в свои роты и наряду с большевиками, уговаривавшими солдат перейти на их сторону, в свою очередь уговаривали солдат не слушать подстрекателей. Большевики хотели их арестовать, но солдаты не позволили произвести насилие над своими офицерами. Кап. Джапаридзе, тот самый, на которого на спящего в дежурной комнате напали большевики, был несколько раз арестован, но освобожден солдатами.
Получив юнкеров в свои руки, я сейчас же приказал выслать дозоры; один в сторону толпы, где раздавались выстрелы, с целью выяснить, что там происходит, что это за толпа; другой был направлен в сторону ворот, которые выводят на Великокняжескую улицу. Этот последний дозор был под начальством подп. Абуладзе и состоял из трех юнкеров Тохадзе, Кикияни и третьего фамилии не помню. Когда этот дозор приблизился к этому району, то был опрошен одним из большевиков, который по-грузински спросил: "Вы за кого, за нас или нет?" Офицер подп. Абуладзе с целью выиграть время и подойти поближе к нему с дозором, ответил: "А кто это мы, кто вы такие?" На это большевик ответил выстрелом в него, но промахнулся. К сожалению, пуля попала в юнкера Кикияни, который до сих пор страдает от нее. Юнкер Тохадзе ответил и ответил очень удачно, ибо его пуля снесла полголовы этого господина. Сейчас же открылась стрельба. Большевики стреляли со стороны ворот. Юнкера, находившиеся около нас на плацу, сейчас же легли и открыли частый огонь по этому направлению. Я находился в это время на фланге юнкеров около двери, через которую вышли юнкера. Я вскочил на крыльцо. Через несколько секунд ко мне подбежали со стороны большевиков два офицера. Мы вошли в вестибюль и я опять вышел на крыльцо. Выйдя на крыльцо, я заметил, что выстрелы со стороны большевиков прекратились. Я приказал прекратить стрельбу. Стрельба была тотчас же прекращена. Среди юнкеров оказался смертельно раненным юнкер Макашвили. После прекращения стрельбы наши дозорные пришли и доложили, что роты унтер-офицерского батальона на нашей стороне и что, по-видимому, большевики бежали берегом реки Мтквари. Первое было чрезвычайно важно и очень меня обрадовало. Я приказал вывести весь батальон на плац и выдать им патроны. Вместе с этим часть юнкеров была послана вокруг училища, они выставили всюду посты. В самом здании мы стали обходить все помещения с целью захватить большевиков, буде там они окажутся. Один из большевиков был захвачен при курьезных обстоятельствах. Он хотел вбежать в помещение одной из рот. В этот самый момент в эту дверь хотел выйти солдат унтер-офицерского батальона; к сожалению, фамилии его сейчас не помню. Видя входящего господина с маузером в руке, он прихлопнул дверь и зажал его в дверях. Голова и правая рука с револьвером находились в помещении, остальное туловище наружу. Тот стал просить отпустить его; солдат потребовал, чтобы он бросил оружие. Большевик выпустил револьвер из рук; тогда солдат овладел револьвером и арестовал его. Таким образом, кроме двух трупов большевики оставили в наших руках 3-х человек, из них один раненый в самом начале полк. Чхеидзе. В тот же день был назначен суд, постановлением которого они были в этот же день расстреляны.
Роты вышли на плац и были готовы к действию. Только тогда прибыл броневик, теперь уже ненужный. В Школу приехал Военный Министр Лордкипанидзе, ген. Закариадзе, В. Джугели и др. Военный Министр благодарил юнкеров и солдат. Стало светать.
Когда окончательно выяснилось, что в городе спокойно и что нападение было произведено лишь на Школу, я распустил собранные роты. Мы все обходили помещения, а затем собрались в дежурной комнате. Обменивались впечатлениями. Одно из высказанных впечатлений у меня осталось в памяти. Полк. Чхеидзе сказал такую фразу: "Эти паршивцы плохо стреляют, в двух шагах не могут попасть". Это было великолепно и было достойно нашего флегматичного Чхеидзе. "Что ж", – возразил я, – "очень ты об этом сожалеешь?"
В тот же день по моему предложению приехал в Школу Председатель Правительства, который сначала не хотел ехать, но по моему настоянию приехал и благодарил состав Школы за верность своему долгу. Так закончилось это дерзкое нападение на Школу.
Следствие по этому делу вело Министерство Внутренних дел и оно не сообщило ни в Школу, ни Военному Ведомству результатов, добытых расследованием. Я был охвачен дальнейшими событиями и мне было не до этого. Лично я допускаю, что у большевиков возможно были соучастники среди рабочих Школы, но у меня нет доказательств. Говорили, что будто большевики предполагали произвести общее нападение в Тбилиси повсеместно и что нападение на Школу явилось отдельным, единичным, лишь случайно. Говорили также, что организатор нападения был Саша Гегечкори, который будто бы произвел подобное нападение на училище, где-то в России, закончившееся успехом; называли Москву и Петроград. Юнкера уверяли меня, что в меня стрелял сам Саша Гегечкори; по моему описанию его одежды они признали его; они его видели в помещении юнкеров и некоторые признали его в лицо.
С утра того же дня я продолжал свои занятия. Мне вспоминаются два события за это время. Не могу вспомнить, когда они произошли.
Первое событие произошло на заседании Учредительного Собрания, на котором были одобрены действия Правительства, принятые последним по обороне государства. Оно произошло, как вспоминаю, до нападения большевиков. Я присутствовал на этом заседании и сидел в ложе Правительства. Я рассеянно слушал ораторов; мои мысли бегали от карты, находившейся в Генеральном штабе и от которой я только что оторвался, к Пойлинскому и Красному мостам, которые должны были сделаться театром военных действий. Я весь был поглощен своими мыслями, вспоминая отданные распоряжения и стараясь вспомнить, что еще я должен не забыть. В это время, чувствую, меня толкает под бок помощник Военного Министра ген. Гедеванишвили. Я осмотрелся. Смотрю, члены Учредительного Собрания, поднявшись, приветствуют. Я думал, что это относится к говорившему оратору Гр. Вешапели, каковой сходил в это время с эстрады. Ген. Гедеванишвили тогда сказал мне: "Вставай, тебя приветствуют". Я встал и стал кланяться. Я был очень смущен, ибо меня вообще публичные овации очень стесняют. Правда, это было очень приятно, но ближайшие военные действия направляли мои мысли совсем в другую сторону. Попросить слово и обратиться к Учредительному Собранию со словами благодарности, конечно, я должен был; но я должен был сказать что-нибудь. А это что-нибудь было бы только: "сделаю, что могу", что, конечно, было далеко недостаточно и, может быть, даже бледно в этих обстоятельствах.
Другое такое же чествованье произошло в день св. Георгия, который по новому стилю пришелся на 6-е мая. В ограде Военного Собора был парад, в котором участвовали части Тбилисского гарнизона, находившиеся в периоде мобилизации. После молебна Военный Министр Гр. Лордкипанидзе обратился к частям с речью. Я стоял сзади. Вдруг я слышу, что Военный Министр говорит о дне св. Георгия и о том, что св. Георгий есть всегдашний защитник Грузии, что Саакадзе, известный герой Грузии, тоже Георгий и что нынешний Главнокомандующий тоже Георгий, который, он надеется, победит нашего врага. Такое приветствие было также для меня неожиданным. Я сделал несколько шагов вперед и объявил "Да здравствует родина", а затем "Ваша"* (*"Ура") нашему Правительству.
АТАКА БОЛЬШЕВИКОВ
Между тем события быстро шли своим ходом. Большевики атаковали наши части, находившиеся у Пойлинского моста.
1-го мая на Пойлинский мост направлялись два броневых поезда; по сторонам шла пехота. Когда противник подошел к мосту, то его средний пролет, который был минирован, взорвали и таким образом было преграждено его дальнейшее наступление. Потом, спустя 3–4 недели, выяснилось, что батарея лихого майора Махарадзе нанесла серьезные потери бронепоездам и что у противника на бронепоезде оказалось одно орудие подбитым.
Наступали русские большевики. Война началась без всякого предупреждения, и несмотря на то, наш представитель в Москве в это время заключал с большевиками мирный договор. Этот договор был подписан в Москве 7-го мая. На запросы нашего Правительства оттуда отвечали, что это "местный инцидент". Наступление большевиков продолжалось. Как я выше указал, гвардейские батальоны были готовы раньше к наступлению, и я их направил на Красный мост, где и должна была произойти их первая встреча. Вместе с этим я полагал, что Гвардия, как составленная в большем проценте из меньшевиков или же сочувствующих этой партии, явятся более надежным элементом для первой встречи с большевиками, чем армейские части, куда призваны были бывшие солдаты, зараженные уже большевизмом в Русской армии; те самые, которых в 1919 году пришлось распустить ввиду господствовавших среди них большевистских течений. Я этим хотел обеспечить, чтобы при первой же встрече наши войска не отказались от сопротивления, что можно было ожидать, так как нашим противником были русские, с которыми наши солдаты вместе и плечо о плечо воевали против общего врага. С другой стороны, армейские части были еще в периоде мобилизации. Но я ошибся: как раз в первой встрече с врагом гвардейские части не пожелали воевать с большевиками или с русскими. Лишенные железной дороги, большевики должны были от Караяз повернуть на Красный мост. Переправиться через Мтквари большими силами было для них рискованно, так как Мтквари ежедневно могла подняться от весеннего половодья, и тогда они могли быть разобщены со своим тылом. Им оставалось идти только на Красный мост. Взрыв Пойлинского моста имел для нас громадное значение. Он дарил нам время: противник должен был направиться через Красный мост на Тбилиси, чего сразу, без подготовки тыла, т. е. подвоза, они не могли произвести, а это требовало времени. Они лишались содействия в бою своих броневых поездов. Затем действия их на Закатальском и Тбилисском направлениях оказались разобщенными и, напротив, наша связь с Кахетией явилась более твердой. Это последнее обстоятельство давало нам возможность сосредоточить большую часть наших сил, где этого потребовала бы обстановка; иначе говоря, Главнокомандующий получал большую свободу действий, чем если бы Пойлинский мост оказался в руках врага. В последнем случае противник мог овладеть районом Сагареджио и, следовательно, изолировать от нас Кахетию. У нас оставалась бы лишь связь по Гомборскому шоссе через Вазиани, которое находилось бы под ударами со стороны Сагареджио. Кроме того, так как противник вдоль железной дороги не мог, после взрыва Пойлинского моста, оперировать большими силами, то должен был воспользоваться лишь направлением на Красный мост; его операционная линия становилась известной нам, иначе говоря, ему было продиктовано идти на Красный мост, т. е. туда, куда мы могли сосредоточить наши силы.
Взрыв моста на Правительство наше произвел неблагоприятное впечатление, и Председатель Правительства остался очень этим недоволен; он даже приказал произвести расследование. Мной был командирован туда ген. Сумбаташвили. Узнав все подробности, я оправдал действия местного начальника полк. Кончуева. Через несколько дней развернувшиеся события доказали воочию целесообразность взрыва моста, и Председатель Правительства мне сказал, что очень хорошо, что мост был взорван. Как я раньше сказал, на Красный мост был направлен первым один из гвардейских батальонов; он шел с одной гвардейской батареей. Вслед за ними гвардейский конный дивизион.
КРАСНЫЙ МОСТ
Первое наше столкновение было для нас неудачным и весьма огорчающим. Батальон, встретив большевиков, отказался с ними драться и ушел назад на Сандари, большею частью разойдясь. Это известие мы узнали ночью и эта ночь была несколько тревожна; узнав, что отошедшие только пехота и артиллерия, и что о коннице гвардейской нет известий, я успокоился. Ясно, что противник был в весьма малых силах, если конница могла держаться где-то в районе Красного моста; кроме того, к Сандари уже подходила голова мобилизованных гвардейских батальонов. Члены Главного штаба Гвардии выехали туда по моему приглашению, с целью принять соответствующие меры и с тем, чтобы личным влиянием не допустить подобного явления в будущем.
Этот инцидент меня поразил; я знал гвардейскую организацию, я знал о почти совершенном отсутствии у них дисциплины, но я не предполагал, чтобы дух противобольшевистский у них был так слаб. Я надеялся на влияние, которое имеют их руководители в лице членов штабов Гвардии и потому я особенно настаивал на том, чтобы они поехали. Только эта причина позволила мне и впоследствии допустить их присутствие при строевых начальниках Гвардии, престиж каковых в глазах гвардейцев был далеко не высок. Нельзя не понимать всего вреда от присутствия, особенно во время военных действий, при начальнике каких-либо лиц, особенно если эти последние, имеющие влияние на массы, станут вмешиваться в действия начальника. Но надо было терпеть это зло, дабы не случилось того, что случилось с Кахетинским батальоном. Итак в районе Красного моста большевики перешли границу и прошли по нашей территории верст 10; гвардейский конный дивизион, под командой Гоги Химшиашвили, задерживал их. Но следующие гвардейские батальоны уже шли на подкрепление.
Район между Красным мостом, Садахло и Сандари представляет равнину, перерезанную тремя реками Алхгетом, Храмом и Дебеда-чаем. Эти реки поднялись ввиду таяния снегов и были непроходимы вброд; мостов было всего два: один через Храм, так называемый Красный, и другой у Садахло. Направляя войска на Красный мост, я решил сосредоточить их в двух группах: одну от Сандари навстречу противнику, перешедшему Красный мост, другую у Садахло на открытом фланге противника; другой фланг противника обеспечивался Мтквари. Я наметил атаковать противника с фронта и группой, сосредотачиваемой у Садахло, ударить его во фланг. Этими группами я решил лично руководить. Между тем у полк. Химшиашвили, командира конного дивизиона, происходили стычки с противником. Вспоминается одна такая стычка, очень характерная для передовых частей и особенно в той обстановке, в которой приходилось действовать. Одна наша конная застава расположилась в татарской деревне на ночь. Ночью в эту деревню въехал конный разъезд противника силой до 40 коней, который подъехал к нашему посту почти вплотную и потребовал сдачи. Пост ответил выстрелами, которыми повалили начальника разъезда, офицера; весь разъезд повернул коней и скрылся в темноте. На посту было всего три человека. На убитом офицере был найден приказ, из которого выяснилось, что дело шло о наступлении на Тбилиси, значит это не был "местный инцидент", как сообщала Москва.
Итак наша фронтальная группа шла прямо на Красный мост, а правая группа, составленная также из гвардейцев, наступала от Садахло. Правой группе было указано овладеть горой Таре, доминирующей высотой, которая была на том берегу реки Храма и со взятием которой правая группа оказывалась на фланге позиции противника и угрожала его тылу. Наша разведка, войсковая и воздушная, доносила точно о расположении противника, и на этой высоте противника не обнаруживала.
С рассветом я выбрал пункт, с которого я лично мог видеть наступление этой группы простым глазом, а с левой был связан телефоном и мог видеть лишь район; войск же нельзя было разглядеть; связь между этими группами поддерживалась гвардейской конницей. Правая группа исполнила задачу, овладела высотой Таре и распространилась в сторону противника. Между тем левая группа атаковала противника по открытой местности и после боя овладела позицией противника, укрепленной полевыми окопами. Я после был на этой позиции и, как и предполагал, силы противника я обнаружил незначительные. Я указывал перед боем присутствовавшему при фронтальной группе Валико Джугели, чтобы их группа не рвала вперед, а лишь приковывала противника к своей позиции, дабы дать возможность правой группе ударить противника во фланг и в тыл. Но Джугели, пылкий по натуре, увлекся и позиция была взята с фронта. Несомненно, удар во фланг оказался бы плодотворнее. Но победителя не судят. Главное, был успех и противник был выгнан с нашей территории. Я подчинил все войска начальнику правой группы ген. Джиджихия, дал ему указания для продолжения наступления и сам вернулся в Тбилиси.
Гвардейские батальоны, по мере их готовности, я направлял к нему на подкрепление. Генерала Джиджихия я по службе в рядах русской армии не знал. Я знаю, что он Генерального штаба и во время Европейкой войны был капитаном Генерального штаба в штабе 15-го армейского корпуса, с которым участвовал в Самсоновском наступлении в августе 1914-го года и попал в плен. Из плена он вернулся в 1918-м году, в рядах наших грузинских войск был произведен в полковники и назначен начальником штаба дивизии генерала Мазниашвили. Во время Грузино-Армянской войны он был назначен начальником штаба к ген. Ахметели, который командовал Екатериненфельдским отрядом, состоявшим из гвардейских частей. За эту войну, которую я вкратце описал раньше, он был произведен в генералы и после войны продолжал нести обязанности начальника штаба дивизии ген. Мазниашвили. В 1919-м году во время действий в Ахалцихском уезде ген. Мазниашвили потерпел неудачу, после которой ген. Джиджихия был назначен командиром 4-го полка; я же из отставки был призван на его место. Мне передавали, что между ген. Мазниашвили и ген. Джиджихия происходили трения. Затем ген. Мазниашвили отозвали и войска вручили мне. Ген. Джиджихия тогда произвел на меня очень хорошее впечатление; это был очень вдумчивый и заботливый командир полка с большой энергией и влечением к военному делу. Но недостаток служебного опыта и особенно командования в бою сказывались в нем. Часто он чересчур был горяч до нервности. Не лишен был и увлечения. Я помню, как за время нашего Ахалцихского похода он прислал мне доклад, в котором предлагал поход в Батумскую область, оккупированную тогда англичанами. В 1919-м году по реорганизации он был назначен генералом для поручений при Военном Министре и томился от безделья. Между тем это человек весьма самолюбивый, до болезненности. Я, будучи начальником Школы, несколько раз говорил ген. Закариадзе, что ген. Джиджихия надо пристроить к какому-либо делу и использовать его военно-научное образование. В зиму 1919/1920 года он перешел на службу в Гвардию, куда его пригласили на должность начальника отдела формирования. Его деятельность на этом поприще мне совершенно неизвестна.
Таким образом, после соединения правой и левой групп, наступавших на Красный мост, он как старший начальник принял начальствование этими войсками. Наступление на Красный мост я предпринял, имея на поле сражения всего около 6 батальонов; батальон Кахетинской Гвардии не мог уже считаться за единицу.
4 мая. Между тем наше Правительство запрашивало Москву о причине наступления большевистских войск, перешедших нашу границу в то время, когда в Москве подписывался договор с Грузией. Из Москвы отвечали, что это недоразумение, что это местный инцидент и пр. Правительство все же склонялось к тому, чтобы мирными переговорами закончить происшедшее уже столкновение. Я указывал, что наступление большевиков доказывает их желание нас завоевать и нет никаких данных прекращать военные действия, когда противник уже на нашей территории и продолжает наступление; что на убитом офицере найдены документы, свидетельствующие ясно и определенно об их наступлении на Тбилиси. Председатель Правительства все колебался; я ничего не знал о переговорах Уратадзе в Москве и надо думать, это и было причиной его колебаний. Из полученных сведений я получил уверенность, что мы превосходили противника пехотой и артиллерией; конницей же мы не уступали. Кроме того, одна группа наших войск висела над флангом противника. Эти обстоятельства вселяли в меня уверенность в успехе и я настаивал. Н. Н. Жордания продолжал не соглашаться и спрашивал, достаточно ли у меня сил и сколько. Видя, что другого способа доказать нет, я ответил, что войск достаточно, что наше положение весьма благоприятное для успеха, что через несколько дней армейские части, заканчивающие мобилизацию, будут перевезены туда же, что нельзя дарить времени противнику, который усиливается подвозом войск и что через некоторое время будет труднее достичь успеха. "А сколько же у Вас там войск?" – спросил он меня. Я должен признаться, что я ему ответил неправду. Я сказал, что 9 батальонов. Я не мог иначе поступить, ибо, если бы он знал, что только 6 батальонов, он никогда не согласился бы на наш переход в наступление. Положение наше было охватывающее, и я был уверен в успехе и в том, что противник, усиливаясь, предупредит нас и займет командующие высоты, что сильно затруднило бы наши дальнейшие действия. Все это диктовало мне не откладывать наступления. Мои 9 батальонов и моя уверенность, очевидно, склонили его на переход в наступление. Войска перешли в наступление и в тот же день не только очистили нашу территорию от врага, но перешли границу.
Как я указывал, надо было выиграть время для мобилизации наших войск и для их сосредоточения. Для этого надо было, продвигая наши части далее вглубь территории нашего противника, выиграть больше пространства. Это дало бы нам возможность спокойно произвести все передвижения под прикрытием наших передовых частей, которые даже в случае неуспеха могли настолько сдерживать противника, что можно было успеть их подкрепить действиями разворачиваемой армии. Таким образом отряд ген. Джиджихия являлся не решающим войну, а лишь передовыми частями, так сказать авангардом. В силу этого соображения я приказал продолжать преследование отходящего противника. В течение нескольких дней я получал донесения, в которых объявлялось об ежедневном поражении противника; с другой стороны, наши части действительно продвигались вперед. Однако, беспокоясь за этот отряд, я все же непрестанно усилял его мобилизованными гвардейскими батальонами, не оставляя ни одного в своем личном распоряжении. Все же беспокоясь за его выдвинутость, я указал этому отряду лишь достичь линии предгорий, которые господствовали над равниной, простирающейся далее на восток в сторону Акстафы. Эта линия была не далее 20–25 верст от нашей границы и некоторые части достигли ее на 4–5-й день после перехода нашей границы. Донесения присылались самого успокоительного характера и не вызывали никакой тревоги, как вдруг в одну ночь обстановка резко переменилась.
Ночью я был вызван к аппарату из Садахло и член штаба Гвардии Хараш передал мне о катастрофе. Он говорил, что весь отряд разбит, что масса частей уничтожена совершенно и рисовал очень мрачную картину. Вместе с этим он забросал меня советами, что нужно сделать для спасения. Утром к тому же аппарату меня вызвал Валико Джугели. Он также рисовал положение как катастрофическое; он указывал, что целые батальоны уничтожены, что вероятно артиллерия попала в руки противника, что остатки собираются к Красному мосту, что необходимо всю родину поставить на ноги и, по-видимому, считал положение безнадежным. Через час или два я докладывал Совету Государственной обороны эти сведения и указывал, что эти сведения, можно быть уверенными, совершенно не соответствуют действительности, что это сообщено под впечатлением неудачи, размеры которой несомненно не таковы, как доносится; что в течение ночи все разберутся и окажутся на месте и налицо.
Действительно, скоро мы получили донесения, которые свидетельствовали, что все собрались у Красного моста, что части начинают продвигаться в сторону противника. Я выехал на этот фронт. Оказалось, что частичная неудача одного гвардейского батальона, Самтредского, вызвала панический, в полном беспорядке отход всех на Красный мост, где с трудом удалось их остановить. Когда я приехал туда, то убедился, что никакое поражение не имело места. Даже более, противник не только не преследовал, но в лучшем случае остался на месте, если не ушел назад. Вообще никакой причины к отходу в один вечер на 20–25 верст не было. Курьезно было следующее. Во время боевых действий продолжались переговоры и вот я получил одну из телеграмм, в которой противник соглашался на прекращение военных действий и на начатие переговоров, если мы очистим такие-то и такие-то деревни. Эти деревни нами были очищены в эту злосчастную ночь, но противник не занял их. Это было очень курьезное требование очищения тех деревень, которые мы очистили накануне. Ясно было, что расстройство Гвардии не имело причиной поражение. Оно явилось следствием паники, нераспорядительности частных начальников и вообще следствием такой организации, какова была Народная Гвардия.
6-го мая. В два дня я образовал группу войск у Садахло из армейских частей; была поднята также и Военная Школа. Начальником этой группы войск я назначил полк. Чхеидзе, в распорядительности и в уменьи которого правильно оценить боевую обстановку я неоднократно убедился во время войны на Кавказском фронте. Таким образом мной были образованы к этому моменту 4 группы войск на восточной границе.
1) Полковника Чхеидзе к востоку от Садахло у Керпили, 2) ген. Джиджихия к востоку от Красного моста; эта группа без боя достигла тех мест, которые она занимала до злосчастной ночи, 3) ген. Иосифа Гедеванишвили у Сал-оглы в сторону Пойлинского моста и 4) ген. Сумбаташвили у Лагодехи. 4/5 всех этих сил были сосредоточены на правом берегу Мтквари в районе к востоку от линии Садахло – Красный мост. Кроме этих сил мной были расположены два гвардейских батальона в районе Цхинвали и к северу от него с целью удержать осетинское население в повиновении и для первой встречи противника, если последний начнет наступление через Рокский перевал. Затем один батальон армейский с добровольцами – местными жителями стоял в Казбеке и прикрывал направление от Владикавказа. Один гвардейский батальон находился у Они и прикрывал Мамисонский перевал. Гагринское направление прикрывал отряд ген. Мачавариани. Кроме всех перечисленных отрядов войска ген. Вардена Цулукидзе, часть которых была введена в Аджарию, в Хуло и в Ардануч, сосредотачивались в Ахалцихском уезде на границе с Аджарией.
Как известно, Батумская область была оккупирована английскими войсками. Еще зимой 1919–1920-го года в районе Натанеби-Озургеты были сосредоточены войска под начальством Иосифа Гедеванишвили. Для чего это было сделано, мне неизвестно. Но думаю, что раз войска мобилизованы и сосредоточены, то они должны действовать. Эти же войска так и не действовали. По-видимому, клонилось тогда к тому, чтобы силой занять Батумскую область, но не рискнули; там, в Батуми, были английские войска.
Я держал войска на границах с Аджарией, ибо уже нарождался союз большевиков с Ангорой, а турки через своих эмиссаров возбуждали аджарцев против нас. Английские власти закрывали глаза, а некоторые сведения очень достоверного характера даже подтверждали, что они этому способствовали; даже произошли кровавые столкновения, повлекшие на Ахалцихском фронте окружение нашего изолированного отряда в Хуло; но об этом расскажу дальше. Итак, через два-три дня после отхода гвардейцев к Красному мосту войска на фронте Красный мост – Садахло были готовы к переходу в наступление. К этому времени я получил сведения, что против нас на этом фронте действовавшая большевистская 32-я дивизия оказалась сильно потрепанной. Кроме того, части ее были направлены в сторону Делижана. Превосходство в силах оказывалось на нашей стороне. Затем я получал сведения от нашей разведки, а также от бежавших из Азербайджана офицеров-грузин и от членов бывшего правительства Азербайджана, также бежавших от большевиков. Эти сведения указывали, что в Азербайджане далеко не спокойно; что в населении происходит брожение против завоевателей; что азербайджанские войска держатся пассивно и выжидают событий; что некоторые части их даже проявили активность; что таким образом и население, и влиятельные лидеры, и войска ждут освобождения с нашей стороны и пламенно ждут наступления грузинских войск, чтобы присоединиться к ним.
В Азербайджане в это время большевистских войск было мало; эти наши сведения оказались правильными, ибо в последующих личных переговорах наших представителей с представителями большевистских азербайджанских властей эти последние открыто сознавались, что мы свободно могли бы вторгнуться в их территорию и почти не встретить сопротивления.
Настал один из моментов, когда решается судьба государства. Требовалось смелое решение и надо было бросить меч на весы. Готовы ли мы были к такому наступлению? Я должен признать, что при создавшейся обстановке мы были готовы. Войска были мобилизованы и образовали 3-х-батальонные полки. Настроение у солдат было отличное; они понимали серьезность момента и были готовы к действиям. Наши войска достигли успеха и были на территории врага, что их окрыляло. Дисциплина в войсках была значительно выше, чем в предыдущем Ахалцихском походе 1919-го года. Довольствие было удовлетворительное, как пищевое, так и обмундирование. Вопрос о патронах был несколько слабее. Я должен здесь сказать, что количество патронов, находившихся в распоряжении Гвардии, было всегда тайной. Перед началом военных действий на заседании Совета Государственной обороны Председатель главного штаба Гвардии В. Джугели назвал цифру в 10.000.000. Потом их заведующий оружейным складом Кахиани говорил мне, что ничего подобного не было, но конечно, не назвал мне настоящей цифры их запасов. Кто из них был прав, не знаю; во всяком случае курьезно, что глава Гвардии идет на заседание, где решается вопрос о войне и мире, и предъявляет цифры, которые оспаривает непосредственно стоящий у этого дела. Правда, Кахиани требовал одновременно пополнения патронами из армейских запасов и, весьма вероятно, этим и должно объяснять его желание умалить действительное количество их запасов. Цифры патронов, находившихся в распоряжении армейских складов, сложенные с цифрами, данными Гвардией, признали на заседании Совета обороны достаточными для ведения войны. Через несколько дней войны, после отсыпания гвардейцев к Красному мосту, от Гвардии поступили требования снабдить их патронами. Мне это было удивительно, тем более, что запасы их, как докладывалось на заседании Совета Государственной обороны, были более армейских. На вопрос, почему так случилось, ответ получился, что много стреляли и все.
У нас в Арсенале были запасы турецких гильз; их попробовали для наших винтовок, оказались годными и стали их набивать. Их набивали по 30 тысяч в день. Через несколько дней после начала войны их набивали по 50 тысяч, а еще через неделю, другую их набивали по 100 тысяч в день. В тот момент, о котором я упоминаю, войска были снабжены патронами по 200 на человека; части имели свои запасы. В армейских запасах было втрое, чем я помню во время войны на Кавказском фронте в той дивизии, где я был начальником штаба; эта дивизия предпринимала наступление, во время которого она пробыла в боях в течение 3–4 недель. Имевшийся запас в дивизии за это время далеко не был исчерпан. Кроме того, у меня был опыт войны Армяно-Грузинской и Ахалцихской и я был уверен, что заявление гвардейцев, что они уже исчерпали свои запасы, не соответствовало действительности. Так или иначе, боевых запасов достаточно для того, чтобы изгнать большевиков из Закавказья; я был уверен, что население Азейбарджана, ожидавшее лишь толчка, поднялось бы.
Это мое мнение было доказано потом восстанием Елисаветполя, а также попытками некоторых частей азербайджанских войск взорвать Евлахский мост через Мтквари. Еще начиная войну, я приказал начальнику штаба ген. Закариадзе организовать взрыв моста у Евлаха. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что ген. Закариадзе в силу неизвестных мне соображений остановил приведение его в исполнение, не доложив мне ничего. Это была, может быть, частная инициатива, но инициатива, хотя и без злой воли, но вредная. Возможно, на него повлияло недовольство Председателя Правительства взрывом Пойлинского моста и он остановил это дело. Может быть, у него были другие соображения, но на мой вопрос он просто ответил, что он полагал, что в этом нет больше надобности. Другого ответа я от него не мог добиться. Надо напомнить, что в это время большевики были отвлечены действиями против Польши и Врангеля, и не могли в этот момент уделить достаточно внимания нашей стране. Я считал обстановку для нас наиболее благоприятной, как никогда в другое время. Надо было пользоваться. Несмотря на мои доводы, Председатель Правительства был склонен не продолжать военные действия.
Наконец он согласился. Я решил руководство восточным фронтом взять на себя, так как здесь должны были разыграться наиболее важные и решительные события. Я выехал на фронт. Военный Министр Г. С. Лордкипанидзе выразил желание мне сопутствовать. Мы в автомобиле приехали на Красный мост. Военный Министр пожелал лично побывать в окопах и пошел туда. Я не пошел. Я перед этим был на передовых окопах, видел положение, осмотрел местность и знал все. Военный Министр вернулся и, делясь со мной впечатлениями, сказал, что он поражен тем, что он наблюдал. "Лучший уход за винтовкой", – говорил он, – "это когда она воткнута штыком в землю, а то и винтовки, и патронташи, и патроны, все валяется на земле в грязи". Я должен отметить, что расположение бивачным порядком было исключено из обычаев Гвардии; они не признавали походных палаток и никогда их с собой не носили. Это вызывало лишь излишние лишения для солдат и порождало среди них болезни. Отсутствие внутреннего порядка среди Гвардии не удивило меня. Бороться против этого нельзя было; это было стихийное и полное ослабление дисциплины, явление, которому способствовала сама организация Гвардии и те влияния, которые в нее внедрялись. Начался дождь; мы возвращались обратно, дороги распустились, и мы не могли ехать дальше. Мы доехали или вернее дошли до одной деревни, откуда представитель штаба Гвардии Илико Карцивадзе обещал нас доставить на лошадях или на повозке до линии железной дороги. Военный Министр и Главнокомандующий напрасно ждали 3–4 часа; на напоминания отвечали: "Сейчас, сейчас". Наконец наступили сумерки. Нам предложили остаться ночевать, я не соглашался и настаивал уехать. В это время я заметил две подводы, привезшие продовольствие. Я приказал кап. Едигарову выяснить, возвращаются ли они назад и в этом случае организовать нашу поездку назад на них. Настала ночь, шел дождь. Для Военного Министра так и не нашли комнаты; все было занято гвардейцами и потеснить их для освобождения помещения для Военного Министра власть имущим не удалось. Военный Министр решил ехать с нами. Мы поехали на вышеупомянутых подводах. Одновременно по телефону я вызвал свой вагон на железнодорожный путь к мосту, куда мы направились на подводах, так как дорога была короче, чем ехать на станцию Сандари. В дороге случилось лишь одно маленькое приключение. Мы ехали на двух повозках. Наш возница, подъехав к железнодорожной линии, которая шла в углублении, не заметил этого и мы с повозкой и с лошадьми скатились на путь. Но все обошлось благополучно. Мы общими усилиями вытащили повозку на другую сторону полотна. Я очень боялся, чтобы мой ожидаемый от Сандари вагон не наскочил на повозку. Затем мы направились к железнодорожному мосту. У моста был караул. После переговоров часовой нас признал и мы вошли в будку, откуда стали добиваться связи с Сандари, чтобы узнать, вышел ли со станции вытребованный мной мой вагон. Не успели мы этого сделать, как вагон подошел. Мы вошли и отправились на Садахло, куда в эту ночь должны были быть подвезены армейские части. Они действительно прибыли ночью.
Утром рано, проснувшись, я увидел около вокзала ряды палаток. Был солнечный день. Во всех ротах солдаты перед своими палатками чистили винтовки. Военный Министр предупредил меня. Он уже вышел и ходил между ротами. Он был поражен порядком среди армейских частей. "Какое сравнение с Гвардией", – говорил он, – "это небо и земля".
Между тем, готовясь к наступлению, я уже отдал заблаговременно приказ, согласно которому войска должны были начать наступление на следующий день 19-го мая. Военный Министр и я в Садахло были 18-го мая. В этот день я получил краткую телеграмму от Председателя Правительства, в которой мне приказывалось прекратить военные действия и приступить к мирным переговорам с противником.
Г Л А В А XV
БОЛЬШЕВИКИ В ЗАКАВКАЗЬЕ
19-го мая. Свершилось; большевики утвердились в Закавказье. Я сообщил об этом Военному Министру; мы вернулись вместе в Тбилиси и я подал в отставку. Однако уйти в отставку не пришлось. Военный Министр весь путь до Тбилиси отговаривал меня от этого шага. Я никак не понимал, как можно было так резко и быстро менять такие чрезвычайные решения, как вопрос о мире и войне. Это указывало или на то, что Правительство не только колеблется беспрестанно, но что оно слишком легкомысленно решает такие важные вопросы, или же что действительные решения скрывали от Главнокомандующего. Оно в лице своего Председателя указало Главнокомандующему продолжать военные действия и менее чем через 24 часа диаметрально изменило это, и это в таком вопросе, как воевать или нет. Я подал в отставку. Мне стали говорить, что мой уход создаст кризис, что в момент переговоров с большевиками мой уход, т. е. смена Главнокомандующего произведет неблагоприятное впечатление на ход переговоров, что я должен прежде всего помнить о родине и пр. и пр. Окончательный факт тот, что я остался. На предложение Н. Жордания, когда я согласился остаться, взять мой рапорт об отставке, я ответил: "Пусть останется в делах".
Это прекращение военных действий я считаю очень большой политической ошибкой. Я не буду гадать, что произошло бы, но укажу, что это был момент наибольшей слабости большевиков в Закавказье и наибольшей для них опасности со стороны Польши и Врангеля. Впоследствии мы никогда не могли бы иметь большевиков против себя такими слабыми, как в это время. Большевики, овладев Баку, пошли на Тбилиси вовсе не с тем, чтобы при первой же неудаче отказаться от владения всем Закавказьем. Ясно было, что они повторят свою попытку. А раз это так, то надо было воевать с ними тогда, когда они были наиболее слабы, когда обстановка так благоприятно-счастливо создалась для нас. Нетвердость власти большевиков в только что забранном Азербайджане, слабость их сил (всего 3–4 дивизии на этом фронте), враждебность населения (Ганжинское восстание), склонность к нам азербайджанских войск, война с Польшей и Врангелем, не могут не считаться данными для нас на редкость благоприятными.
Усилить свои войска большевики по условиям тогдашнего их транспорта и ввиду удаленности театра действий не сумели бы своевременно и наше успешное продвижение на Баку несомненно вызвало бы восстание горцев и, следовательно, перерыв сообщения России с Закавказьем. Быть может, я преувеличиваю благоприятные данные; пусть хладнокровная история будущего поколения взвесит беспристрастно и вынесет свое решение.
Начались переговоры и одновременно началось усиление большевистских войск в Закавказье. Представители большевиков съехались с нашими представителями в Акстафе. Эти встречи носили характер митингов; это были горячие речи, благородные жесты, воззвания к мирному труду, к антимилитаризму и пр. и пр. Все эти выкрикивания кончились небывалым. Большевики добились того, что наши войска должны были отойти назад за Красный мост и часовые большевистского Азербайджана заняли посты у мостов Красного и Пойлинского. Победитель уступил побежденному, который на тех же "митингах" открыто признавал, что не может сопротивляться нашему дальнейшему вторжению. Это была недальновидность и очень пагубная для нашего государства; через полгода она сказалась для нас самым катастрофическим образом. Переговоры принимали все более и более тревожный характер. Большевики усилялись; все это видели и чувствовали, и Правительство стало уже лихорадочно стремиться к мирному договору.
Я помню одну тревожную ночь. В Тбилисском Государственном театре давался какой-то спектакль, на котором должно было присутствовать Правительство; я тоже должен был быть. Вместо спектакля мне и Военному Министру пришлось сидеть в одной из комнат театральной администрации. Военный Министр с вокзала получил сведения, что делегация большевистских представителей, ехавшая для окончательных переговоров с нами, приехав в Сал-Оглы, уехала обратно и что передавший это известие с этой станции выехал на паровозе для доклада. Мы приняли это как знак разрыва дипломатических сношений и как предзнаменование начала военных действий. Военный Министр и я прождали этого господина на вокзале (фамилии не помню) до 3–4 часов ночи. Наконец паровоз прибыл и выяснилось, что на станцию Сал-Оглы приезжал наш представитель в Азербайджане и что, не найдя места для ночлега, вернулся обратно в Акстафу, где в это время находилась выехавшая для переговоров с нами большевистская делегация. А тревога была большая.
Плоды нашей первоначальной ошибки, прекращение военных действий, стали сказываться. Менее чем через неделю после приказания о прекращении военных действий, т. е. 25-го мая, в Елисаветполе вспыхнуло восстание. Через два–три дня оно было жестоко усмирено большевиками. Жертвы были принесены напрасно. Не то было бы, если бы наши войска 19-го мая перешли в наступление. Но о прошлом мечтать не приходится. Переговоры с большевиками тянулись до бесконечности, закончились ничем. Мы получили право держать часовых по сю сторону Красного и Пойлинского мостов; а как же можно было иначе, ведь эти мосты пограничные; как будто мы не имели этого права до этой войны. Нефти, обещанной большевиками по этому договору, мы, конечно, не получили. Итак, наша дипломатия еще раз не сумела использовать достигнутый оружием успех и не сумела извлечь пользы из неблагоприятной обстановки, в которой находился противник. Ввиду тревожности положения войска продолжали оставаться на своих местах.
Г Л А В А XVI
ВОССТАНИЕ ОСЕТИН
Между тем назрели новые события. С Северного Кавказа через Рокский перевал перешли, якобы, большевики-осетины, подняли восстание среди наших осетин и овладели Цхинвали. Там были расположены два гвардейских батальона под начальством кап. Чхеидзе. Капитан Чхеидзе служил в армии. Главный штаб Гвардии просил меня назначить его в Гвардию для командования гвардейскими батальонами, сводимыми при совместных действиях в более крупные единицы.
Такие просьбы от них всегда исходили, когда начинались военные действия. Оно и понятно. У них была батальонная система; эти батальоны у них не сводились ни в полки, ни в бригады, что при открытии военных действий вызывало импровизацию управления. Главный штаб Народной Гвардии управлял непосредственно более чем 20–25 единицами. Это аномалия всякого управления, и была известна всем, но не организаторам Гвардии. Капитан Чхеидзе потом докладывал, как произошли эти события. Он выдвинул несколько вперед по направлению к Рокскому перевалу 1 ½ –2 роты. Эти роты стали надоедать просьбами о смене. Эти требования смены обычное явление среди гвардейских частей. Наконец капитан Чхеидзе послал им смену. Нет сомнения, охранение не соблюдалось и вот и сменяемые и сменяющие оказались окруженными осетинами. Капитан Чхеидзе хотел тотчас же прийти на помощь с остальными ротами, но оказалось, что люди остальных рот были уведены в отпуск штабом Гвардии.
"Гвардия никогда не вмешивалась в боевые действия и во власть начальников", – эта фраза очень подходит к вышеописанному факту. Таким образом, кап. Чхеидзе в нужный момент оказался без войск. Окруженные гвардейцы, конечно, были взяты в плен и отведены во Владикавказ, откуда они были доставлены обратно лишь через 1–2 месяца, уже после заключения мира с большевистским Азербайджаном.
Кап. Чхеидзе под давлением осетин принужден был очистить Цхинвали и отойти от него на несколько верст. Насколько припоминаю, это было в июне. К этому времени обстановка на нашем восточном фронте изменилась. Большевики принужцены были после Елисаветпольского восстания отвести большую часть своих сил с нашей границы для подавления восстания, а также и для их направления против Армении.
8-го мая 1920-го г. Наши переговоры с Азербайджанскими представителями не были закончены и можно было ожидать их разрыва; требования большевиков увеличивались постепенно. Между тем надо было двинуть войска против осетин. Ввиду ослабления противника, находящегося в непосредственной близости на нашем восточном фронте, явилась возможность против осетин двинуть войска именно с этого фронта. Кроме того, наиболее скоро к Цхинвали могли прибыть войска именно отсюда. Передо мной стоял вопрос, кого взять с восточного фронта, гвардейские или армейские части. Я считал и считаю и сейчас, что наиболее опасный фронт для нас был восточный; большевики могли в любой момент прервать переговоры и начать войну. Если бы я оттуда взял армейские части, то боеспособность этого фронта понизилась бы значительно больше, чем если бы я взял оттуда гвардейские части, несравненно менее способные к войне. Цхинвальский же фронт был значительно легче, ибо там противник представлял неорганизованную толпу. Эти соображения побудили меня снять с восточного фронта не армию, а Гвардию. С восточного фронта мной было взято 6 батальонов, с артиллерией. Кроме того, я этому отряду дал нового начальника генерала Кониашвили и решил операцией руководить сам лично. Я был уверен, что мы не могли не достичь успеха и что достигнутый успех поднимет только что подорванные на восточном фронте нравственные силы Гвардии и вселит в них уверенность в себе.
С ген. Кониашвили я познакомился давно, еще когда мы были молодыми офицерами; затем мы потеряли друг друга из виду, и вновь я услышал фамилию его лишь по взятии Эрзерума во время войны на Кавказском фронте. Лично встретиться с ним на театре войны мне не пришлось. Знаю, что за бои декабрьские 1915-го года, за бои за так называемую Азапкейскую позицию, он был награжден Георгиевским крестом за взятие орудий; он в это время командовал одной из ополченских дружин. Затем помню, что после революции солдаты под конвоем заставили этого доблестного георгиевского кавалера промаршировать до Эрзерума. Встретился же я с ним уже значительно позже в 1918-м году, когда я был помощником Военного Министра; он же командовал Гвардией во время нашего совместного с немцами наступления в Борчалинском уезде. Я в нем должен признать лично храброго и толкового участкового отличного строевого начальника. Впоследствии во время кампании с большевиками 1921 года и нашего беженского пребывания в Константинополе я с ним познакомился ближе и в своем мнении о нем мне не пришлось разочароваться.
Итак войска были двинуты на Цхинвальский фронт. Между тем из Гори местной администрацией присылались телеграммы, тон которых указывал мне, что местная администрация и население находились в сильном беспокойстве. Дело в том, что к югу от Гори также живут осетины и там было замечено брожение. Первые направленные туда войска могли прибыть лишь через 1–2 дня, почему, не дожидаясь войск, я выехал туда, зная, что мой личный приезд успокоит власти и население. Окунувшись в обстановку, я там же принял первые меры: установил сторожевое охранение против осетин, обитающих к югу от Гори, занял все переправы через Мтквари и этим разобщил этих осетин от Цхинвальских. Все эти мероприятия были исполнены силами местной Гвардии и администрации. Приехавшим броневикам указал крейсирование; затем я побывал в городе в штабе Гвардии и объявил, что завтра с утра войска начнут прибывать.
Затем, как мне ни хотелось вернуться назад в Тбилиси, я все же принял приглашение и ужинал там с представителями администрации, Гвардии и местными общественными деятелями. Это я сделал опять по своей привычке, уже давно установившейся. Я всегда принимаю меры прежде всего к успокоению участников боя, ибо они являются непосредственными работниками на поле сражения.
Уже с японской войны я заметил, что никакие приказания, никакие директивы, как бы они гениальны ни были, не могут дать таких плодотворных результатов, как успокоение тех, кто лично находится в близости с противником. Спокойствие на поле сражения, столь чреватого всякими перипетиями, составляет одно из чрезвычайно важных условий успеха. Спокойствие частных начальников моментально передается людям и, конечно, не потерявший самообладания на поле сражения быстрее и вернее разберется в обстановке. Личный приезд начальника на опасные места, да еще в момент, когда там обстановка усложняется, имеет колоссальное значение. Вот почему я выработал в себе привычку приезжать в войска и появляться в окопах. Кроме того, личное ознакомление с местностью и, вообще, с обстановкой дает громадную помощь для предстоящих и последующих действий.
Атаковать осетин я решил на широком фронте с охватом их обоих флангов. Превосходство наших сил вполне это допускало. Я отдал распоряжение подходящим батальонам и указал их сосредоточение таким образом, чтобы образовалось четыре наступательных участка.
Накануне дня наступления я с утра объехал всю нашу сторожевку, которую выставлял отряд кап. Чхеидзе, осмотрел позиции противника и наметил план наступления. Он вполне соответствовал сделанному мной по карте. Я только решил левую колонну усилить на два батальона. Объехав и вернувшись обратно, я продиктовал начальствующим свой приказ. Там же я распределил всех начальников по участкам. Учитывая возможность повторения случая, имевшего место у Красного моста, я решил, чтобы в каждой колонне присутствовали те или другие старшие политические начальники. В правой колонне должны были присутствовать Валико Джугели и Александр Дгебуадзе; в средней правой ген. Кониашвили; в левой колонне полк. Николай Гедеванишвили, а в средней левой, наиболее слабой и собственно служащей связью с левой колонной, я решил быть сам. Обе средние колонны должны были наступать правее и левее Цхинвали. Отдавая распоряжения, я категорически указал, чтобы войска не смели входить в Цхинвали; я боялся, во-первых, грабежа, бесчинства, мщения, которые несомненно имели бы место, особенно взяв во внимание недисциплинированность Гвардии, и во-вторых, всасывающее в себя влияние всегда оказывает взятый с боя город, что могло пагубно отразиться на последующие боевые действия гвардейцев.
14-го мая. Заблаговременно мной были командированы в этот район саперы для поправки путей и для поддержания связи. Еще за время Ахалцихского похода мне пришлось убедиться в полезной и превосходной деятельности саперов. Здесь я еще раз должен отметить их деятельность. Всюду командированные команды саперов справлялись с возложенной на них задачей. Работали на совесть.
За время объезда позиций со мной произошел неприятный случай. Мне дали лошадь из батареи Джибо Канчели. Лошадь была приличная, но потом оказалось, что она была плохо выезжена. Она не терпела впереди себя лошадей и начинала брыкаться. Это я узнал на опыте. Пока при объезде я был в голове, все шло благополучно. При возвращении представители Гвардии заджигитовали и обогнали меня. И вот началась история. Лошадь чуть меня не сбросила с седла. Свои брыкания она предпринимала несколько раз. Доехать-то, я на ней доехал до автомобиля, но в левой ноге что-то повредилось; от колена вверх я чувствовал сильную боль в мускулах и ходить мог, лишь хромая. На следующий день с утра должно было начаться наступление.
Я поехал в левую колонну, так как я там не был; я хотел лично там побывать, ориентировать начальника колонны и, конечно, мое присутствие не могло помешать делу; думаю, что присутствие старшего начальника на боевых участках, особенно в этих обстоятельствах, являлось прямо-таки необходимостью. Для того, чтобы проехать в левую колонну, надо было сначала проехать до железной дороги, затем ехать проселочной дорогой, переехав Мтквари на пароме. Так и сделал. Уже вечерело, когда мы переехали Мтквари. Перед Мтквари нам пришлось переезжать одно место весьма топкое, особенно испортившееся от предыдущих дождей. Долго мы бились, но наконец переехали. С нами ехал член штаба Гвардии и член Учредительного Собрания Захариа Гурули; он должен был находиться при левой колонне. Переехав Мтквари, нам оставалось проехать всего верст шесть. Несмотря на такое незначительное расстояние, мы приехали в левую колонну лишь часов в 10 ночи. Мы неоднократно грузли в грязи. А один раз так влезли, что назад автомобиль пришлось вытаскивать с помощью двух пар буйволов и быков. Я помню, что канаты, которыми мы зацепили за задок автомобиля, порвались. Уже стемнело, когда мы справились. Захариа Гурули, бывший простой солдат, говорил мне, что он удивлен моей настойчивостью, что если бы он был на моем месте, то не поехал бы в левый участок и вернулся бы назад.
В этот день к вечеру к левой колонне должны были присоединиться два батальона гвардейцев. Начальник колонны бьш очень обрадован их прибытию. Я переговорил с начальником колонны обо всем, а затем сказал ему, что с его колонной пойдет полк. Ник. Гедеванишвили. Окончив все дела, я приступил к лечению своей ноги. Доктор, спасибо ему, что-то с ней сделал, массировал, смазал иодом и затем перевязал накрепко. На другой день я себя чувствовал значительно лучше.
Прежде чем приступить к описанию действий, я должен сделать маленькое отступление. Это восстание осетин было третье или четвертое по счету. Каждый раз эти восстания кончались путем переговоров. На этот раз восстание оказалось более подготовленным и более обширным. "Оделия, делия до Мцхета все наше",* (* Народный припев) — напевали осетины после взятия Цхинвали ("Оделия, делия до Мцхета все наше" по грузински звучит так: "Оделия, делия Мцхетамде сул чвения" – и, как раз, соответствует тексту песни – И. Х.).
В Совете Государственной обороны было решено жечь осетинские селения. Я протестовал и указывал, что эти меры не следует объявлять, что во время боевых действий и без того происходит много пожаров и что эти пожары произойдут и без понукания. Решили не жечь, но штаб Гвардии объявил своим батальонам жечь. Я со своей стороны решил спасти Цхинвали и предусмотрительно указал войскам направления мимо Цхинвали. В день наступления я поехал на автомобиле в левый средний боевой участок и, доехав до него, пошел полем в полосе наступления этого батальона. Меня сопровождал кап. Берелашвили, всегда мне сопутствующий, очень хороший офицер. Я шел по полевой грязи с трудом и хромая. Автомобиль же загруз в очередной дорожной топи. Я переходил с холма на холм и видел простым глазом почти все поле сражения. Пожары, постепенно вспыхивающие по направлению на север, указывали на успешность наступления. Легкость успеха превзошла мои ожидания. За все время наступления не более 8–10 человек убитыми и ранеными. Осетины бежали при первых же выстрелах. Следуя за левым средним боевым участком я поравнялся с гор. Цхинвали. Там царствовала полная тишина. Войска проходили мимо и по всему фронту шла трескотня выстрелов, прерываемая артиллерией. Во время моего хода ко мне присоединились крестьяне соседних деревень; они мне рассказывали про бесчинства осетин. В это время я заметил, что кого-то ведут по направлению к нам. Вели два гвардейца одного осетина, взятого в плен. Когда его подвели ко мне, я увидел, что он был одет в нашу форму. Я стал его опрашивать. Выяснилось, что он был 3-ей роты Военной Школы, начальником которой я состоял до назначения Главнокомандующим. Он уверял, что был в отпуску и что месяца 2–3 тому назад пришли какие-то люди к северу от хребта и отвели его силой во Владикавказ. Я спросил его фамилию. По фамилии я вспомнил, что действительно таковой состоял у нас в унтер-офицерском батальоне; я же его вспомнил, ибо запомнил, как он однажды в неположенное для отпусков время просился у меня лично в отпуск на 3 дня. Я его отпустил и он действительно через три дня вернулся. Он просился не то жениться, не то перевезти молодую жену. Разговаривая с ним, я заметил, что он не узнает меня, вернее делает вид, что не узнает. Я его спросил, узнает он меня или нет. Он посмотрел на меня, смешался и назвал мою фамилию. Я отправил его дальше в тыл.
Я стоял на холме над Цхинвали и наблюдал бой. У меня явилось желание войти в Цхинвали, где все, по-видимому, было спокойно; можно было предполагать, что осетины оттуда уже бежали. Послать туда кап. Берелашвили удостовериться, а самому оставаться и ждать, мне не позволяла чисто военная этика. Я решил отправиться туда лично. И вот я с кап. Берелашвили спустились и вошли в Цхинвали. В этом городе раньше я никогда не был. Сначала мы шли садами и, наконец, вошли в его центральную часть. И вошли как раз вовремя. Несмотря на мое запрещение входить туда, там уже были гвардейцы, которые принялись за грабеж лавки. Мое прибытие оказалось своевременным, я лично остановил грабеж. Гвардейцы оказались разведчиками одного из батальонов. Я нашел начальника этой команды и приказал немедленно собрать команду и прекратить безобразия. Я стоял на перекрестке путей. Через несколько времени – смотрю, въезжает ген. Кониашвили со своим штабом. Я ему подтвердил свое приказание, отданное вышеупомянутому начальнику команды разведчиков. Он сейчас же пошел распоряжаться. Затем он доложил мне обстановку, из которой выяснилось, что противник по всему фронту поспешно уходит. Еще через несколько времени прибыли Валико Джугели и Александр Дгебуадзе. Мы вошли в один дом; я развернул карту и стал давать дальнейшие указания ген. Кониашвили, который теперь вступал в начальствование всем отрядом. Вследствие успеха и такого легкого, я считал свое присутствие при этом отряде уже излишним. Однако я его предупредил, что на следующий день утром я приеду к нему. Во время нашего разговора присутствовали члены штаба Гвардии. Александр Дгебуадзе был очень недоволен предыдущей ночью. Согласно моих указаний, правая колонна, при которой он был, должна была наступать по левому берегу реки Лиахвы и затем, дойдя до намеченного пункта, должна была перейти на правый берег. Река была вздувшаяся от дождей и они изрядно вымокли при переходе через нее. Это направление брало во фланг расположение противника. Еще наступая по левому берегу Лиахвы, эта колонна встретила осетин, быстро их оттеснила, оставила одну роту для их преследования, а сама, согласно указания, перешла на другой берег. Когда я давал указания, Александр Дгебуадзе стал вмешиваться и, возвращаясь к старому, он сказал, что напрасно они наступали по левому берегу и только перетерпели большие трудности при переходе вздувшейся реки, что лучше было с самого начала наступать по правому берегу. Критикуя мои предварительные указания, он употребил выражение: "У нас ум за разум заходит". Не угодно ли иметь в своем подчинении таких подчиненных. Все дело было в том, что, перейдя реку, они промокли и это в июне месяце. Я резким тоном ответил, что если бы они наступали по правому берегу, то осетины, которых они встретили на левом берегу, могли взять их во фланг и тогда он, наверное бы, понял, что следовало наступать именно так, как мной указывалось; что чтобы критиковать военные распоряжения, надо их понимать и знать военное дело. Валико Джугели вмешался и замял начинавшийся инцидент.
15-го мая. Покончив с делами, я поехал в Гори на автомобиле; меня сопровождал кап. Берелашвили. Ехали спокойно по знакомой дороге, которую я не раз уже проколесил. Въехали в селение Тквиави. Селение было окружено садами и надо было проехать версты полторы в узком проходе между высокими плетнями и заборами, пока доберешься до деревни. Мы находились шагах в 150 от домов селения, когда увидели толпу, бежавшую из деревни по дороге с криками. Одновременно раздавались выстрелы с той же стороны. Я остановил автомобиль и спросил передовых, в числе которых были и женщины с грудными детьми. Тут только я разобрал крики: "Осетины, осетины". Я стал расспрашивать их под звуки выстрелов: "В чем дело?" Они ответили, что сейчас на них напали осетины, что их должно быть много и они бегут от них. Раздававшиеся совсем вблизи выстрелы как будто подтверждали их слова. Высокие заборы не позволяли видеть, но выстрелы слышны были не далее 100–200 шагов. Я вышел из автомобиля и приказал повернуть автомобиль. Дорога была узкая и автомобиль сразу повернуть не мог; он стал маневрировать взад и вперед. Кап. Берелашвили, взяв карабин, с которым он не расставался, хотел идти по направлению выстрелов. Это было бесцельно и я приказал ему остаться при мне. Между тем автомобиль никак не мог повернуть. Как всегда в таких случаях, мотор остановился. Помощник шофера никак не мог завести его, а шофер хотел выскочить из автомобиля. Я получил впечатление, что он собирается дать ходу. Я успокоил его. "Спокойно", – сказал я ему, – "делайте свое дело". Мотор наладился; мы повернули машину, я посадил в автомобиль женщину с грудными детьми и одного старика, и мы тронулись в путь под звуки продолжавшихся выстрелов. Отъехав с полверсты, я встретил автомобиль с членами Гвардии, задержал свою машину и сказал им, что на селение Тквиави напали осетины. Я проехал дальше; гвардейский автомобиль ехал за нами задним ходом. Выехав из деревни, я подъехал к следующей деревне, находившейся от Тквиави в одной версте, где находился гвардейский пост, там же был и их обоз. Я приказал старшему вывести всех людей, у кого были винтовки, и занять окраину деревни; вместе с тем я предупредил, что сейчас из Цхинвали пришлю отряд войск. Сев в машину, я направился в Цхинвали. Приехав туда, я сейчас же на грузовых автомобилях выслал туда роты; артиллерии Джибо Канчели приказал выехать за город и на всякий случай занять позицию. Вслед за грузовыми автомобилями с гвардейцами на легковом автомобиле выехал туда же В. Джугели, взяв с собой в автомобиль пулеметы.
Затем я соединился с Гори по телефону и спросил, все ли там благополучно. Там было все спокойно. Я приказал члену штаба Гвардии Гори войти в связь с Меджврисхеви и выяснить, все ли там спокойно. Через несколько времени из Гори мне сообщили сведения, которые указывали, что то, что произошло в Тквиави, была ложная тревога. Оказывается, горийский гвардейский штаб выслал конный разъезд из Меджврисхеви вдоль гор с целью наблюдения за местными осетинами. Этот разъезд был одет в бараньи коричневые папахи, такие же, какие носят осетины. Когда они подъезжали, как припоминаю, к деревне Патардзеули, то жители-грузины приняли их за осетин и бросились бежать в деревню Тквиави, где и подняли тревогу среди населения. Окрикам этого разъезда на грузинском языке жители не верили, ибо все осетины говорят по-грузински. Что касается выстрелов, то, как я выяснил, возвращаясь вновь через Тквиави, это стреляли в воздух милиционеры. Они говорили, что начали стрелять с целью ободрить и успокоить местных жителей. Я их выругал и сказал, что они достигли как раз обратных результатов и что стрелять нужно всегда в противника, а не в воздух.
Для полного подтверждения полученных из Гори сведений как раз в это время подъехал к штабу ген. Кониашвили, где находился я, грузовик из Гори и шофер доложил, что он проехал через Тквиави и что осетин там нет, но что там действительно была тревога. Я поехал в Гори. По дороге мне пришлось останавливаться в каждой деревне и успокаивать местных жителей, волновавшихся и стоявших толпами на дороге. Весть о нападении осетин, оказывается, быстро распространилась и в Гори, куда я подъехал уже ночью, на окраине стояла толпа. Я успокоил и их.
Всей этой историей я себя чувствовал сконфуженным. Правда, никакой паники не создалось; но обстановка сложилась так, что нельзя было не поверить бегущей толпе жителей, которые в панике с детьми бежали и лезли в мой автомобиль. Я помню, возвращаясь с захваченными женщинами на автомобиле, я себе с трудом представлял, чтобы осетины могли совершить такой смелый, правильный и решительный маневр. Удар был направлен нам в тыл. С другой стороны слабость противника на фронте, где он исчезал быстро и где в первый день боя мы потеряли всего 3–4 человека, и относительная близость Меджврисхевского района, населенного осетинами, допускала возможность такого маневра. Однако подобный маневр не должен был быть по плечу руководителям осетин; вряд ли эти личности обладали таким умением, пониманием и решительностью в военных действиях. Я должен сказать, что если бы не я сам лично оказался в Тквиави в описанной обстановке, я никому не поверил бы, что осетины напали на Тквиави. Я помню, что в Тквиави моей первой мыслью был стыд попасть в руки осетин; действительно, Главнокомандующий в 10–12 верстах в тылу своих войск попадает в руки осетин: есть от чего сконфузиться. Конечно, большая ошибка со стороны Главнокомандующего разъезжать в районе военных действий без конвоя. Это верно; но с другой стороны, конвой вызывает расход и, главное, может часто стеснять Главнокомандующего в смысле быстроты передвижений, столь, по-моему, настоятельно необходимых при создавшихся условиях ведения войны, где личное присутствие и руководство Главнокомандующего является необходимым.
* * *
Теперь я вернусь несколько назад и опишу несколько сцен, свидетелем которых я был в Цхинвали и которые являются весьма характеризующими гвардейскую организацию. Когда я был в Цхинвали и обсуждал предстоящие действия с ген. Кониашвили и его начальником штаба полк. Нарекеладзе, нам доложили, что тут же недалеко от этого дома в переулке нашли два трупа осетин, неизвестно кем убитых. Убиты они были пулями. Затем, когда подъехали члены штаба В. Джугели и А. Дгебуадзе и мы находились в комнате, тут же около дома раздались выстрелы. Выскочили посмотреть, в чем дело. Я не вышел, ибо знал вперед, что это буйствуют гвардейцы. Затем после некоторого шума и крика все вернулись обратно. Оказалось, действительно гвардейцы буйствовали. Мне тут же передали случай, который только что разыгрался. Когда В. Джугели вышел на улицу, то в этот момент к нему бросился один из осетин местных жителей с просьбой о помощи. Его хотели убить, и он, ища спасения, бросился к Джугели и обнял его. Но раздался выстрел и осетин был убит на руках Джугели, причем стрелявший гвардеец извинился перед последним, говоря: "Извини, Валико, чуть-чуть тебя не задел". Эта картина показывает, каковы были нравы, обычаи и взаимоотношения, установившиеся в Гвардии. Уже спустя долгое время мне передавали, что там же разыгрался инцидент, в котором один из гвардейцев угрожал винтовкой Джугели, желавшему воспрепятствовать буйству этого гвардейца. Я сомневаюсь, чтобы эти гвардейцы понесли наказание. И с такой организацией мечтали вести войну; с такой организацией рассчитывали побеждать. До остолбенения непонятно, как можно себе допускать такие увлечения, как можно воображать себе, что такая организация, как Гвардия, со своими столь пагубными обычаями и нравами может явиться грозной врагу и полезной родине. Такие увлечения лишь развращали армию, лишь развращали нацию. "Неужели этого не видели", – спросите меня. "Видели", – отвечу я, – "но закрывали глаза, Гвардию боялись трогать. Она доминировала в государстве". Гвардия была учреждение, в руках которого находилась фактическая власть в государстве.
На следующий день я приехал опять в отряд. Я застал его к северу от Цхинвали в ущелье в походной колонне; отряд не двигался. Я проехал на автомобиле в голову. Вышел из автомобиля и спросил, в чем дело, почему не двигаются. Начальник авангарда доложил, что на ближайшей высоте осетины, что вызвана артиллерия и что выслана разведка и обходная колонна. Эта высота была не далее 800–1000 шагов. Мы в голове колонны стояли совершенно открыто, тут же стояли пушки. "Да там сейчас никого нет", – ответил я, – "ведь не дураки же осетины; давно открыли бы огонь по такой вкусной цели, которую мы представляем, да еще на таком близком расстоянии. Двигайте вперед цепь и увидите, что там никого нет". Как и следовало ожидать, там никого не оказалось и колонна двинулась беспрепятственно.
Я вернулся в Тбилиси. Через 1–2 дня наши войска заняли Рокский перевал, наш пограничный пункт с большевистской Россией. Одновременно с этой операцией разыгрались операции на Онийском направлении, где действовал один гвардейский батальон с артиллерией под начальством полк. Инцкирвели.
Когда осетины заняли Цхинвали, они появились и против Онийского отряда. Несмотря на все просьбы оттуда об усилении отряда, я этого не сделал. Я предвидел, что успех на Цхинвальском направлении окажет влияние на осетин, вторгшихся в направлении на Они. Нельзя быть везде сильным. Желание быть всюду сильным приводит к обратному явлению: везде будешь слаб. Я развил действия на Цхинвальском направлении и враг перед Онийским отрядом сразу сдал.
Итак, на восточном и северном фронте наши военные действия увенчались успехом и эти границы у нас оказались более или менее обеспеченными.
Текст подготовил Ираклий Хартишвили
Содержание данной выдержки из книги
Глава XII. Отношение к корпусу офицеров (1919 г.). – Генеральный штаб
Глава XIII. Командировка в Баку и первая война с большевиками (1920 г.). – Мобилизация. – Совет Государственной обороны
Глава XIV. Нападение большевиков на Военную Школу. – Атака большевиков. – Красный мост
Глава XV. Большевики в Закавказье
Глава XVI. Восстание осетин
Г Л А В А XII
Отношение к корпусу офицеров (1919 г.). – Генеральный штаб
ОТНОШЕНИЕ К КОРПУСУ ОФИЦЕРОВ
В 1918-м году правящие круги еще колебались в своем взгляде на корпус офицеров; теперь в 1919-м году все стало ясным. Корпус офицеров по их разумению, это было нечто, которому нельзя было доверять не только просто как гражданам, нет, им уже не доверяли в их специальном деле, в деле устройства армии. Между тем корпус офицеров доказал за это время, что он стоит на очень высокой ступени своих обязанностей; война с армянами и Ахалцихский поход выиграны были только благодаря высоким качествам офицера, ибо ни для кого не секрет, что представляли войска в это время; это была неорганизованная толпа, не раз грозная своим начальникам. Всякий хладнокровный исследователь, без предвзятых идей, не может не признать этого. Результаты оказались как раз обратные. В высший военный орган, в Военный Совет, ввели на паритетных началах трех членов Главного Штаба Гвардии, полных невежд в военном деле. Затем отбор офицеров был предоставлен не строевым начальникам, ответственным за своих офицеров, не военным, умеющим разобраться в качествах своих подчиненных, а людям, быть может, и обуреваемым самыми горячими желаниями добросовестно произвести этот отбор, но совершенно не умеющим разобраться в качествах офицеров. В довершение во главе одной из дивизий было поставлено лицо, уже 15 лет оставившее военную службу, не имеющее никакого служебного опыта; а во главе весьма и весьма ответственного центрального учреждения было поставлено лицо, совершенно не обладавшее строевым опытом. Не доверяя офицерам, правящие круги вмешались в непосредственное устройство вооруженных сил, стали сами в нем хозяйничать и распоряжаться, и не трудно было угадать результат такового отношения к столь деликатному делу, как организация армии.
Развитие гвардейской организации шло полным ходом. Ясно наметилось, что все шло к тому, чтобы поглотить армию. Между тем эта организация в период двух боевых столкновений (Грузино-Армянской войны и Ахалцихского похода) показала, что она совершенно неспособна была к ведению боевых действий.
Окончательно установился взгляд, что служба офицера не есть служба первостепенная в государстве; достоинство офицера, носителя идеи защиты родины, отдающего себя на служение родине в течение всей своей службы, отдающего родине лучшие силы и время своего существования, находящегося на службе в течение всех 24-х часов в сутки, что его достоинство перестало быть высоким, не говоря уже о том, что материально он был поставлен не только в самое худшее положение среди остальных граждан государства, но у него отняли единственное утешение за его службу: он был лишен чина. Офицер автоматически воспринимал чин в зависимости от полученной должности, на которую часто назначали не имевших никаких прав ни служебных, ни нравственных, и которую он получал нередко по протекции лица по-новому высокопоставленного. Достоинство офицера было спрофанировано и опошлено окончательно. Совершенно было забыто, что офицер всего себя посвящал службе; он не имел семьи; его семья была родина и во всякое время он жертвовал своей семьей для родины; о его семье никто не заботился и он не имел даже права заговорить о ней. Он не имел очага, едва имел досуг, чтобы подумать о семье, а провести эти досуги в кругу своей семьи, как он этого хочет и как проводят их все граждане, было невозможно. Всякий его досуг, всякое его времяпрепровождение, будь это какое-либо призвание или развлечение, все, всякая минута его досуга могла быть нарушена и он призывался на поле брани, куда отправлялся чуть ли не ежедневно. Это его самоотречение было забыто, хотя непрестанные войны должны были это напоминать и особенно подчеркнуть тяжелое и беспросветное существование этого безропотного, молчаливого и ежедневного исполнителя обязанностей перед родиной.
Наряду с этим боевая служба офицеров на пользу родины, для укрепления только что народившегося государства совершенно не поощрялась; напротив, с течением времени, несмотря на заслуги офицерского корпуса перед своей родиной за время непрестанных войн, его личность, его достоинство все более умалялись и офицерство стало оставлять ряды армии. Семья убитого на поле брани не обеспечивалась и даже хоронить убитого приходилось на свои средства. Должен отметить, что отношение общества к личности офицера было обратно пропорционально отношению к нему правящих кругов; общество проникалось симпатией к офицеру, ибо оно видело, как доблестен был таковой во время защиты родины и как несправедливо был он угнетен за эту доблестную службу.
Доверие лишь к некоторым личностям корпуса офицеров. Это явление стало сказываться с еще большей силой; все назначения делались в зависимости прежде всего от того, поскольку назначаемый отвечает восприятию новых идей, т. е. социал-демократических. Кроме того, призывались к ответственным должностям люди удобные; люди, которые отличались гибкостью характера и которые не перечили их требованиям, с военной точки зрения являвшихся абсурдом. Получалась картина старого режима, когда люди с характером, с инициативой признавались беспокойными, но не изгонялись со службы, и для успокоения их нервов отправлялись на службу в Туркестан и в далекую Сибирь; теперь же их изгоняли со службы. Десятки отличных, способных, опытных и знающих полковников и генералов были выброшены за борт, якобы за недостатком соответствующих должностей, а между тем на многих этих должностях мы видим офицеров, едва во время последней войны 1914–18-го годов начавших службу.
Должен признать отсутствие единства среди высшего командного состава. Об единстве уже говорить не приходилось. Старшие начальники, которые могли бы насадить это единство, совершенно об этом не заботились. Они были заняты собой, и когда масса прекрасных офицеров, особенно старших, была выброшена за борт, эти начальники не сумели отстоять их. Соглашательство во что бы то ни стало, соглашательство, дабы не потерять своего насиженного места, соглашательство вопреки хорошим книжкам и своему опыту, соглашательство и опять соглашательство на все – было девизом наших военных авторитетов. Такое соглашательство было настолько явное и очевидное, что эти господа потеряли всякое уважение и снизу и сверху, и им неоднократно приходилось выслушивать такие оскорбления, каким они не подвергались во время старого режима. И поделом. Правящие же были довольны этими обстоятельствами; они в военном деле были хозяевами-распорядителями, когда нужно было, они закрывались щитами своих молчаливых соглашателей. Это не было случайное явление. Правящие определенно вели к тому, чтобы среди старших офицеров не было единства, что совершенно не устраивало бы их. Разделяй и управляй – девиз старый и всем известный. А в приемах для этого не стеснялись, тем более, что у многих офицеров, и старших, и младших, аппетиты к высшим назначениям разыгрались и на этой струне легко было играть власть имущим. Чтобы уничтожить такое явление, не трудно было догадаться, что надо было создать авторитетность военной власти; надо было поддержать и укрепить ее. Конечно, это было невыгодно тем, кто по "Марксу" вел войну против милитаризма, кто своим девизом считал "уничтожение всего военного". Да и тень Бонапарта им мерещилась в каждом углу.
Выяснилось воочию нежелание создать армию. В Учредительном Собрании дебатировался вопрос, каким способом организовать вооруженные силы: по способу Гвардии или по способу армии. Самый факт обсуждения этого вопроса указывал, что необходимость армии не считалась непреложной истиной; ясно было, что и раньше не желали армии, а теперь искали прецедента для ее уничтожения. Нашли гвардейскую организацию и, несмотря на все ее отрицательные качества, остановились на ней, а армию оставили все же существовать наряду с Гвардией. Армию не хотели, потому что она была напоминанием старого режима, она была представительницей столь ненавистного милитаризма; Гвардия же была дитя революции, Гвардия была создание их рук, что тешило их самолюбие и заставляло закрывать глаза на изуродованность этого способа организации вооруженных сил. Это обстоятельство определенно подчеркивает, что вмешательство в военные дела претворилось в полное хозяйничанье. Что же касается вмешательства в военные действия, то явление также шло полным темпом. Члены Главного штаба Гвардии, как мной неоднократно подчеркивалось, вмешивались в боевые операции, а иногда и угрожали, добиваясь исполнения своих желаний. Наряду с этим, на фронт посылаются уполномоченные Правительства, роль которых сводилась к негласной роли жандармского наблюдения. Гвардия, уже войсковая единица, узаконенная Учредительным Собранием. Ее значение все более и более увеличивается и она превращается в государство в государстве. Она считается лишь со своими интересами. Войдя в высшее военное управление, она получила право надзора за армией и пользовалась этим, между тем как ее организация для всех была святая святых. Она начинает уже довлеть и в государственных делах; Правительству, ответственному перед Учредительным Собранием, приходилось считаться с Главным штабом Гвардии. Явление, конечно, не нормальное и явно отрицательное. Председатель Главного штаба Гвардии получил право присутствовать на заседаниях Правительства, и мы будем видеть случаи, когда его голос зазвучит диктаторским тоном. Наряду с таким значением штаба Гвардии ее органы влияли на местах и они пользовались этим своим значением в полной мере во всех отношениях жизни государства, и в администрации, и в суде, и повсюду, где их спрашивали и где их не спрашивали. Во время же боевых действий этот род войск разлагающе заражал армию своей разнузданностью, отсутствием дисциплины и невыдержанностью в боях; достаточно указать Ахалцихский поход. Но пока она действовала как бы пассивно; она будет действовать активно, но об этом скажем в свое время.
Грузино-Армянская война и Ахалцихский поход ясно подчеркнули необходимость серьезного отношения к делу защиты родины, к делу обороны Государства. Казалось, что после горького опыта, едва не закончившегося для нас катастрофично, дело защиты родины привлечет всемерное внимание правящих кругов к этой отрасли государственного устройства. Однако вышло как раз наоборот. Военное Министерство существовало до того отдельным министерством и управлялось отдельным Военным Министром; в 1919-м году министерства: Военное, Внутренних Дел и, кажется, Просвещения или Путей сообщения были объединены в руках одного лица. Конечно, Военное Министерство, в переживаемую эпоху являвшееся самым главным, не могло уже привлечь к себе забот и внимания, которое оно привлекло бы, если бы Военный Министр не был обременен делами по другим отраслям государственной жизни. Но факт такого отношения к этому ведомству симптоматичен и показателен. Однако жизнь продиктовала и в начале 1920-го года Военное Министерство было выделено в отдельное ведомство. Такое недостаточное внимание к Военному Ведомству можно объяснить лишь тем, что оборона государства вверялась не только армии, но и Гвардии; Гвардия же не подчинялась Военному Министру. Гвардия составляла главную массу вооруженных сил – 24 батальона, армия – 12 батальонов; члены штаба Гвардии состояли членами высшего военного управления (Военный Совет). Все это заставляло думать правящих, что армии можно уделить меньше внимания, чем и объясняется существование вышеуказанного трехголового министра. Включение Военного Министерства в объединенное ведомство с другими – факт беспримерный в истории. Он указывает на то, в какой мере привлекалось внимание к этой отрасли жизни государства, какое значение придавалось обороне государства. Таково было положение к осени 1919-го года.
* * *
Я уже несколько указал, при каких трениях пришлось мне принять Школу. Эти трудности увеличивались материальной стороной. Я с места стал всюду встречать препятствия. Чтобы добиться отпуска того или другого вида вещевого и пищевого довольствия, мне приходилось часами сидеть в различных канцеляриях. Не думайте, чтобы просилось что-либо сверх положенного довольства; нет, просилось, испрашивалось, настаивалось на самых законных отпусках. Везде были трения, и в высших и в низших учреждениях. Ежедневно волнуясь, нервничая, бросаясь от одного к другому, проходили мои дни. В 7 часов утра я уже обходил все помещения. Мне приходилось разрешать вопросы, начиная от дверной ручки до составления учебников. Мне надо было заглянуть на кухню и приучить кухню точно к известному часу приготовить чай, завтрак и обед. Мне надо было следить за успехом работ по ремонту; мне надо было осмотреть лошадей, полученное и купленное имущество и продовольствие. Нельзя было забыть электрической станции, бани, прачечной, тира, цейхгауза. Я должен был в 8 часов утра быть в учительской, чтобы приучить преподавателей не опаздывать. Надо иметь в виду, что преподаватели как военные, так и не военные, были альтруисты; они ходили не за плату, а по искреннему и сознательному желанию помочь делу; с этой стороны я получал полное содействие. Мой помощник полк. Чхеидзе, инспектор классов ген. Чхетиани, профессор Джавахишвили, Иван Какабадзе, преподаватели, даже в таком преклонном возрасте как Барнови, все, все шли на помощь делу и занятия шли горячо и от сердца. Я уже не говорю о чинах кадрового состава; эти рвались на работу и, когда в ноябре я получил новобранцев, надо было видеть, как закипела работа. Лично мне помимо этих забот повседневной жизни приходилось писать учебник тактики; этот учебник переводился на грузинский язык и затем мной корректировался, ибо переводчик знал язык, но не знал тактики. В последней работе мне сильно помогал ген. Чхетиани, и мы с ним ежедневно проводили долгие часы за этим корректированием и за приисканием соответствующих технических слов и выражений.
В сентябре был прием юнкеров и через 2–3 недели они стали обращать на себя всеобщее внимание своей выправкой, дисциплиной и молодцеватым видом. При себе я образовал педагогический совет и дисциплинарный комитет. Их названия указывают род их деятельности. В первом обсуждались дела обучения; во втором принимались меры к правильному воспитанию юнкеров. Плоды наших трудов сказались впоследствии. В ноябре, во второй половине, Школа получила новобранцев, будущих унтер-офицеров. Эти образовали три пехотных роты, одну пулеметную роту, полуроту пограничников, батарею, а затем к февралю я получил взвод нашего конного полка. Школьные офицеры весь день проводили в Школе; с 8 часов утра они были в ротах на занятиях до 3 1/2 часов, а затем с 6-ти часов вновь сидели в ротах с солдатами и юнкерами; но тут происходили не занятия, а шло взаимное ознакомление, велось развитие солдата, насаждалась дисциплина, основанная на сознательности долга, на понимании своих обязанностей. Я впоследствии имел неоднократные случаи убедиться, что офицеры приобрели к себе не только доверие и уважение, но и любовь солдат, этот краеугольный камень дисциплины и вообще воспитания солдата. За год своего пребывания в школе я не помню ни одного случая, чтобы школьный солдат где-либо в городе был бы замечен в нарушении порядка и благопристойности. С этой стороны я также замечал полное усердие юнкеров и солдат, и сознательное их понимание своих будущих обязанностей. А работа офицеров была чрезмерно трудная. Кадровых унтер-офицеров почти не было и им приходилось нести двойную работу: и офицера и унтер-офицера. И я должен сказать, что эту почти непосильную работу они исполнили добросовестно и репутация нашей Военной Школы обязана им. Свою добросовестность они доказали и на поле сражения. В 1921-м году в боях под Тбилиси из числа 6 офицеров юнкерской роты два офицера, командир роты подп. Ананиашвили и капитан Тоидзе были убиты; остальные ранены; не тронутым пулей остался лишь один офицер. Остальные школьные офицеры также оказались на высоте своих молодых подчиненных – героев обороны Тбилиси, а один даже, не стерпев отхода своих запасных, под гром пушек и свист пуль, пустил в себя 4 пули с целью застрелиться; об этом более подробно скажу при описании войны 1921-го года.
Работа офицеров Школы усложнялась следующими обстоятельствами. Пришедшие новобранцы были для них сфинксом. Они все имели дело с русским солдатом; знали свойства этого последнего, но что представлял грузин-солдат, они не могли знать и надо было взять в отношении его верный тон. И этот тон они взяли верный и были на правильной дороге. Конечно, при таком отношении к делу со стороны преподавателей, кадрового состава Школы и моих ближайших помощников не трудно было получить искомые результаты. Помогали ли сверху? Разно бывало. Больше приходилось вырывать все, что нужно было для Школы, с большими трениями, иногда ссорами и даже дело доходило до того, что приходилось подавать в отставку, как это было в деле очищения гвардейцами помещений. Поддержку в своих желаниях без всяких трений, с полной готовностью помочь, я встретил со стороны председателя тарифной палаты Г. Гольдмана. Мне приходилось несколько раз быть у него по делу облегчения положения рабочих при Школе, а именно электрической станции, литографов, слесарей, повара, служащих типографии, швейцаров и пр. Гольдман всегда шел навстречу облегчения этих рабочих. Со стороны Военного Ведомства я не получал должной помощи; больше на словах. Нарисую несколько типичных сцен. У Военно-хозяйственного комитета все приходилось вырывать после настойчивых требований, споров и пререканий. Иногда приходилось по одному и тому же делу ездить в это учреждение по несколько раз. Никогда не бывало довольно послать письменное требование, ибо на таковое ответа не получалось или же получался иногда невероятный ответ. Так, по моей просьбе состоялось постановление Правительства о выдаче усиленного довольствия юнкерам как пищевого, так и вещевого. И вот, Хозяйственный комитет мне в этом отказал. Пришлось для этого обратиться к управляющему делами Правительства, взять от него копию этого постановления и лично привезти ее в Военно-Хозяйственный комитет. Несмотря на это, Военно-Хозяйственный комитет в лице Гогуа мне заявил, что они пойдут с ходатайством об отмене такого постановления, как недемократического. Мое указание, что до нового постановления Правительства необходимо все же исполнить существующее – не подействовало и только после нескольких приездов и упорных приставаний с угрозой уйти в отставку удалось добиться отпуска. Нарисую одну картину. На представленное мною на основании закона требование Гогуа не давал своей подписи. Тогда я встал, подошел к нему и сел на его стол лицом к нему и на его бумаги. "Что такое?" – спросил он. "Буду сидеть, пока не подпишете", – ответил я. Ему пришлось подписать.
Вообще Военно-Хозяйственный комитет совершенно не справлялся со своей работой по довольствию войск. Мы ели суррогат хлеба, когда гвардейцы получали белый хлеб; кругом Тбилиси на полях стояли стога сена, а у нас лошади падали от бескормицы. Я однажды привез в Военный Совет ячмень, получаемый от Военно-Хозяйственного комитета. При старом режиме старорежимный интендант умер бы от апоплексического удара, если бы увидел, что строевой начальник показал высшему начальству подобный ячмень. За свою 30-летнюю службу я не видел такого ячменя. Конечно, он был с землей, но это еще ничего; он был наполовину, буквально, пересыпан камнями толщиной в палец. Что же? Председатель Военно-Хозяйственного комитета заявил, что он дает такой, какой получает, и вопрос в Совете был исчерпан.
В Военно-Хозяйственном комитете был заведен один удивительный порядок. Войска получали продовольствие и везли его к себе в мешках, в ящиках и прочее. Конечно, просматривать все это там же в складе не было фактической возможности, и вот, получив лобию (красная фасоль), кукурузу или какой-либо другой продукт, какого бы он дурного качества ни был, должно было его съесть. Ни возвращать для замены, ни выбросить его, как негодный, и показать это в отчете вы права не имели. Таким образом дурного качества продукты отражались на желудках людей и лошадей, а не на карманах недобросовестных поставщиков. При старом режиме существовал порядок следующий. В полках назначенная комиссия составляла акт о негодности продукта и он уничтожался. В некоторых случаях приглашался представитель государственного контроля. Акт отправлялся в соответствующие учреждения, продукт вновь выдавался, а за негодность отвечали или приемщики, или поставщики; это уже подробность. Во всяком случае желудки людей и лошадей не страдали. Я несколько раз заявлял об этом в Военном Совете, но последний считал для себя более важным заниматься делом "чрезвычайной государственной важности", как например, разбором неурядиц в военном госпитале, чем таким "пустым делом, как довольствие армии".
Кстати, о госпитале. Этот военный госпиталь инспектировали несколько раз. Как вспоминаю, не менее трех раз за период зимы 1919/1920 года. Ни к какому результату не пришли. Подробности, в чем заключались неурядицы в этом госпитале, не интересны, да всех подробностей я и не помню сейчас. Окончилось, нет оно не окончилось, но было сопутствуемо одним явно несправедливым и возмутительным актом. Начальником санитарной секции был тогда военный доктор Алекси-Месхишвили, который заместил Мгеладзе. Этот последний был удален со своей должности предшествующим Военным Министром Гр. Тим. Георгадзе, за какую провинность, точно не помню. Важно то, что он был удален. Но Мгеладзе не успокоился и, будучи в отставке, подал жалобу. Жалоба была рассмотрена в суде, и Мгеладзе реабилитирован по суду. Тогда сей последний стал настаивать о возвращении ему должности, так как он был неправильно удален с нее. И вот разыгралась в моем присутствии следующая сцена. На одном из заседаний Военного Совета, на котором я присутствовал, опять разбирался злосчастный вопрос о госпитале. На заседании выяснилось, что в госпитале служащие, как не получившие еще ликвидационных, не были удалены из госпиталя и фактически продолжали нести службу, благодаря чему неурядицы там продолжались. Докладчиком был помощник начальника санитарной секции, сейчас не вспомню фамилии. Чем кончилось? Казалось бы, надо было выяснить, кто не дал денег этим уволенным, и взыскать с него эту провинность. Докладчик доложил, что начальник санитарной секции дважды возбуждал вопрос, как об удовлетворении уволенных деньгами, так и об отдаче соответствующего приказа, но никакого ответа секция не получила от соответствующих учреждений Военного Министерства. Решение было самое удивительное для меня. Тогдашний Военный Министр Н. Рамишвили, возмущенный, повышенным тоном приказал немедленно устранить начальника санитарной секции Алекси-Месхишвили от должности и сегодня же представить кандидата для его замещения. Кандидатом оказался прежний начальник санитарной секции Мгеладзе и Алекси-Месхишвили был удален, даже не выслушав его объяснения. Факт сам за себя говорит и оценивать его не стоит. Могу только отметить, что начальники этого старого незапятнанного служаки Алекси-Месхишвили не заступились за него. Слишком боялись Рамишвили и его повелительного "благоволите".
Когда я возбуждал какой-либо вопрос денежного характера, то мне приходилось следить за этой бумагой и толкать по всем инстанциям, и по всем этапам. Однажды такая бумага пролежала в дебрях учреждений помощника Военного Министра и Военно-Хозяйственного комитета в течение более месяца, кажется даже два; а нужно было только послать в Государственный контроль для заключения. Я вырвал эту бумагу и сам лично отвез любезному Государственному контролеру г. Гогичайшвили. Несмотря на то, что там не было заключения Военного Министерства, что оказывается должно было быть, Государственный контролер был так любезен, что я в тот же день получил его заключение и отвез обратно в Военное Министерство для дальнейшего его направления в комиссию Учредительного Собрания. Насколько вспоминаю, это касалось прибавки содержания преподавателям. И вот таким образом приходилось толкать все дела.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ
Не обойду молчанием наш Генеральный штаб. Согласно нашего "Кребули", начальник Школы был подчинен непосредственно Военному Министру. Юридически я за всякими нуждами должен был обращаться к нему, но фактически всякая моя переписка попадала в учреждения, начальники которых и давали мне ответы; таким образом получалась зависимость от этих лиц, как то: начальника канцелярии, начальника Генерального штаба, Военно-Хозяйственного комитета и пр.; ввиду же того, что Военный Министр был лицо несведущее в военном деле, то эта зависимость усугублялась и фактически превращалась в подчиненность. Сейчас приведу примеры. Однажды я привез какое-то сношение в Генеральный штаб и занес его в кабинет начальника оперативной секции полк. Н. Гедеванишвили и просил скорей доложить Военному Министру и дать благоприятный ответ. Полк. Гедеванишвили стал по существу возражать и не соглашаться с возбуждаемым мной ходатайством; я, конечно, продолжал поддерживать это ходатайство и просил скорей доложить Военному Министру; Закариадзе в этот момент в штабе не было. И вдруг полк. Гедеванишвили ответил, что они и докладывать не будут, а просто напишут мне отказ; это говорил мне вчерашний мой начальник штаба. Я ответил, что этого они не вправе делать, так как я подчинен непосредственно Военному Министру, а не им, и что я тогда возьму бумагу и буду лично докладывать Военному Министру, и что если я обратился к ним, то лишь в целях более быстрого получения ответа, с одной стороны, и, с другой стороны, уверенный, что со стороны Генерального штаба не получу трений. Потом мне пришлось говорить об этом с ген. Закариадзе и сейчас не вспомню, но, вероятно, я получил удовлетворяющий меня ответ. В другой раз, зайдя в штаб по очередному делу, я открыл дверь, чтобы войти в кабинет ген. Закариадзе. Это я всегда делал без доклада и считал для себя допустимым по установившимся отношениям. Так же я входил обыкновенно и к помощнику Военного Министра; обыкновенно открывал дверь, и если никого не было, то входил, а если кто-нибудь там находился, то спрашивал, не помешаю ли. Так поступил и в этот раз. Открывая дверь, я столкнулся с полк. Гедеванишвили и увидел, что ген. Закариадзе стоит у карты с членом штаба Гвардии Сагирашвили и что-то рассматривают. Полк. Гедеванишвили сказал мне, что входить нельзя; я остановился, удивленный, и попятился назад. Закариадзе обернулся, бросился ко мне и, желая поправить бестактность, стал просить войти в кабинет; я, конечно, не вошел и ушел. Для всякого это было бы неприятным уколом самолюбия, тем более, что если бы у ген. Закариадзе и полк. Гедеванишвили было что-либо секретное с членом штаба Гвардии и это секретное не должно было бы быть известно начальнику Военной Школы, или ген. Квинитадзе, то можно было бы секретные разговоры прекратить при мне, а по моем уходе их продолжать. Если вспомнить, что через несколько месяцев я был назначен Главнокомандующим, то получалось что-то несуразное.
Еще один раз столкнулся с Генеральным штабом по следующему поводу. В Военной Школе был составлен проект положения о Школе, каковое должно было быть утверждено Военным Министром. Я представил и ждал ответа. Получаю и вижу, указано, что некоторые пункты необходимо изменить. Среди них был один существенный. Вопрос касался того, когда производить солдат, окончивших Школу, в унтер-офицеры: при окончании Школы или же они должны отправиться в части войск рядовыми и только там, по удостоении местного начальства, быть произведенными в унтер-офицеры. Школа отвечала на этот пункт тем, что находила-необходимым произвести их сейчас же по окончании; конечно, это касалось тех, кто окончил Школу успешно; окончившие же неуспешно командировались в части, где они в случае удостоения начальством впоследствии могли быть произведены в унтер-офицеры. Генеральный штаб, не спросив мотивов, просто указал, что окончивших Школу надлежит отправить рядовыми в полки, где их производили бы по удостоении местным начальством. В старое время в полках были учебные команды для будущих унтер-офицеров, куда солдаты командировались по выбору ротного командира. Окончившие учебную команду возвращались обратно в роты и затем производились командиром полка по представлению командира роты. Военная Школа получала солдат по набору и юридически, и фактически обладала лучшими средствами определить, кто из солдат Школы мог быть унтер-офицером, а кто нет; она следила за каждым солдатом в течение 8–9 месяцев и знала каждого досконально; поверочные испытания производились комиссией, людьми опытными, с опытом не менее командира отдельной части в армии; и несомненно, ей можно было доверить больше, чем командиру роты в отдельной части, по представлению которого этот солдат был бы произведен в унтер-офицеры; затем, как выпущенные одной поверочной школьной комиссией, все унтер-офицеры частей армии получали бы одну оценку; если же бы их производили в частях, то на их производство отразилась бы индивидуальность взгляда каждого ротного командира; школьный тип, школьная оценка были бы нарушены. Наконец, по проекту Школы в часть приходил бы унтер-офицер уже как авторитетное для солдат лицо; лицо – уже начальник, и ему не приходилось бы быть для производства оцененным ротным командиром, каковой в нашей молодой армии далеко еще не был готов к такой оценке; Школа же рассадник воспитания и обучения в армии теряла свой авторитет, несмотря на то, что она обладала более лучшим составом инструкторов, чем каждая отдельная часть и по своей деятельности должна была развить себя в умении воспитать и обучить солдата к предстоящей деятельности унтер-офицера. Надо иметь в виду еще одно обстоятельство. Это я скажу для тех, кто Военную Школу будет сравнивать с полковой учебной командой русской армии. В полковую учебную команду посылали солдат ротные командиры из состава своей роты по истечении 9 месяцев службы в роте и учебная команда получала людей, которых она возвращала обратно обученными, и из состава обученных ротный командир выбирал, кого выдвинуть; здесь Военная Школа получала людей непосредственно от сохи и затем она же посылала в части и, конечно, авторитетность и умение разобраться в контингенте были на стороне Военной Школы, а не ротного командира, который не видел этого солдата раньше и знакомился с ним по приходе его из Школы. Солдат, приходивший из Школы в полк в конце августа, к ноябрю, т. е. через 1–2 месяца, должен был быть уже унтер-офицером, Школа же наблюдала его в течение 9–10 месяцев. Кроме того, в Российском государстве нельзя было создать учреждения для всей армии. Есть еще одно жизненное явление. Школьный солдат, придя в роту на положении кандидата на унтер-офицера, встречал недружелюбную обстановку среди унтер-офицеров этой роты, каковую он не встретил бы, если бы прибыл уже произведенным унтер-офицером. Вот по этому вопросу у нас получились разногласия. Дело дошло до Военного Министра. Военный Министр Гр. Спир. Лордкипанидзе, видя, что я и ген. Закариадзе держимся различных взглядов, сказал, что он спросит об этом своего помощника. Я ответил, что мнение одного человека, даже помощника Военного Министра, не может быть для меня убедительным, каковым бы оно ни было; что поддерживаемое мною мнение не есть мое единоличное, а это плоды обсуждения опытных школьных офицеров. Он сказал, что он это перенесет на обсуждение Военного Совета; я возразил: "Половина Военного Совета совершенно не компетентна в решении такого вопроса и что уже лучше созвать старших офицеров и там этот вопрос поставить на обсуждение". Так этот вопрос и не решили. После моей отставки 1920-го года унтер-офицеров Школы произвели в Школе. Это сделал ген. Одишелидзе, к которому я, уже отставной, ездил с той же целью. Ген. Одишелидзе был того же взгляда и унтер-офицеры были произведены до отправления в части. Так проходила моя жизнь в вечных трениях со всеми ведомствами или, вернее, с представителями разных ведомств.
Вошел я с проектом об увеличении штатов Школы. Военное Ведомство внесло общую ведомость через Правительство в Учредительное Собрание; мой проект также отправился в общей сводке. Не обошлось без некоторых трений. Наконец, после долгих хлопот об ускорении рассмотрения наших проектов в военной комииссии Учредительного Собрания, заседания которой откладывались из-за "некворума", таковое состоялось. После долгих споров, во время которых рассматривались все пункты представленного мной проекта, таковой почти без изменения был принят. Во время этих споров мне неоднократно приходилось, исчерпав все средства убеждения, обращаться к членам комиссии и говорить им, что если таковой пункт не будет проведен, то я не в состоянии буду быть начальником Школы. Как урезывалось все, что просилось, видно будет из следующего примера. Начальнику Школы и его помощнику, а также адъютанту не полагались верховые лошади; таким образом эти лица должны были быть пешком на полевых занятиях, когда Школа выходила в поле, имея в конном строю батарею, пулеметы и конный взвод. Решение явно неправильное. И что же, с большим трудом удалось добиться, чтобы лошади были назначены начальнику Школы и его помощнику. А адъютанту так и не дали. Итак, выехав в поле на занятия, начальник Школы должен был иметь пешего адъютанта для передачи приказаний или же делать беззаконие и ссаживать с лошади кого-либо из солдат, коему лошадь была положена. Так и не удалось доказать. После заседания, расходясь, Военный Министр Н. Рамишвили сказал мне, что мне повезло, так как мне по штату прибавили 33 лошади, чего никому не сделали. "Вы должны быть довольны", – сказал он мне. "Вы мне так говорите, будто Школа – мое имение, доходы с которого я получаю лично", – ответил я. – "Я только управляющий и доходы получать будете Вы; чем лучше ее устроите, тем больше пользы она вам принесет, а я лишь управляющий". Описанные события достаточно характеризуют, с каким трудом приходилось устраивать школу. Так или иначе дело двигалось.
12-го декабря, как всегда, торжественно праздновался праздник Гвардии. На парад выводились все войска. На этот парад, несмотря на то, что было достаточно холодно, было приказано начальником парада ген. И. Гедеванишвили выйти без шинелей. Хотя я не стоял в строю, а был лишь присутствующим, все же я вышел на парад без пальто, ибо мне неловко было быть в пальто, когда солдаты и офицеры были без шинелей. Нельзя не отметить того, что Гвардия на этот парад, несмотря на приказ начальника парада, вышла в полушубках; армия же была, как я указал выше, без шинелей. Я простудился и слег. Доктора Гопадзе, Алекси-Месхишвили и наш училищный врач продержали меня в кровати две недели и предупредили начинавшееся воспаление легких, которое ввиду слабости их, было бы достаточно опасным. Характерно то, что и помощник Военного Министра и сам начальник парада, оба Гедеванишвили, были в пальто.
Настало Рождество. Юнкерам мной был разрешен 2-недельный отпуск, надо было пустить в отпуск и солдат. Я отпустил их на 5 дней. В срок вернулось сравнительно очень мало. Невернувшиеся, конечно, были наказаны. Но были и такие, которые совершенно не вернулись и, несмотря на все мои настойчивые писания к местным властям и в Министерство Внутренних дел, их так и не удалось выло- . . . . . . . . таковой почти без изменения был принят. Во время этих споров мне солдат и на этот раз процент не явившихся в срок оказался весьма незначительным.
Отмечу одно наблюдение, что вообще из призыва для всей армии громадный процент или освобождался от службы совершенно или получал отсрочку. Было два обстоятельства весьма способствовавшие уклонению от службы. Первое – это несоответствующий физическому развитию год призыва; на службу призывались 20-летние. Надо думать, что война 1914–1918 и революция задержали физическое развитие призываемых. Я считал это неудачным решением вопроса, и несмотря на то, что в Школу из призыва отбирали командированные школьные офицеры, все же в Школе оказался довольно значительный процент солдат, производивших впечатление детей. Еще не совсем сформировавшиеся, конечно, они более были подвержены болезням в трудных условиях военной подготовки, да еще при ограниченном отпуске довольствия. Второе обстоятельство, это замечательная легкость получения солдатами свидетельств, освобождающих их совершенно или отсрочивающих исполнение ими воинской повинности. Почти каждый солдат, попадавший в госпиталь или местное госпитальное учреждение, возвращался со свидетельством, в лучшем случае дающим ему право на отпуск от 1 до 3-х месяцев. Конечно, это не могло способствовать успеху работы.
Солдатам выдаваемого хлеба не хватало. Я ничем не мог помочь делу. У нас в Школе явилась мысль, пользуясь хлебопекарными печами, самим выпекать хлеб, и пользуясь этими печами, выпекать хлеб и для продажи солдатам сверх положенного довольствия. Конечно, этот хлеб был бы значительно дешевле рыночной цены и насколько можно мы облегчили бы солдат, ежедневно докупавших хлеб в лавке, находившейся напротив Школы. Мои просьбы и хлопоты оказались втуне. В Тбилиси была общая хлебопекарня, из которой весь гарнизон получал выпеченный хлеб, причем этот хлеб приходилось получать и есть, несмотря на то, какого плохого бы он качества ни был. Этот способ обеспечения солдат хлебом не выдерживает критики, а во время мобилизации гарнизонная хлебопекарня села в калошу из-за отсутствия контингента приготовленных хлебопеков. Такая же или еще худшая картина была с мясом. Так же был один подрядчик и сей господин давал, что хотел, надо было брать. Курьезнее всего было то, что контракт находился в Военно-Хозяйственном комитете, куда мы все время обращались с жалобами, остававшимися бесплодными. Наконец, после нескольких настойчивых просьб мне удалось добыть копию контракта. Это не помогло. Подрядчик не исполнял наших законных требований и прямо заявлял: "Не хотите брать того, что даю, не берите". Да и редакция контракта была неудачна и вызывала споры по некоторым пунктам.
Жизнь текла, дни проходили за днями в работе и беспокойствах, в беспокойствах и работе. Я помню, в течение этой зимы нас несколько раз предупреждали о возможности выступления в Тбилиси большевиков. По-видимому, эта отрасль разведки была в руках Главного Штаба Гвардии. Обыкновенно ко мне приходили представители этого штаба и сообщали, что "сегодня ожидается выступление большевиков" и что, следовательно, надлежит принять меры. Мы принимали меры, ставили кругом и у телефона часовых, делали наряды, выставляли дежурные взводы и пр. Старшие начальники собирались ко мне на квартиру и мы бодрствовали у меня в кабинете, готовые ежеминутно схватиться за оружие: в течение ночи с целью поверки мы обходили все дворы и помещения. Как всегда бывает в жизни, в тот день, когда большевики напали на Школу, нас, конечно, никто не предупредил.
Школа между тем занималась усиленно и стала приобретать популярность. Юнкера и солдаты, всегда чистенько одетые, всегда дисциплинированные, вежливые и выправленные, привлекали внимание и военных, и не военных. Наше начальство неоднократно приводило к нам иностранцев с целью показать Школу. У нас перебывали и англичане, и французы. Среди этих иностранцев я помню начальника средиземной английской эскадры; он обошел все здания; побывал и на кухне, где с большой осторожностью попробовал пищу юнкеров. Посетил нас редактор газеты "Ле Там" М. Жантизон. Однажды нам сообщили, что приедет к нам помощник Военного Министра Азербайджанской республики ген. Али-Ага Шихлинский. Он был у нас; пробыл несколько часов и остался весьма доволен; особенно ему понравилось совместное занятие юнкеров и солдат, где юнкера обучали солдат и в то же время сами учились инструкторскому делу. В течение этой же зимы нас посетил помощник Военного Министра ген. Одишелидзе. Он пробыл у нас с 10 часов утра до 3-х часов дня. Обошел помещения, присутствовал на занятиях как юнкеров, так и будущих унтер-офицеров. Кажется, в марте 1920-го года ген. Одишелидзе был командирован за границу.
Г Л А В А XIII
Командировка в Баку и первая война с большевиками (1920 г.). – Мобилизация. – Совет Государственной обороны
КОМАНДИРОВКА В БАКУ И ПЕРВАЯ ВОЙНА С БОЛЬШЕВИКАМИ В 1920-М ГОДУ
В апреле я однажды был приглашен к Военному Министру, Гр. Спир. Лордкипанидзе. Он мне объявил, что я должен ехать в Азербайджан по поручению Правительства. Наше Правительство еще в 1919-м году летом заключило военный союз с Азербайджаном, по которому оба государства должны были вооруженной рукой прийти на помощь друг другу в случае, если одно из них подвергнется нападению со стороны какого-либо государства. Я совершенно не был в курсе этих переговоров, не знал договора и всех предшествовавших и сопутствовавших ему перипетий. Этот союз или вернее работа этого союза с места же, то есть с самого начала его заключения, замерла. Почему это произошло, я не знаю; загрузло ли это дело в дебрях бюрократической переписки или в нем пропала острота, или же какая-либо другая причина отодвинула его на задний план, я не мог знать, ибо никогда к этому делу не призывался. Согласно указаний Военного Министра я должен был "оживить" этот союз.
Дело в том, что весной 1920-го года Добровольческая армия Деникина была поражена, и она частью разошлась, частью попала в Крым, а частью принуждена была перейти на нашу территорию, где была интернирована. Для интернированных был устроен лагерь в Поти. Остатки добровольцев собирались с силами в Крыму. Большевики между тем заняли Северный Кавказ и Дагестан, и наши пограничные части были с ними в непосредственном соприкосновении на Черноморском побережье и в Дарьяльском ущелье. Со стороны Дагестана большевики продвинулись до реки Самур. Наш представитель, некто Уратадзе, в Москве вел с большевиками переговоры о признании большевиками нашей самостоятельности и с целью заключения договора о добрососедских отношениях. Военный Министр советовал мне взять с собой несколько конных солдат, как он говорил, для представительства, как бы почетный караул. Я совершенно не был поставлен в курс того, что была возможность мирного впуска в Азербайджан большевистских войск путем признания Азербайджаном Советской власти. Азербайджанские тогдашние настроения мне были не известны. По моим последующим впечатлениям в интеллигентских кругах Азербайджана было три течения. Одна часть, большая, придерживалась турецкой ориентации; другая, меньшая, склонялась к присоединению к России под тем или другим флагом. Это течение усилилось после падения Деникинской армии и при приближении большевиков непосредственно к границе Азербайджана. Наконец были и за независимость Азербайджана, но таковых было мало. Толща же народная была склонна к Турции, которая при посредстве своих гласных и негласных эмиссаров подогревала это течение. Как выяснилось впоследствии, некоторая часть правительства Азербайджана, оказывается, вела переговоры с большевиками о признании Советской власти и о вступлении Азербайджанского государства в Российскую федерацию. Нужно отметить, что в Баку было очень много русских рабочих, тянувшихся к России, а также на стороне России были и местные армяне, всегда боящиеся резни со стороны татар.
Около 20-го апреля я выехал в Баку. Со мной выехали ген. Кутателадзе, как член военно-союзного совета Грузии и Азербайджана, и ген. Такайшвили, который проектировал укрепления Баку и на реке Самур, а также промежуточные позиции между Баку и Самуром. С собой я взял 12 конных солдат Военной Школы при офицере кап. кн. Макашвили. В Баку нас встретили почетным караулом, который был составлен юнкерским училищем Азербайджана. Начальником Школы был ген. Чхеидзе, брат моего помощника. Почетный караул произвел на меня очень хорошее впечатление, и я даже был удивлен, как в такой короткий срок юнкера усвоили такой молодцеватый вид. К сожалению, убедиться в их теоретических и практических знаниях мне не удалось, так как надо было прежде всего заняться делами Военного Союза и я не имел времени посетить училище. Еще в Тбилиси меня предупреждали, что на заседании Военно-Союзного совета генералы Одишелидзе и Мехмандаров (Военный Министр Азербайджана) оспаривали председательское место на заседаниях. Наше Правительство неоспоримо держалось того, что это место должно быть предоставлено представителю Грузии, но этот вопрос не был, как всегда, решен определенно. Я знал ген. Мехмандарова еще инспектором артиллерии первого Кавказского корпуса до последней Европейской войны. Я в то время был лишь капитаном генерального штаба и служил в штабе округа. Я отлично понимал, что для ген. Мехмандарова было бы неприятно, если бы я стал добиваться председательствования в этом Военно-Союзном совете. С другой стороны, предоставить ему это место я не мог, зная на это взгляд моего Правительства. Я решил совсем не ставить этого вопроса, чтобы из него не делать яблока раздора, тем более, что обстановка требовала действий, а не бесполезных споров. Приехав в Баку, я узнал, что ген. Мехмандаров болен и что его должность исполняет его помощник ген. Али-Ага Шихлинский, который и встретил меня на вокзале. С вокзала я поехал к Председателю Правительства Азербайджана г. Усубекову и сказал ему цель моего приезда, а именно, что я приехал с целью ознакомления с их военными приготовлениями и что для этого мне придется ознакомиться с укреплениями Баку и Самурскими. Он был любезен со мной; мы с ним были знакомы еще по 1918-му году, когда он был членом Закавказского Правительства, а я помощником Военного Министра того же Правительства и Главнокомандующим Закавказской армии. От него я поехал к ген. Шихлинскому. Последнего я спросил, могу ли я видеть ген. Мехмандарова. Ген. Шихлинский спросил последнего по телефону. Ген. Мехмандаров просил приехать к нему сейчас же. Я был у него. Затем в последующие дни я осмотрел Бакинские укрепления, как сухопутные, так и приморские. Я не заметил интенсивности работы, хотя большевики были уже на Самуре и близость войны с ними должна была бы чувствовться. На всех укреплениях, далеко не законченных, я сосчитал лишь несколько десятков рабочих. Поехал затем на Самур. Самурские укрепления также не были закончены и работы совершенно не производились. Линия укреплений от гор до моря была длиною около 15–20 верст и тянулась вдоль реки Самура, на которой был мост. Этот мост, конечно, должен был быть в руках азербайджанцев, но, приехав туда, я узнал, что таковой находится в руках большевиков и таким образом большевики, имея в своих руках мост, могли в любой момент перейти реку совершенно беспрепятственно и затем внезапно атаковать азербайджанские войска. В этой поездке со стороны азербайджанцев меня сопровождали ген. Усубов и полк. Каргаретели. Первый был комендантом крепости Баку, а второй ген. Квартирмейстером штаба Азербайджанских войск. Ген. Усубов был моим однокашником по корпусу, и мне в голову не приходило, что я его вижу в последний раз. Через несколько дней он был расстрелян большевиками. Я с ним встречался еще в Русско-Японскую войну и о нем были самые отличные отзывы. В последнюю войну он дослужился до чина генерала, получил Георгиевский крест и погиб от рук большевиков, претендующих олицетворять тот народ, которому так честно и верно служил Усубов. Прибыв на конечную станцию, я сейчас же поехал осматривать позиции, взяв с собой свой конвой. Нас привезли на эту станцию довольно поздно, уже после обеда, несмотря на то, что я просил мой поезд тронуть еще ночью из Баку. Благодаря позднему времени и туману я не успел осмотреть всего. Я должен отметить, что, несмотря на присутствие инженера, заведовавшего работами, мы заблудились и даже потеряли линию укреплений. Я повернул лошадь в ближайшую деревню, узнал от местного жителя, принявшего нас сначала за большевиков, как проехать на станцию и ввиду наступавших сумерек поехал на станцию. Приехав на станцию, я узнал, что тут же на станции находится министр путей сообщения Азербайджана, Мелик-Асланов, которого вагон стоял недалеко от моего поезда. Я там же узнал, что он ведет переговоры с большевиками, но какие именно, мне не удалось выяснить. Ген. Усубов сказал мне, что Министр хочет меня видеть и просит к себе в вагон. Я пошел к нему. Свидание было краткое. На мой вопрос о причине его приезда, он ответил, что он приехал проверить службу и исправность этой дороги. Вернувшись назад в вагон, я решил вернуться назад в Баку и затем ехать в Тбилиси. Для меня ясно было, что Азербайджан готовится к войне с большевиками недостаточно интенсивно, что взятие Баку лишь вопрос времени. Я должен здесь сказать, что Самурские укрепления длиной 15–20 верст охранялись лишь одним батальоном. Остальные Азербайджанские войска были на юге государства, где они вели войну с армянами. Батальоном, который стоял на Самурских укреплениях, командовал грузин полк. Туманишвили. Через несколько дней он был расстрелян большевиками за попытку сопротивления и защиты вверенного ему поста.
Возвращаясь назад в Баку, я в своем вагоне оставил для личной беседы полк. Каргаретели. Каргаретели я знал более или менее давно. Я с ним встретился во время войны на Кавказском фронте, где он был старшим адъютантом в штабе ген. Бараташвили. Затем я встретился с ним уже после войны. Он был в роли начальника 2-й дивизии Грузинского корпуса в 1918-м году. Когда я вступил в должность помощника Военного Министра Грузии, я вызвал его к себе и предложил ему должность Генерал-Квартирмейстера в нашем штабе, где начальником штаба был тогда ген. Андроникашвили. Помня наши товарищеские отношения, я у себя в кабинете два часа уговаривал его принять эту должность. Мои доводы оказались тщетными, он категорически отказался: доводы его были не основательны; по крайней мере те, которые он выставлял. Один из его (доводов был) даже удивителен; он утверждал, что уже полгода командует дивизией и что идти на предлагаемую должность для него понижение. Исчерпав все способы, я приказал запросить его письменно. Ответ получился уклончиво-отрицательный. Тогда я решил отчислить его от должности начальника дивизии, но еще раньше я сам оказался отчисленным от своей должности. Впоследствии он был с этой должности назначен в Баку нашим атташе, но случившиеся там его трения с уполномоченным нашего Правительства г. Алшибайя привели к тому, что он поступил на службу в Азербайджанские войска. Встретив его теперь, я хотел поговорить с ним по душе и привлечь его к работе у себя на родине, где офицер генерального штаба должен был бы оцениваться на вес золота. В нашей дружеской, теплой беседе Каргаретели расчувствовался, и я получил убеждение, что он любит родину и от всей души хочет ей послужить. Быть может, у него были увлечения и заблуждения в начале революции (у кого их не было), но теперь необходимо было использовать для своей родины, для которой его работа, поставленная в надлежащие рамки, не могла не принести весьма ценной пользы. С этим намерением я уехал из Баку.
В перерывах между моими поездками на укрепления у нас происходили обсуждения с ген. Мехмандаровым и ген. Шихлинским, на которых присутствовал также и ген. Кутателадзе. На этих совещаниях ген. Мехмандаров, с которым, кстати сказать, у меня установились очень хорошие отношения, все настаивал определить количество войск, которое Грузия могла бы прислать на подмогу Азербайджану на случай войны с большевиками. На этот вопрос я ответил, что это будет зависеть от создавшегося положения, т. е. куда нанесут большевики свой главный удар, и от того, каков план действий будет принят Военно-Союзным советом в создавшейся обстановке; может быть, почти вся Грузинская армия явится в Азербайджан, а может быть, что почти вся Азербайджанская армия будет привлечена к действиям в Грузии. Затем на этих совещаниях был намечен общий план действий на случай возможного наступления большевиков от Петровска на Баку. В основу было положено таковое действие Азербайджанских войск, чтобы они отдельно не были разбиты и чтобы Грузинские войска успели явиться на помощь. Я не буду распространяться об этом плане действий. Главное, этот общий план действий удовлетворял меня. Я его считал наиболее соответствующим назревавшей обстановке. Выяснив все вопросы, требовавшие выяснения, я решил вернуться обратно в Тбилиси. Но пришлось задержаться и эта задержка чуть не оказалась для меня трагической. Ген. Мехмандаров приехал ко мне и просил остаться на один день и принять их хлеб-соль. Я остался и на этом ужине просил любезных хозяев почтить меня своим присутствием на следующий день в том же ресторане.
Таким образом, я задержался в Баку два лишних дня. Я не буду описывать этих обедов и тостов. Наш ответный обед затянулся за полночь, и я только около 2–3 часов ночи вошел к себе в вагон. Затем еще позже мой поезд тронулся в путь. Оказалось потом, что в ту же ночь большевики вступили в пределы Азербайджана и их броневики в 1 час ночи уже заняли станцию Хачмас. Я очень счастливо проскочил Баладжары и спал спокойно, не зная, какая опасность висела надо мной. Часа в 4 после обеда я прибыл на станцию Елисаветполь и здесь хотел встретиться с ген. Джавад-беком Шихлинским, моим однокашником по корпусу. Теперь он был начальником дивизии Азербайджанской республики и я хотел с ним повидаться. Я вызвал его по телефону и вместе с Кутателадзе поехал к нему на квартиру. У него на квартире я узнал от него новость и нисколько не пожалел, что выехал к нему. Он показал мне телеграмму от Мехмандарова, в которой ему сообщалось, что большевики перешли границу и чтобы он немедленно направил находившиеся в Елисаветполе два батальона в направлении Хачмас. Других сведений он не имел и думал, что я еду не из Баку, а наоборот в Баку. Мы пообедали вместе, а затем я поехал на вокзал.
По дороге я видел батальоны, идущие на вокзал для посадки. Сев в поезд, я тронул его на Тбилиси. Только около 7–8 часов утра на другой день я прибыл в Тбилиси и в 9 часов был у Военного Министра. О перевороте в Баку я еще ничего не знал. Военный Министр спросил меня, что я думаю о готовности азербайджанцев воевать с большевиками. Я ответил, что думаю, что азербайджанцы, по-видимому, не будут сопротивляться вторжению большевиков. "Тем более", – заметил Военный Министр, – "что в Баку уже переворот, власть в руках большевиков, войска которых вступили в Баку и начали уже продвигаться на Елисаветполь". Это была для меня поражающая новость. В душе я поздравил себя с тем, что так счастливо выскочил из Азербайджана. Как выяснилось позже, телеграмма большевиков о задержании моего поезда была послана, но так как комендантами станций в большинстве были грузины-офицеры, то только этому обстоятельству я и обязан, что мой поезд не был задержан. Вообще, не торопись я осматривать укрепления и вообще не торопись я с возложенным на меня поручением, я бы, естественно, задержался бы еще, если не на несколько, то на один день наверное и тогда попал бы в руки большевиков. Через несколько дней мне угрожала еще большая опасность, но об этом после.
20-го апреля 1920 года. Покраснением Азербайджана наше Правительство было встревожено. Правительство, вполне правильно учитывая создавшееся положение, решило принять меры самообороны, несмотря на то, что в это время Г. Уратадзе в Москве вел переговоры. Главное мероприятие это было у нас мобилизация армии. Согласно нашему "Кребули", следовало назначить Главнокомандующего. Отсутствие лица, еще в мирное время, заблаговременно готовящегося к войне, заблаговременно находящегося в курсе обороны страны и всех ее средств борьбы, было одной из капитальных ошибок нашего законодательства. Главнокомандующий назначался лишь по мобилизации декретом Правительства. Пока избирали, пока обсуждали в правительственных сферах кого назначить, проходило время.
Это происходило в последних числах апреля. Военный Совет заседал утром и вечером ежедневно. На первом же заседании я возбудил вопрос об учреждении Совета Государственной обороны, органа, разрабатывающего основные директивы обороны страны, органа, ответственного за подготовку страны к обороне. Мне предложили представить проект. Я составил проект, в котором излагались как состав этого органа, так и его обязанности и права. Проект этот был принят Военным Советом и одобрен Правительством за несколькими мелкими изменениями. Наконец, избрание Главнокомандующего состоялось. Таковым был назначен я, занимавший должность начальника Военной Школы и ничего общего не имевший с подготовкой страны к обороне.
Я, конечно, и не мыслил ни отказываться, ни торговаться. Враг уже продвигался и его эшелоны уже направлялись из Елисаветполя на Акстафу. Плана обороны страны не было и ответственного за этот промах никого не было. Вот это обстоятельство и побудило меня создать Совет Государственной обороны.
МОБИЛИЗАЦИЯ
Я приступил к своей работе. Одновременно была объявлена мобилизация. По нашей мобилизации наши батальоны должны были развернуться в 3 батальонные полка. План мобилизации был очень грузный и требовал много времени. Для меня ясно было, что мы не успеем мобилизоваться и что противник, давно мобилизованный, успеет перейти границу раньше, чем мы успеем сосредоточиться; поэтому мне надо было составить план действий, благодаря которому мне удалось бы задержать противника, пока армия закончит мобилизацию и сосредоточится. Обстановка была чрезвычайно сложная.
Большевики могли нас атаковать с двух сторон: 1) с севера, а именно вдоль Черноморского побережья, по Мамисонскому и Дарьяльскому направлению, а также и по другим проходам через Кавказский хребет; 2) с востока, со стороны Азербайджана. Сведений о противнике у нас не было или, вернее, почти не было. По-видимому, это происходило от недостатка денежных средств, отпущенных на разведку. Полагаю, что и сама разведка была организована недостаточно правильно. Она ограничивалась сбором сведений лишь в приграничной полосе, а что делалось в глубине, а тем более за Кавказским хребтом, конечно, совершенно не было известно. Кроме того, разведка была в нескольких руках. Она была в руках помощника Военного Министра и в руках Генерального штаба, и ее вел также штаб Гвардии. Деньги тратились, но не по объединенному плану. Таким образом сведения о противнике были самого общего характера, случайные, запоздалые, эпизодические и мало вселяющие доверие.
Итак, противник мог сосредоточиться на любом из названных направлений, и мы, благодаря отсутствию постоянной сети разведчиков, могли просмотреть его группировку, не говоря уже о количестве его сил. С севера противник мог атаковать по Черноморскому побережью, но для этого, ввиду отсутствия железных дорог и слабости морских сил, он должен был на этом направлении сосредоточиться загодя и его скопление вблизи нашей границы не могло пройти для нас незамеченным; кроме того, сосредоточение здесь больших сил, вследствие невладения Черным морем и ввиду присутствия Врангелевской армии в Крыму, было чрезвычайно для большевиков рискованным. Войска, двигающиеся на Грузию вдоль моря, могли быть отрезаны от своей базы смелым десантом Врангеля; возможность последнего доказывается тем, что ген. Врангель впоследствии произвел таковой. Таким образом, на этом направлении развитие большевиками действий большими еилами было рискованно, требовало времени для подготовки, не могло укрыться от нашего внимания и, следовательно, в ближайшем будущем являлось маловероятным. Наступление через Дарьял и по Мамисонскому перевалу было сопряжено с большими трудностями и, используя местные условия, мы могли, оказывая сопротивление малыми силами, выиграть время для подвода подкреплений. Условия театра действий этих районов кроме того не допускали возможности действия большими силами. Была возможность наступления противника через Рок. Наступление по этому направлению являлось наиболее вероятным, ибо таковое могло поднять восстание среди осетинского населения, неоднократно против нас поднимавшегося. Недовольство среди этого населения поддерживалось всегда с северного Кавказа через осетин, живущих к северу от Кавказского хребта в непосредственной близости с нашими Цхинвальскими осетинами.
Что касается нашего восточного фронта, то здесь обстановка была следующая. Азербайджан не был завоеван большевиками, как северный Кавказ и Дагестан. Здесь, по существу, большевики были приглашены частью Правительства и в Баку власть перешла в их руки без борьбы. А Азербайджанские войска, находившиеся на южной границе Азербайджана, подчинились новой власти советского Азербайджана, вследствие чего большевики распространялись по территории этого государства без всякого сопротивления. Большевистские войска были уже в Елисаветполе и продолжали двигаться на Акстафу, где уже высаживались. Об этих войсках наша разведка давала уже более точные сведения, и мы знали, что в этом районе группировались части 32-й дивизии большевиков.
На нашу восточную границу большевики могли наступать по двум направлениям: 1) через Закатали, Лагодехи, Гомборы–Тбилиси; 2) вдоль железной дороги Баку–Тбилиси с ответвлением по шоссе от Акстафы на Красный мост. Первое направление для нас являлось менее опасным, ибо большевики от Дагестана или Елисаветполя до Цнорис-Цкали были лишены железной дороги и, следовательно, прежде чем перейти в этом направлении в наступление более или менее значительными силами, им необходимо было пройти грунтовыми дорогами сотни верст и затем подготовить в Закатали базу для дальнейшего наступления. Все это требовало много времени. Более вероятным и более опасным, непосредственно угрожающим столице Тбилиси, являлось направление вдоль железной дороги. Подвоз и действие броневых поездов обеспечивались железной дорогой. Я не сомневался, что главный удар будет направлен именно по этому направлению. Надо было этому помешать или вернее замедлить их наступление. Как я говорил раньше, Совет Государственной обороны был организован. Председателем его являлся Председатель Правительства.
СОВЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ОБОРОНЫ
Когда мною был представлен проект его организации, то я удивился, что установление этого учреждения прошло без всякого затруднения. Я был удивлен, что предложение, исходившее от меня, было принято без обычной для меня оппозиции. Я потом только понял, в чем было дело. Уже давно в правящих сферах говорилось о создании при Главнокомандующем органа политического характера и в нашем "Кребули" было указано, что при Главнокомандующем может быть назначен такой орган. Нет сомнения, что всякий военный не может не видеть вреда, являющегося следствием связывания начальника по рукам и по ногам. Несомненно, образовать такой орган при мне я не допустил бы; несомненно, что правящие учитывали это обстоятельство. И вот, не имея возможности образовать этот орган при мне, в противном случае я бы отклонил от себя назначение на должность Главнокомандующего, правящие согласились на учреждение Совета Государственной обороны, заранее рассматривая его, как желательный ими орган политического характера. Я же предложил учредить этот орган, потому что я знал, что страна не готова к обороне; что учреждения, непосредственно ответственного за это, не существовало; что никакого плана обороны страны составлено не было и я думал, что этот Совет должен будет заняться этим столь важным, но совершенно забытым вопросом. На деле вышло не так. Таким образом цель правящих при образовании Совета Государственной обороны и моя оказались противоположными.
Ввиду отсутствия плана обороны страны я испросил у Совета Государственной обороны директивы на случай войны, а именно директивы, на которой должна была базироваться оборона страны и которой должен был придерживаться Главнокомандующий. Я поставил на обсуждение вопрос об общей директиве обороны страны, суть которого сводилась к вопросу о Тбилиси, т. е. продолжает ли страна обороняться после взятия Тбилиси или нет, иначе говоря, должны ли войска, вооруженные силы, кончить свое сопротивление в Тбилиси или надлежит пожертвовать Тбилиси для спасения армии и продолжения войны. Совет Государственной обороны, осветив этот вопрос со всех сторон, постановил, что отдача Тбилиси не знаменует окончания войны, но что на такой шаг, т. е. на оставление, нужно решиться лишь после полного истощения возможности отстоять его вооруженной рукой. На следующий день я представил Совету обороны намеченный мной план развертывания мобилизуемых войск. Этот план привести в исполнение не пришлось, ибо задолго даже до начала приведения его в исполнение противник перешел нашу границу в районе Красного моста. Уверенный в том, что мы не успеем мобилизоваться и сосредоточить мобилизованные части согласно намеченного плана, и, следовательно, взять в руки инициативу, я должен был предпринять план действий, который мог дать мне возможность прежде всего выиграть время. Кроме того, я учитывал, что большевики внутренние, подогретые успехом большевиков в Азербайджане, разовьют энергичную деятельность внутри страны и особенно в Тбилиси; могла получиться картина одновременной войны, внутренней на улицах Тбилиси и внешней под стенами Тбилиси. Поэтому следовало: 1) выиграть время и 2) дать решительные бои противнику возможно дальше от Тбилиси.
Ускорить мобилизацию нельзя было. Мобилизация не могла не идти медленно, ибо таковая была организована неправильно. Наша армия состояла из отдельных батальонов 5-ротного состава, 6-я рота была пулеметная. По нашей мобилизации первые три роты образовывали 1-й батальон, а 4-я и 5-я роты служили кадрами для образования 2-го и 3-го батальонов. Я не буду касаться этого вопроса подробно; не буду указывать тех недостатков, которые влекли такой способ мобилизации. Скажу лишь о скорости мобилизации. Главным тормозом для скорости мобилизации являлось то обстоятельство, что все запасы: вещевые, продовольственные и даже оружия хранились в Тбилиси, а не в штаб-квартирах полков. Вследствие этого приемщики от всех полков должны были приехать в Тбилиси пройти сквозь бюрократическую Сциллу и Харибду Хозяйственного комитета, причем неисполнение какой-либо, часто бумажной формальности, влекло отправку приемщиков-офицеров обратно в часть; затем приемщики все это должны были получить в центральных учреждениях, погрузить в вагоны и везти к себе в части; при этом в некоторые части должны были везти и по грунтовым дорогам. Нетрудно представить себе, как все это было долго. Затем в полках не было денег; за ними также приезжали в Тбилиси, что также влекло массу затруднений и потерю времени; конечно, всего этого не было бы, если бы запасы на случай мобилизации хранились при полках и у этих последних были бы соответствующие авансы. Несколько подобная же обстановка существовала и в местных военно-мобилизационных органах; запасные прибывали, их не на что было кормить, ибо присылка денег запаздывала.
27 апреля. Итак, надо было принять меры к задержке противника. Первой мерой было немедленно овладеть пограничными мостами: 1) железнодорожным у Пойли – через Мтквари и 2) Красным мостом через Храм. Эти мосты считались нашими пограничными, но оба были в руках Азербайджанских властей. Чем было вызвано такое положение, мне не известно, но знаю, что часовые пограничных азербайджанских войск стояли по эту сторону мостов на нашей территории. Я пригласил к себе военного представителя Азербайджанской республики и просил его в виду создавшегося положения телеграфировать в Пойли и отвести азербайджанского часового назад за Мтквари. И этот мост оказался бы полностью в наших руках. Это было сделано безболезненно. У Красного моста этого не случилось, ибо телеграфа туда не было и там не обошлось без трений. Вместе с этим к Пойлинскому мосту был спешно выдвинут один не мобилизованный батальон, командир которого полк. Кончуев получил от меня приказание взорвать мост, исчерпав все средства его обороны. Мост был приготовлен к взрыву нашими инженерными частями.
Одновременно на Красный мост был двинут один из гвардейских Кахетинских батальонов, неизвестно по какому случаю находившийся в Навтлуге с артиллерией; туда же я направил гвардейский конный дивизион. До этого я имел впечатление, что Гвардия, согласно Положения о народной Гвардии, может мобилизоваться скорее армейских частей. Но это не совсем было так; так как я знал, что один из батальонов Гвардии выступил из своей стоянки лишь на 12-й день после полученного приказа о мобилизации, что нельзя считать скорым, если принять во внимание то обстоятельство, что Гвардия обладала большими средствами по материальному довольствию. В общем же, надо сказать, что батальоны гвардейские были готовы скорее к выступлению, чем армейские, которым надлежало увеличиться втрое. Но последние были бы готовы так же скоро, а может, и скорее, если бы не задержка в обеспечении их вооружением и материальным довольствием.
Г Л А В А XIV
Нападение большевиков на Военную Школу. – Атака большевиков. – Красный мост
НАПАДЕНИЕ БОЛЬШЕВИКОВ НА ВОЕННУЮ ШКОЛУ
Таковы были мои первые мероприятия, когда разыгралось событие, памятное всему Тбилиси. Это было ночное нападение большевиков на Военную Школу. 1-е мая в Тбилиси праздновалось, как всегда "праздник 1-го мая". Во время демонстрации, как мне передавали, толпа побила большевиков, выступивших своей отдельной организацией. Кажется, в тот же вечер, и во всяком случае, если не 1-го, то 2-го мая,* (*2-го мая в час ночи) вечером было назначено заседание Совета рабочих депутатов в Народном доме. Я присутствовал на этом заседании, где члены Правительства держали слово по народившейся обстановке. Заседание затянулось почти до двенадцати часов, когда я уехал к себе домой. Я жил тогда в здании Военной Школы. Меня сопровождал ген. Закариадзе. Как только автомобиль подъехал к подъезду Школы, раздался где-то поблизости выстрел. Ген. Закариадзе заметил: "Стреляют"; я ответил, что это не в первый раз и не обратил внимания. Закариадзе уехал, а я, поднявшись к себе, сел за стол и стал есть. В доме все спали. Прошло минут 10–15, как я услышал шум, топот, крики. Этот шум раздавался со стороны вестибюля или дежурной комнаты. Так как шум был продолжителен, то я, обеспокоенный, направился к телефону и попросил меня соединить с комнатой дежурного офицера. Мне ответили, что дежурная комната не отвечает. Я направился лично в дежурную комнату. Войдя туда, я увидел пальто, валявшееся на полу. Кругом была полная тишина. Я удивился тому, что в дежурной комнате никого не было, ибо при отсутствии офицера там должен был находиться дежурный юнкер. Я вышел на площадку лестницы. Наверху у денежного ящика находился караул из 3-х человек. Начальником караула всегда бывал назначаем юнкер. В этот раз начальником караула был юнкер Гегечкори. Я спросил снизу начальника караула, что тут случилось. Он ответил неведением, но затем добавил, что, кажется, юнкера подрались; что там были также и посторонние люди. Тогда я приказал одному из солдат караула пойти в помещение юнкеров и узнать, в чем дело. Солдат спустился и пошел по назначению. Я остался ждать на площпдке. Прошло минуты 2–3, может быть. Солдат вернулся и доложил, что все юнкера собраны в помещении и что там также наши офицеры, и что посторонних там никого нет. Я тогда пошел туда лично. По какому-то предчувствию я хотел вернуться к себе в квартиру и взять "Наган". Но успокоенный докладом солдата и полной тишиной я не вернулся, а направился один в помещение юнкеров. Я проследовал приемную комнату, прилегавшую к дежурной комнате, и повернул в коридор, который идет перпендикулярно к приемной комнате. Из этого коридора ведут 4 двери: одна на лестницу, по которой надлежит подняться наверх в помещения юнкеров и в соседние роты; другая в глубине коридора выводит тоже на лестницу, из которой можно выйти на плац Школы; третья и четвертая двери ведут в учительскую комнату и в один из классов. Едва я повернул в коридор, как заметил какого-то штатского господина, который, выйдя из двери, ведущей на лестницу и далее в помещение юнкеров, быстрым шагом направлялся к двери, ведущей на лестницу, откуда можно выйти на внутренний плац Школы. Он был одет в длинный плащ и на голове имел мягкую каскетку велосипедистов. Он не успел дойти до двери и выйти через нее, как я его окликнул. Сей господин повернулся ко мне и, что-то крича, бросился ко мне. Он был шагах в 10–12, когда я заметил в поднятой его руке револьвер, направленный в меня. У меня в кармане был маленький карманный револьвер, купленный мной еще в 1894-м году и с которым я никогда не расставался. Этот револьвер был устарелый и в последние годы я заметил, что он не всегда давал выстрел, часто бывали осечки. Я не помню, кто из нас двоих первый выстрелил, кажется, он. Револьвер у меня был самовзводный и мой ответный выстрел раздался лишь по второму или третьему разу; во всяком случае мое первое надавливание на спуск не дало выстрела. Между тем сей господин продолжал, подходя, стрелять. Второго выстрела у меня не получалось. Я стоял у двери, которая вела в приемную. Она была без половинок. Я повернулся и бросился туда. Пробежав приемную, я вскочил по лестнице на площадку, находившуюся перед дежурной комнатой. Здесь я остановился и повернулся кругом. Мой противник стоял в дверях, около которых я стоял, когда он стрелял в меня. Я находился на площадке под освещающей меня электрической люстрой. Я попробовал дать еще выстрел; мой револьвер дал еще один выстрел, но затем следовали осечки. Он, мой противник, продолжал стрелять. После в дверях, находившихся сзади меня, нашли 5 пробоин; одна из пуль, прострелив двери, засела в дверях, ведущих в мою квартиру. Я тогда выскочил и вскочил в свою квартиру. Я и сейчас не могу дать отчета, как я мог в кармане так быстро найти ключ и открыть двери: ключ не более одного вершка, плоский; причем его надо было вложить в едва заметную щель английского внутреннего замка. Вбежав в свою квартиру, я прежде всего вооружился "Наганом", находившимся в моем ночном столике.
Во дворе раздавались выстрелы. Я понял, что происходит нападение на Военную Школу. Я подошел к телефону и соединился с Генеральным штабом; у телефона находился по установленному правилу дежурный офицер. Я спросил его, узнает ли он, кто с ним говорит. Он узнал мой голос и тогда, объяснив вкратце обстановку, я ему приказал, чтобы он немедленно по телефону сообщил всем о нападении на Школу, и Военному Министру, и начальнику штаба, и в штаб Гвардии, и начальнику гарнизона, чтобы немедленно были вызваны броневики, а также части, гвардейские или армейские.
У меня в квартире в это время жил Петя Цицишвили, у которого дом в Гори был разрушен землетрясением; это был мой боевой товарищ по Русско-Японской войне, где мы командовали ротами в одном и том же полку и батальоне. После японской войны он окончил интендантскую Академию. Во время последней войны был индендантом сначала дивизии, а потом корпуса и считался одним из лучших интендантов на Кавказском фронте. Он был удален со службы из нашей Грузинской армии еще в 1919 году; не думаю, чтобы он мог бы в чем-нибудь провиниться. Несомненно очень энергичный и способный офицер. Оставив телефон, я подошел к его двери и постучал к нему. Его не оказалось дома; была дома только его жена. Я тогда позвонил по телефону к своему помощнику полк. Чхеидзе. У телефона оказался один из его сыновей, мальчик 16–17 лет, который на вопрос "где отец", ответил, что "папа оделся, взял карабин и ушел куда-то". Он добавил, что сейчас сам ко мне придет. В это время во дворе в дальнем углу, у склада оружия Гвардии, начали раздаваться выстрелы. Я стал звонить по телефону в квартиру подп. Гардабхадзе, но дозвониться не мог. Пришел ко мне в это время сын полк. Чхеидзе, который ничего нового не мог сообщить и был в полном неведении, что происходит в Школе. Не имея возможности узнать, что, действительно, происходит в Школе, каковы размеры нападения, я вышел во двор, на плац Школы. Луна светила вовсю. Около гвардейского склада оружия виднелась толпа, раздавались выстрелы и шум голосов. Разобрать ничего нельзя было. Со стороны корпуса, где находились помещения юнкеров и некоторых рот унтер-офицерского батальона, было полное спокойствие; никто даже не выглядывал в окна, как будто никто не слышал ни этого шума голосов, ни этих выстрелов. Я вошел в квартиру полк. Чхеидзе и оттуда по телефону еще раз связался с Генеральным штабом. Дежурный офицер мне сообщил, что он всюду передал распоряжения и что броневики скоро явятся. Я ему сказал, чтобы он поторопил. Слыша выстрелы со стороны гвардейского склада оружия, в районе которого находились три роты унтер-офицерского батальона, видя там толпу, я стал допускать мысль, что не перешел ли батальон на сторону большевиков, тем более, что никто не идет ко мне за получением указаний, ни офицеры, ни солдаты. Последняя мысль, в связи с покушением на мою жизнь, заставила меня думать, что, несомненно, большевики могут меня захватить. Поэтому я не вернулся в свою квартиру, а все время находился или во дворе, или в квартире полк. Чхеидзе. Я попробовал открыть окно из квартиры полк. Чхеидзе; оно выходило на Плехановский проспект. Квартира полк. Чхеидзе находилась в нижнем этаже в уровень с улицей. На этой улице стояли вдоль здания какие-то люди и там раздавались изредка выстрелы. Меня особенно удивило то обстоятельство, что со стороны юнкеров ничего не было слышно; о них не было ни слуху ни духу. Я терялся в догадках. Если у меня явилась мысль, что солдаты или, по крайней мере, часть их могла перейти на сторону большевиков, то в отношении юнкеров я этого не мог допустить.
Находясь на балконе полк. Чхеидзе, я был окликнут с соседнего балкона инспектором классов ген. Чхетиани, который спросил меня, в чем дело. Я ответил, что происходит нападение большевиков на Школу, что у гвардейского склада собирается толпа, что там раздаются выстрелы и кроме того я не имею возможности выяснить, в чем дело, а самому пойти не считаю возможным, ибо в самом начале действий я, Главнокомандующий, могу попасть в руки большевиков. Он выразил готовность пойти лично, но выразил сожаление, что у него нет револьвера. Я ему предложил револьвер, но вмешалась его супруга, которая и помешала исполнению его желания. Я не настаивал на этом, так как он, как офицер, был бы несомненно арестован в толпе, настроение которой мне не было известно. И я так-таки не узнал бы обстановки. Для этой цели лучше было бы послать солдата, но таковых никого не было в моем распоряжении. Время проходило. Молчание юнкеров, неизвестность, что случилось с полк. Чхеидзе, полная невозможность действовать и необходимость ждать пассивно создали для меня томительную обстановку, каковую я никогда не переживал в своей жизни. Однажды в Русско-Японскую войну я был введен в заблуждение и неожиданно, ночью, выехал со своим ординарцем в город Фушун, занятый японцами, и подъехал к их биваку; я узнал японцев только тогда, когда начал с ними разговаривать. По нас открыли огонь, мой ординарец был убит, а я выскочил из этого города. Я был беспомощен, в районе врага, и не знал, как вырваться из этого положения. Я тогда не испытывал того томления, которое охватило меня сейчас. Я все время входил в квартиру полк. Чхеидзе и выходил на плац, ожидая событий с револьвером в руках, курок которого был все время взведен. Я его взял, чтобы при нечаянной встрече иметь возможность сразу нацелить и выстрелить. Только в дежурной комнате, куда мы собрались после отбития большевиков и полного спокойствия спустя 1–2 часа, я заметил, что курок моего револьвера продолжает быть взведенным.
Между тем произошло следующее. Большевики в количестве нескольких десятков человек, поставив кругом здания Школы своих часовых, сами в количестве 25–30 человек перелезли стену Школы со стороны Великокняжеской улицы и проникли во внутренний двор Школы, где в одном из зданий находился гвардейский караул, выставлявший часовых к воротам, выходящим на Великокняжескую улицу, затем к своим казармам, где у них были продовольственные и вещевые запасы, и к складу патронов. Таким образом наблюдение за этим районом являлось обязанностью этого караула, несомненно отборных гвардейцев. Проникши во двор, большевики поднялись на внутренний балкон и оттуда к той двери в приемную комнату, у которой в меня стрелял один из них. В это время дежурный офицер капитан Карумидзе стоял у этой двери, к ней спиной, и разговаривал с юнкером. Большевики толпой человек 10–12 бросились на него сзади и, схватив, обезоружили его. Эту сцену видел юнкер Искандерашвили, который бросился мимо дежурной комнаты, выскочил на парадную лестницу и оттуда на квартиру полк. Чхеидзе и подп. Балуева. Большевики, овладев кап. Карумидзе, бросились в дежурную комнату, где набросились на спавшего там случайно кап. Джапаридзе. Затем они повели обоих арестованных в помещение юнкеров, порвав телефонные провода. Помещение юнкеров состояло из 5 комнат; 4 из них служили спальнями, а 5-я, средняя, была сборной комнатой и в ней находились винтовки и патроны. Дежурный юнкер был лишь при штыке. Эти 5 комнат шли в ряд; вдоль них шел стеклянный коридор, откуда в помещение юнкеров можно было попасть через двери, ведущие в среднюю комнату, где находились оружие и патроны. Юнкера спали; было около 12 часов. Войдя в комнату, где находились оружие и патроны, большевики оказались хозяевами по отношению спавших и безоружных юнкеров. Они их разбудили и всех препроводили в крайнюю комнату, ближайшую к лестнице, которая ведет вниз в приемную комнату. Оставив здесь двух часовых с маузерами в руках против собранных безоружных юнкеров, большевики отправились в район казарм, которые находились у гвардейкого патронного склада. Здесь они обезоружили часовых, разбили двери патронного склада, часть их пошла в казармы и стала будить солдат. Они им объявили, что Правительство уже арестовано, что ген. Квинитадзе и полк. Чхеидзе также арестованы, что весь гарнизон на их стороне, что Школа окружена броневиками и перешедшими на их сторону войсками. Они угрожали револьверами и требовали, чтобы солдаты оделись и вышли во двор, и разобрали патроны. Человек 40 были выведены силой и образовали ту самую толпу около гвардейского патронного склада, которая меня беспокоила и настроение которой было для меня тайной.
Вот что произошло между тем в самом начале проникновения большевиков. Когда большевики перелезли через забор, один из гвардейских часовых, стоящих у их склада с продовольствием и вещевым, видя, что большевики напали на патронный склад, побежал в помещение гвардейского караула и сообщил о происходящем нападении. Тогда гвардейский караул, взяв винтовки, пошел на помощь. Их поход не был удачным. Как только они приблизились к плацу, к которому они подходили со стороны внутреннего школьного двора, они были встречены несколькими большевиками и по их требованию, без сопротивления, обезоружены и арестованы.
Пока все это происходило, в это время совершался другой поход, поход полк. Чхеидзе, в одиночку. Он лежал в кровати, когда к нему прибежал юнкер Искандерашвили. Из его доклада полк. Чхеидзе получил впечатление, что происходит нападение на денежный ящик. Он оделся, взял карабин и пошел по двору. Когда он подходил к двери, ведущей с плаца в здание, где помещались юнкера и часть рот унтер-офицерского батальона, он на крыльце перед этой дверью заметил два силуэта, в одном из которых узнал подп. Балуева. Юнкер Искандерашвили, как я указывал выше, предупредил и подп. Балуева, который не спал и не был раздет. Тот взял револьвер и пошел тем путем, по которому потом пошел полк. Чхеидзе. Когда он открыл дверь и входил в здание, он был сразу окружен 5-ю большевиками, которые его обезоружили, оставили при нем одного часового, а сами отправились в казармы. Далекий от всякой мысли об опасности и узнав в одном из силуэтов своего офицера, полк. Чхеидзе спокойно приближался. Когда он подошел к ним на расстояние всего 3–4 шагов, большевик выстрелил в него, но, к счастью, промахнулся. Полк. Чхеидзе ответил, но тоже промахнулся. Сей большевик бросился бежать вдоль здания по тротуару, стреляя из маузера назад. Он успел пробежать лишь шагов 60, когда его догнала пуля полк. Чхеидзе, известного в рядах Русских войск стрелка и замечательного охотника, ежегодно бравшего призы. Большевик упал недалеко от школьной церкви, где его потом подобрали.
После этого полк. Чхеидзе продолжал свой марш, но изменил свой маршрут. Он разбудил швейцара и вошел в вестибюль. Оттуда он поднялся наверх, постучал в мою квартиру, желая, по-видимому, меня предупредить. Я в это время был уже или на плацу, или в его квартире. Наша Бабале, няня детей, не узнавшая голоса и полагавшая, что это стучатся большевики, отвечала, не открывая дверей, что генерала дома нет. Полк. Чхеидзе поднялся наверх, удостоверился в целости денежного ящика, предупредил караул, чтобы он был в полной готовности и пошел в помещение юнкеров. По-видимому, караульные его не предупредили о том, что произошло со мной. Вообще караул со своим начальником был недопустимо инертен. Спустившись к дежурной комнате, полк. Чхеидзе пошел по той же дороге, по которой следовал я. На этот раз он шел с предосторожностями, имея карабин, по-охотничьи, в полной готовности стрелять. Когда он входил в коридор, в тот самый, где впервые в меня стреляли, он заметил какого-то господина. Это был часовой большевиков, поставленный ими на этот раз из предосторожности не быть захваченными врасплох. Произошло одновременно два выстрела. Большевик промахнулся, но сам упал от пули полк. Чхеидзе. Большевик, валявшийся на полу, пытался произвести второй выстрел, но второй выстрел полк. Чхеидзе окончательно его прикончил. Разделавшись с ним, полк. Чхеидзе поднялся в помещение юнкеров.
Когда он достиг стеклянной галереи, идущей вдоль помещения юнкеров, он увидел через окно собранных юнкеров. Те заметили его, открыли окно и сказали ему, что их стерегут два большевика с маузерами. Надо сказать, что когда юнкера были арестованы, то большевики предлагали им присоединиться к ним, но юнкера отказались наотрез. Полк. Чхеидзе хотел идти с ними сразиться, но его не пустили. Тогда он пошел в соседнюю роту унтер-офицерского батальона, принес оттуда три винтовки и передал их юнкерам через окно. Им же он передал свою пачку патронов, захваченных из дому. Я должен предупредить, что в ротах унтер-офицерского батальона по моему приказанию патронов не было. Получив винтовки, юнкера перешли в наступление, невооруженные вооружились табуретками. Полк. Чхеидзе оставался в стеклянной галерее, чтобы перерезать большевикам путь отступления. Юнкера потушили электричество и бросились на большевиков, стреляя и бросая табуретки. Большевики бежали, провожаемые выстрелами и табуретками. Они бежали по спальням и из последней комнаты бросились по водосточной трубе на Плехановский проспект. Один из них был ранен, я видел следы крови на окне, из которого они спустились; но этому удалось спастись. Другой был внизу арестован милиционерами. Выстрелы, происходившие в здании Школы, подняли тревогу и они явились на помощь. Один из них схватил бежавшего из окна вышеупомянутого большевика. Двое других из их числа проникли из Великокняжеской улицы в помещение Школы. Один из них, подошедший к часовому из состава взвода кавалерии, находившемуся при лошадях лишь с холодным оружием, был обезоружен этим часовым, принявшим его за большевика.
После бегства часовых большевиков юнкера разобрали винтовки, взяли патроны и тогда полк. Чхеидзе вывел их на плац, где я томительно ожидал событий. Как только я увидел юнкеров, стройно выходивших из двери на плац, я сразу успокоился. Теперь я мог действовать.
Между тем со стороны казарм, расположенных около Гвардейского патронного склада, выстрелы и шум голосов продолжали раздаваться. Там, как потом выяснилось, происходило курьезное явление. Офицеры, жившие в здании Школы, по этой тревоге прибыли в свои роты и наряду с большевиками, уговаривавшими солдат перейти на их сторону, в свою очередь уговаривали солдат не слушать подстрекателей. Большевики хотели их арестовать, но солдаты не позволили произвести насилие над своими офицерами. Кап. Джапаридзе, тот самый, на которого на спящего в дежурной комнате напали большевики, был несколько раз арестован, но освобожден солдатами.
Получив юнкеров в свои руки, я сейчас же приказал выслать дозоры; один в сторону толпы, где раздавались выстрелы, с целью выяснить, что там происходит, что это за толпа; другой был направлен в сторону ворот, которые выводят на Великокняжескую улицу. Этот последний дозор был под начальством подп. Абуладзе и состоял из трех юнкеров Тохадзе, Кикияни и третьего фамилии не помню. Когда этот дозор приблизился к этому району, то был опрошен одним из большевиков, который по-грузински спросил: "Вы за кого, за нас или нет?" Офицер подп. Абуладзе с целью выиграть время и подойти поближе к нему с дозором, ответил: "А кто это мы, кто вы такие?" На это большевик ответил выстрелом в него, но промахнулся. К сожалению, пуля попала в юнкера Кикияни, который до сих пор страдает от нее. Юнкер Тохадзе ответил и ответил очень удачно, ибо его пуля снесла полголовы этого господина. Сейчас же открылась стрельба. Большевики стреляли со стороны ворот. Юнкера, находившиеся около нас на плацу, сейчас же легли и открыли частый огонь по этому направлению. Я находился в это время на фланге юнкеров около двери, через которую вышли юнкера. Я вскочил на крыльцо. Через несколько секунд ко мне подбежали со стороны большевиков два офицера. Мы вошли в вестибюль и я опять вышел на крыльцо. Выйдя на крыльцо, я заметил, что выстрелы со стороны большевиков прекратились. Я приказал прекратить стрельбу. Стрельба была тотчас же прекращена. Среди юнкеров оказался смертельно раненным юнкер Макашвили. После прекращения стрельбы наши дозорные пришли и доложили, что роты унтер-офицерского батальона на нашей стороне и что, по-видимому, большевики бежали берегом реки Мтквари. Первое было чрезвычайно важно и очень меня обрадовало. Я приказал вывести весь батальон на плац и выдать им патроны. Вместе с этим часть юнкеров была послана вокруг училища, они выставили всюду посты. В самом здании мы стали обходить все помещения с целью захватить большевиков, буде там они окажутся. Один из большевиков был захвачен при курьезных обстоятельствах. Он хотел вбежать в помещение одной из рот. В этот самый момент в эту дверь хотел выйти солдат унтер-офицерского батальона; к сожалению, фамилии его сейчас не помню. Видя входящего господина с маузером в руке, он прихлопнул дверь и зажал его в дверях. Голова и правая рука с револьвером находились в помещении, остальное туловище наружу. Тот стал просить отпустить его; солдат потребовал, чтобы он бросил оружие. Большевик выпустил револьвер из рук; тогда солдат овладел револьвером и арестовал его. Таким образом, кроме двух трупов большевики оставили в наших руках 3-х человек, из них один раненый в самом начале полк. Чхеидзе. В тот же день был назначен суд, постановлением которого они были в этот же день расстреляны.
Роты вышли на плац и были готовы к действию. Только тогда прибыл броневик, теперь уже ненужный. В Школу приехал Военный Министр Лордкипанидзе, ген. Закариадзе, В. Джугели и др. Военный Министр благодарил юнкеров и солдат. Стало светать.
Когда окончательно выяснилось, что в городе спокойно и что нападение было произведено лишь на Школу, я распустил собранные роты. Мы все обходили помещения, а затем собрались в дежурной комнате. Обменивались впечатлениями. Одно из высказанных впечатлений у меня осталось в памяти. Полк. Чхеидзе сказал такую фразу: "Эти паршивцы плохо стреляют, в двух шагах не могут попасть". Это было великолепно и было достойно нашего флегматичного Чхеидзе. "Что ж", – возразил я, – "очень ты об этом сожалеешь?"
В тот же день по моему предложению приехал в Школу Председатель Правительства, который сначала не хотел ехать, но по моему настоянию приехал и благодарил состав Школы за верность своему долгу. Так закончилось это дерзкое нападение на Школу.
Следствие по этому делу вело Министерство Внутренних дел и оно не сообщило ни в Школу, ни Военному Ведомству результатов, добытых расследованием. Я был охвачен дальнейшими событиями и мне было не до этого. Лично я допускаю, что у большевиков возможно были соучастники среди рабочих Школы, но у меня нет доказательств. Говорили, что будто большевики предполагали произвести общее нападение в Тбилиси повсеместно и что нападение на Школу явилось отдельным, единичным, лишь случайно. Говорили также, что организатор нападения был Саша Гегечкори, который будто бы произвел подобное нападение на училище, где-то в России, закончившееся успехом; называли Москву и Петроград. Юнкера уверяли меня, что в меня стрелял сам Саша Гегечкори; по моему описанию его одежды они признали его; они его видели в помещении юнкеров и некоторые признали его в лицо.
С утра того же дня я продолжал свои занятия. Мне вспоминаются два события за это время. Не могу вспомнить, когда они произошли.
Первое событие произошло на заседании Учредительного Собрания, на котором были одобрены действия Правительства, принятые последним по обороне государства. Оно произошло, как вспоминаю, до нападения большевиков. Я присутствовал на этом заседании и сидел в ложе Правительства. Я рассеянно слушал ораторов; мои мысли бегали от карты, находившейся в Генеральном штабе и от которой я только что оторвался, к Пойлинскому и Красному мостам, которые должны были сделаться театром военных действий. Я весь был поглощен своими мыслями, вспоминая отданные распоряжения и стараясь вспомнить, что еще я должен не забыть. В это время, чувствую, меня толкает под бок помощник Военного Министра ген. Гедеванишвили. Я осмотрелся. Смотрю, члены Учредительного Собрания, поднявшись, приветствуют. Я думал, что это относится к говорившему оратору Гр. Вешапели, каковой сходил в это время с эстрады. Ген. Гедеванишвили тогда сказал мне: "Вставай, тебя приветствуют". Я встал и стал кланяться. Я был очень смущен, ибо меня вообще публичные овации очень стесняют. Правда, это было очень приятно, но ближайшие военные действия направляли мои мысли совсем в другую сторону. Попросить слово и обратиться к Учредительному Собранию со словами благодарности, конечно, я должен был; но я должен был сказать что-нибудь. А это что-нибудь было бы только: "сделаю, что могу", что, конечно, было далеко недостаточно и, может быть, даже бледно в этих обстоятельствах.
Другое такое же чествованье произошло в день св. Георгия, который по новому стилю пришелся на 6-е мая. В ограде Военного Собора был парад, в котором участвовали части Тбилисского гарнизона, находившиеся в периоде мобилизации. После молебна Военный Министр Гр. Лордкипанидзе обратился к частям с речью. Я стоял сзади. Вдруг я слышу, что Военный Министр говорит о дне св. Георгия и о том, что св. Георгий есть всегдашний защитник Грузии, что Саакадзе, известный герой Грузии, тоже Георгий и что нынешний Главнокомандующий тоже Георгий, который, он надеется, победит нашего врага. Такое приветствие было также для меня неожиданным. Я сделал несколько шагов вперед и объявил "Да здравствует родина", а затем "Ваша"* (*"Ура") нашему Правительству.
АТАКА БОЛЬШЕВИКОВ
Между тем события быстро шли своим ходом. Большевики атаковали наши части, находившиеся у Пойлинского моста.
1-го мая на Пойлинский мост направлялись два броневых поезда; по сторонам шла пехота. Когда противник подошел к мосту, то его средний пролет, который был минирован, взорвали и таким образом было преграждено его дальнейшее наступление. Потом, спустя 3–4 недели, выяснилось, что батарея лихого майора Махарадзе нанесла серьезные потери бронепоездам и что у противника на бронепоезде оказалось одно орудие подбитым.
Наступали русские большевики. Война началась без всякого предупреждения, и несмотря на то, наш представитель в Москве в это время заключал с большевиками мирный договор. Этот договор был подписан в Москве 7-го мая. На запросы нашего Правительства оттуда отвечали, что это "местный инцидент". Наступление большевиков продолжалось. Как я выше указал, гвардейские батальоны были готовы раньше к наступлению, и я их направил на Красный мост, где и должна была произойти их первая встреча. Вместе с этим я полагал, что Гвардия, как составленная в большем проценте из меньшевиков или же сочувствующих этой партии, явятся более надежным элементом для первой встречи с большевиками, чем армейские части, куда призваны были бывшие солдаты, зараженные уже большевизмом в Русской армии; те самые, которых в 1919 году пришлось распустить ввиду господствовавших среди них большевистских течений. Я этим хотел обеспечить, чтобы при первой же встрече наши войска не отказались от сопротивления, что можно было ожидать, так как нашим противником были русские, с которыми наши солдаты вместе и плечо о плечо воевали против общего врага. С другой стороны, армейские части были еще в периоде мобилизации. Но я ошибся: как раз в первой встрече с врагом гвардейские части не пожелали воевать с большевиками или с русскими. Лишенные железной дороги, большевики должны были от Караяз повернуть на Красный мост. Переправиться через Мтквари большими силами было для них рискованно, так как Мтквари ежедневно могла подняться от весеннего половодья, и тогда они могли быть разобщены со своим тылом. Им оставалось идти только на Красный мост. Взрыв Пойлинского моста имел для нас громадное значение. Он дарил нам время: противник должен был направиться через Красный мост на Тбилиси, чего сразу, без подготовки тыла, т. е. подвоза, они не могли произвести, а это требовало времени. Они лишались содействия в бою своих броневых поездов. Затем действия их на Закатальском и Тбилисском направлениях оказались разобщенными и, напротив, наша связь с Кахетией явилась более твердой. Это последнее обстоятельство давало нам возможность сосредоточить большую часть наших сил, где этого потребовала бы обстановка; иначе говоря, Главнокомандующий получал большую свободу действий, чем если бы Пойлинский мост оказался в руках врага. В последнем случае противник мог овладеть районом Сагареджио и, следовательно, изолировать от нас Кахетию. У нас оставалась бы лишь связь по Гомборскому шоссе через Вазиани, которое находилось бы под ударами со стороны Сагареджио. Кроме того, так как противник вдоль железной дороги не мог, после взрыва Пойлинского моста, оперировать большими силами, то должен был воспользоваться лишь направлением на Красный мост; его операционная линия становилась известной нам, иначе говоря, ему было продиктовано идти на Красный мост, т. е. туда, куда мы могли сосредоточить наши силы.
Взрыв моста на Правительство наше произвел неблагоприятное впечатление, и Председатель Правительства остался очень этим недоволен; он даже приказал произвести расследование. Мной был командирован туда ген. Сумбаташвили. Узнав все подробности, я оправдал действия местного начальника полк. Кончуева. Через несколько дней развернувшиеся события доказали воочию целесообразность взрыва моста, и Председатель Правительства мне сказал, что очень хорошо, что мост был взорван. Как я раньше сказал, на Красный мост был направлен первым один из гвардейских батальонов; он шел с одной гвардейской батареей. Вслед за ними гвардейский конный дивизион.
КРАСНЫЙ МОСТ
Первое наше столкновение было для нас неудачным и весьма огорчающим. Батальон, встретив большевиков, отказался с ними драться и ушел назад на Сандари, большею частью разойдясь. Это известие мы узнали ночью и эта ночь была несколько тревожна; узнав, что отошедшие только пехота и артиллерия, и что о коннице гвардейской нет известий, я успокоился. Ясно, что противник был в весьма малых силах, если конница могла держаться где-то в районе Красного моста; кроме того, к Сандари уже подходила голова мобилизованных гвардейских батальонов. Члены Главного штаба Гвардии выехали туда по моему приглашению, с целью принять соответствующие меры и с тем, чтобы личным влиянием не допустить подобного явления в будущем.
Этот инцидент меня поразил; я знал гвардейскую организацию, я знал о почти совершенном отсутствии у них дисциплины, но я не предполагал, чтобы дух противобольшевистский у них был так слаб. Я надеялся на влияние, которое имеют их руководители в лице членов штабов Гвардии и потому я особенно настаивал на том, чтобы они поехали. Только эта причина позволила мне и впоследствии допустить их присутствие при строевых начальниках Гвардии, престиж каковых в глазах гвардейцев был далеко не высок. Нельзя не понимать всего вреда от присутствия, особенно во время военных действий, при начальнике каких-либо лиц, особенно если эти последние, имеющие влияние на массы, станут вмешиваться в действия начальника. Но надо было терпеть это зло, дабы не случилось того, что случилось с Кахетинским батальоном. Итак в районе Красного моста большевики перешли границу и прошли по нашей территории верст 10; гвардейский конный дивизион, под командой Гоги Химшиашвили, задерживал их. Но следующие гвардейские батальоны уже шли на подкрепление.
Район между Красным мостом, Садахло и Сандари представляет равнину, перерезанную тремя реками Алхгетом, Храмом и Дебеда-чаем. Эти реки поднялись ввиду таяния снегов и были непроходимы вброд; мостов было всего два: один через Храм, так называемый Красный, и другой у Садахло. Направляя войска на Красный мост, я решил сосредоточить их в двух группах: одну от Сандари навстречу противнику, перешедшему Красный мост, другую у Садахло на открытом фланге противника; другой фланг противника обеспечивался Мтквари. Я наметил атаковать противника с фронта и группой, сосредотачиваемой у Садахло, ударить его во фланг. Этими группами я решил лично руководить. Между тем у полк. Химшиашвили, командира конного дивизиона, происходили стычки с противником. Вспоминается одна такая стычка, очень характерная для передовых частей и особенно в той обстановке, в которой приходилось действовать. Одна наша конная застава расположилась в татарской деревне на ночь. Ночью в эту деревню въехал конный разъезд противника силой до 40 коней, который подъехал к нашему посту почти вплотную и потребовал сдачи. Пост ответил выстрелами, которыми повалили начальника разъезда, офицера; весь разъезд повернул коней и скрылся в темноте. На посту было всего три человека. На убитом офицере был найден приказ, из которого выяснилось, что дело шло о наступлении на Тбилиси, значит это не был "местный инцидент", как сообщала Москва.
Итак наша фронтальная группа шла прямо на Красный мост, а правая группа, составленная также из гвардейцев, наступала от Садахло. Правой группе было указано овладеть горой Таре, доминирующей высотой, которая была на том берегу реки Храма и со взятием которой правая группа оказывалась на фланге позиции противника и угрожала его тылу. Наша разведка, войсковая и воздушная, доносила точно о расположении противника, и на этой высоте противника не обнаруживала.
С рассветом я выбрал пункт, с которого я лично мог видеть наступление этой группы простым глазом, а с левой был связан телефоном и мог видеть лишь район; войск же нельзя было разглядеть; связь между этими группами поддерживалась гвардейской конницей. Правая группа исполнила задачу, овладела высотой Таре и распространилась в сторону противника. Между тем левая группа атаковала противника по открытой местности и после боя овладела позицией противника, укрепленной полевыми окопами. Я после был на этой позиции и, как и предполагал, силы противника я обнаружил незначительные. Я указывал перед боем присутствовавшему при фронтальной группе Валико Джугели, чтобы их группа не рвала вперед, а лишь приковывала противника к своей позиции, дабы дать возможность правой группе ударить противника во фланг и в тыл. Но Джугели, пылкий по натуре, увлекся и позиция была взята с фронта. Несомненно, удар во фланг оказался бы плодотворнее. Но победителя не судят. Главное, был успех и противник был выгнан с нашей территории. Я подчинил все войска начальнику правой группы ген. Джиджихия, дал ему указания для продолжения наступления и сам вернулся в Тбилиси.
Гвардейские батальоны, по мере их готовности, я направлял к нему на подкрепление. Генерала Джиджихия я по службе в рядах русской армии не знал. Я знаю, что он Генерального штаба и во время Европейкой войны был капитаном Генерального штаба в штабе 15-го армейского корпуса, с которым участвовал в Самсоновском наступлении в августе 1914-го года и попал в плен. Из плена он вернулся в 1918-м году, в рядах наших грузинских войск был произведен в полковники и назначен начальником штаба дивизии генерала Мазниашвили. Во время Грузино-Армянской войны он был назначен начальником штаба к ген. Ахметели, который командовал Екатериненфельдским отрядом, состоявшим из гвардейских частей. За эту войну, которую я вкратце описал раньше, он был произведен в генералы и после войны продолжал нести обязанности начальника штаба дивизии ген. Мазниашвили. В 1919-м году во время действий в Ахалцихском уезде ген. Мазниашвили потерпел неудачу, после которой ген. Джиджихия был назначен командиром 4-го полка; я же из отставки был призван на его место. Мне передавали, что между ген. Мазниашвили и ген. Джиджихия происходили трения. Затем ген. Мазниашвили отозвали и войска вручили мне. Ген. Джиджихия тогда произвел на меня очень хорошее впечатление; это был очень вдумчивый и заботливый командир полка с большой энергией и влечением к военному делу. Но недостаток служебного опыта и особенно командования в бою сказывались в нем. Часто он чересчур был горяч до нервности. Не лишен был и увлечения. Я помню, как за время нашего Ахалцихского похода он прислал мне доклад, в котором предлагал поход в Батумскую область, оккупированную тогда англичанами. В 1919-м году по реорганизации он был назначен генералом для поручений при Военном Министре и томился от безделья. Между тем это человек весьма самолюбивый, до болезненности. Я, будучи начальником Школы, несколько раз говорил ген. Закариадзе, что ген. Джиджихия надо пристроить к какому-либо делу и использовать его военно-научное образование. В зиму 1919/1920 года он перешел на службу в Гвардию, куда его пригласили на должность начальника отдела формирования. Его деятельность на этом поприще мне совершенно неизвестна.
Таким образом, после соединения правой и левой групп, наступавших на Красный мост, он как старший начальник принял начальствование этими войсками. Наступление на Красный мост я предпринял, имея на поле сражения всего около 6 батальонов; батальон Кахетинской Гвардии не мог уже считаться за единицу.
4 мая. Между тем наше Правительство запрашивало Москву о причине наступления большевистских войск, перешедших нашу границу в то время, когда в Москве подписывался договор с Грузией. Из Москвы отвечали, что это недоразумение, что это местный инцидент и пр. Правительство все же склонялось к тому, чтобы мирными переговорами закончить происшедшее уже столкновение. Я указывал, что наступление большевиков доказывает их желание нас завоевать и нет никаких данных прекращать военные действия, когда противник уже на нашей территории и продолжает наступление; что на убитом офицере найдены документы, свидетельствующие ясно и определенно об их наступлении на Тбилиси. Председатель Правительства все колебался; я ничего не знал о переговорах Уратадзе в Москве и надо думать, это и было причиной его колебаний. Из полученных сведений я получил уверенность, что мы превосходили противника пехотой и артиллерией; конницей же мы не уступали. Кроме того, одна группа наших войск висела над флангом противника. Эти обстоятельства вселяли в меня уверенность в успехе и я настаивал. Н. Н. Жордания продолжал не соглашаться и спрашивал, достаточно ли у меня сил и сколько. Видя, что другого способа доказать нет, я ответил, что войск достаточно, что наше положение весьма благоприятное для успеха, что через несколько дней армейские части, заканчивающие мобилизацию, будут перевезены туда же, что нельзя дарить времени противнику, который усиливается подвозом войск и что через некоторое время будет труднее достичь успеха. "А сколько же у Вас там войск?" – спросил он меня. Я должен признаться, что я ему ответил неправду. Я сказал, что 9 батальонов. Я не мог иначе поступить, ибо, если бы он знал, что только 6 батальонов, он никогда не согласился бы на наш переход в наступление. Положение наше было охватывающее, и я был уверен в успехе и в том, что противник, усиливаясь, предупредит нас и займет командующие высоты, что сильно затруднило бы наши дальнейшие действия. Все это диктовало мне не откладывать наступления. Мои 9 батальонов и моя уверенность, очевидно, склонили его на переход в наступление. Войска перешли в наступление и в тот же день не только очистили нашу территорию от врага, но перешли границу.
Как я указывал, надо было выиграть время для мобилизации наших войск и для их сосредоточения. Для этого надо было, продвигая наши части далее вглубь территории нашего противника, выиграть больше пространства. Это дало бы нам возможность спокойно произвести все передвижения под прикрытием наших передовых частей, которые даже в случае неуспеха могли настолько сдерживать противника, что можно было успеть их подкрепить действиями разворачиваемой армии. Таким образом отряд ген. Джиджихия являлся не решающим войну, а лишь передовыми частями, так сказать авангардом. В силу этого соображения я приказал продолжать преследование отходящего противника. В течение нескольких дней я получал донесения, в которых объявлялось об ежедневном поражении противника; с другой стороны, наши части действительно продвигались вперед. Однако, беспокоясь за этот отряд, я все же непрестанно усилял его мобилизованными гвардейскими батальонами, не оставляя ни одного в своем личном распоряжении. Все же беспокоясь за его выдвинутость, я указал этому отряду лишь достичь линии предгорий, которые господствовали над равниной, простирающейся далее на восток в сторону Акстафы. Эта линия была не далее 20–25 верст от нашей границы и некоторые части достигли ее на 4–5-й день после перехода нашей границы. Донесения присылались самого успокоительного характера и не вызывали никакой тревоги, как вдруг в одну ночь обстановка резко переменилась.
Ночью я был вызван к аппарату из Садахло и член штаба Гвардии Хараш передал мне о катастрофе. Он говорил, что весь отряд разбит, что масса частей уничтожена совершенно и рисовал очень мрачную картину. Вместе с этим он забросал меня советами, что нужно сделать для спасения. Утром к тому же аппарату меня вызвал Валико Джугели. Он также рисовал положение как катастрофическое; он указывал, что целые батальоны уничтожены, что вероятно артиллерия попала в руки противника, что остатки собираются к Красному мосту, что необходимо всю родину поставить на ноги и, по-видимому, считал положение безнадежным. Через час или два я докладывал Совету Государственной обороны эти сведения и указывал, что эти сведения, можно быть уверенными, совершенно не соответствуют действительности, что это сообщено под впечатлением неудачи, размеры которой несомненно не таковы, как доносится; что в течение ночи все разберутся и окажутся на месте и налицо.
Действительно, скоро мы получили донесения, которые свидетельствовали, что все собрались у Красного моста, что части начинают продвигаться в сторону противника. Я выехал на этот фронт. Оказалось, что частичная неудача одного гвардейского батальона, Самтредского, вызвала панический, в полном беспорядке отход всех на Красный мост, где с трудом удалось их остановить. Когда я приехал туда, то убедился, что никакое поражение не имело места. Даже более, противник не только не преследовал, но в лучшем случае остался на месте, если не ушел назад. Вообще никакой причины к отходу в один вечер на 20–25 верст не было. Курьезно было следующее. Во время боевых действий продолжались переговоры и вот я получил одну из телеграмм, в которой противник соглашался на прекращение военных действий и на начатие переговоров, если мы очистим такие-то и такие-то деревни. Эти деревни нами были очищены в эту злосчастную ночь, но противник не занял их. Это было очень курьезное требование очищения тех деревень, которые мы очистили накануне. Ясно было, что расстройство Гвардии не имело причиной поражение. Оно явилось следствием паники, нераспорядительности частных начальников и вообще следствием такой организации, какова была Народная Гвардия.
6-го мая. В два дня я образовал группу войск у Садахло из армейских частей; была поднята также и Военная Школа. Начальником этой группы войск я назначил полк. Чхеидзе, в распорядительности и в уменьи которого правильно оценить боевую обстановку я неоднократно убедился во время войны на Кавказском фронте. Таким образом мной были образованы к этому моменту 4 группы войск на восточной границе.
1) Полковника Чхеидзе к востоку от Садахло у Керпили, 2) ген. Джиджихия к востоку от Красного моста; эта группа без боя достигла тех мест, которые она занимала до злосчастной ночи, 3) ген. Иосифа Гедеванишвили у Сал-оглы в сторону Пойлинского моста и 4) ген. Сумбаташвили у Лагодехи. 4/5 всех этих сил были сосредоточены на правом берегу Мтквари в районе к востоку от линии Садахло – Красный мост. Кроме этих сил мной были расположены два гвардейских батальона в районе Цхинвали и к северу от него с целью удержать осетинское население в повиновении и для первой встречи противника, если последний начнет наступление через Рокский перевал. Затем один батальон армейский с добровольцами – местными жителями стоял в Казбеке и прикрывал направление от Владикавказа. Один гвардейский батальон находился у Они и прикрывал Мамисонский перевал. Гагринское направление прикрывал отряд ген. Мачавариани. Кроме всех перечисленных отрядов войска ген. Вардена Цулукидзе, часть которых была введена в Аджарию, в Хуло и в Ардануч, сосредотачивались в Ахалцихском уезде на границе с Аджарией.
Как известно, Батумская область была оккупирована английскими войсками. Еще зимой 1919–1920-го года в районе Натанеби-Озургеты были сосредоточены войска под начальством Иосифа Гедеванишвили. Для чего это было сделано, мне неизвестно. Но думаю, что раз войска мобилизованы и сосредоточены, то они должны действовать. Эти же войска так и не действовали. По-видимому, клонилось тогда к тому, чтобы силой занять Батумскую область, но не рискнули; там, в Батуми, были английские войска.
Я держал войска на границах с Аджарией, ибо уже нарождался союз большевиков с Ангорой, а турки через своих эмиссаров возбуждали аджарцев против нас. Английские власти закрывали глаза, а некоторые сведения очень достоверного характера даже подтверждали, что они этому способствовали; даже произошли кровавые столкновения, повлекшие на Ахалцихском фронте окружение нашего изолированного отряда в Хуло; но об этом расскажу дальше. Итак, через два-три дня после отхода гвардейцев к Красному мосту войска на фронте Красный мост – Садахло были готовы к переходу в наступление. К этому времени я получил сведения, что против нас на этом фронте действовавшая большевистская 32-я дивизия оказалась сильно потрепанной. Кроме того, части ее были направлены в сторону Делижана. Превосходство в силах оказывалось на нашей стороне. Затем я получал сведения от нашей разведки, а также от бежавших из Азербайджана офицеров-грузин и от членов бывшего правительства Азербайджана, также бежавших от большевиков. Эти сведения указывали, что в Азербайджане далеко не спокойно; что в населении происходит брожение против завоевателей; что азербайджанские войска держатся пассивно и выжидают событий; что некоторые части их даже проявили активность; что таким образом и население, и влиятельные лидеры, и войска ждут освобождения с нашей стороны и пламенно ждут наступления грузинских войск, чтобы присоединиться к ним.
В Азербайджане в это время большевистских войск было мало; эти наши сведения оказались правильными, ибо в последующих личных переговорах наших представителей с представителями большевистских азербайджанских властей эти последние открыто сознавались, что мы свободно могли бы вторгнуться в их территорию и почти не встретить сопротивления.
Настал один из моментов, когда решается судьба государства. Требовалось смелое решение и надо было бросить меч на весы. Готовы ли мы были к такому наступлению? Я должен признать, что при создавшейся обстановке мы были готовы. Войска были мобилизованы и образовали 3-х-батальонные полки. Настроение у солдат было отличное; они понимали серьезность момента и были готовы к действиям. Наши войска достигли успеха и были на территории врага, что их окрыляло. Дисциплина в войсках была значительно выше, чем в предыдущем Ахалцихском походе 1919-го года. Довольствие было удовлетворительное, как пищевое, так и обмундирование. Вопрос о патронах был несколько слабее. Я должен здесь сказать, что количество патронов, находившихся в распоряжении Гвардии, было всегда тайной. Перед началом военных действий на заседании Совета Государственной обороны Председатель главного штаба Гвардии В. Джугели назвал цифру в 10.000.000. Потом их заведующий оружейным складом Кахиани говорил мне, что ничего подобного не было, но конечно, не назвал мне настоящей цифры их запасов. Кто из них был прав, не знаю; во всяком случае курьезно, что глава Гвардии идет на заседание, где решается вопрос о войне и мире, и предъявляет цифры, которые оспаривает непосредственно стоящий у этого дела. Правда, Кахиани требовал одновременно пополнения патронами из армейских запасов и, весьма вероятно, этим и должно объяснять его желание умалить действительное количество их запасов. Цифры патронов, находившихся в распоряжении армейских складов, сложенные с цифрами, данными Гвардией, признали на заседании Совета обороны достаточными для ведения войны. Через несколько дней войны, после отсыпания гвардейцев к Красному мосту, от Гвардии поступили требования снабдить их патронами. Мне это было удивительно, тем более, что запасы их, как докладывалось на заседании Совета Государственной обороны, были более армейских. На вопрос, почему так случилось, ответ получился, что много стреляли и все.
У нас в Арсенале были запасы турецких гильз; их попробовали для наших винтовок, оказались годными и стали их набивать. Их набивали по 30 тысяч в день. Через несколько дней после начала войны их набивали по 50 тысяч, а еще через неделю, другую их набивали по 100 тысяч в день. В тот момент, о котором я упоминаю, войска были снабжены патронами по 200 на человека; части имели свои запасы. В армейских запасах было втрое, чем я помню во время войны на Кавказском фронте в той дивизии, где я был начальником штаба; эта дивизия предпринимала наступление, во время которого она пробыла в боях в течение 3–4 недель. Имевшийся запас в дивизии за это время далеко не был исчерпан. Кроме того, у меня был опыт войны Армяно-Грузинской и Ахалцихской и я был уверен, что заявление гвардейцев, что они уже исчерпали свои запасы, не соответствовало действительности. Так или иначе, боевых запасов достаточно для того, чтобы изгнать большевиков из Закавказья; я был уверен, что население Азейбарджана, ожидавшее лишь толчка, поднялось бы.
Это мое мнение было доказано потом восстанием Елисаветполя, а также попытками некоторых частей азербайджанских войск взорвать Евлахский мост через Мтквари. Еще начиная войну, я приказал начальнику штаба ген. Закариадзе организовать взрыв моста у Евлаха. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что ген. Закариадзе в силу неизвестных мне соображений остановил приведение его в исполнение, не доложив мне ничего. Это была, может быть, частная инициатива, но инициатива, хотя и без злой воли, но вредная. Возможно, на него повлияло недовольство Председателя Правительства взрывом Пойлинского моста и он остановил это дело. Может быть, у него были другие соображения, но на мой вопрос он просто ответил, что он полагал, что в этом нет больше надобности. Другого ответа я от него не мог добиться. Надо напомнить, что в это время большевики были отвлечены действиями против Польши и Врангеля, и не могли в этот момент уделить достаточно внимания нашей стране. Я считал обстановку для нас наиболее благоприятной, как никогда в другое время. Надо было пользоваться. Несмотря на мои доводы, Председатель Правительства был склонен не продолжать военные действия.
Наконец он согласился. Я решил руководство восточным фронтом взять на себя, так как здесь должны были разыграться наиболее важные и решительные события. Я выехал на фронт. Военный Министр Г. С. Лордкипанидзе выразил желание мне сопутствовать. Мы в автомобиле приехали на Красный мост. Военный Министр пожелал лично побывать в окопах и пошел туда. Я не пошел. Я перед этим был на передовых окопах, видел положение, осмотрел местность и знал все. Военный Министр вернулся и, делясь со мной впечатлениями, сказал, что он поражен тем, что он наблюдал. "Лучший уход за винтовкой", – говорил он, – "это когда она воткнута штыком в землю, а то и винтовки, и патронташи, и патроны, все валяется на земле в грязи". Я должен отметить, что расположение бивачным порядком было исключено из обычаев Гвардии; они не признавали походных палаток и никогда их с собой не носили. Это вызывало лишь излишние лишения для солдат и порождало среди них болезни. Отсутствие внутреннего порядка среди Гвардии не удивило меня. Бороться против этого нельзя было; это было стихийное и полное ослабление дисциплины, явление, которому способствовала сама организация Гвардии и те влияния, которые в нее внедрялись. Начался дождь; мы возвращались обратно, дороги распустились, и мы не могли ехать дальше. Мы доехали или вернее дошли до одной деревни, откуда представитель штаба Гвардии Илико Карцивадзе обещал нас доставить на лошадях или на повозке до линии железной дороги. Военный Министр и Главнокомандующий напрасно ждали 3–4 часа; на напоминания отвечали: "Сейчас, сейчас". Наконец наступили сумерки. Нам предложили остаться ночевать, я не соглашался и настаивал уехать. В это время я заметил две подводы, привезшие продовольствие. Я приказал кап. Едигарову выяснить, возвращаются ли они назад и в этом случае организовать нашу поездку назад на них. Настала ночь, шел дождь. Для Военного Министра так и не нашли комнаты; все было занято гвардейцами и потеснить их для освобождения помещения для Военного Министра власть имущим не удалось. Военный Министр решил ехать с нами. Мы поехали на вышеупомянутых подводах. Одновременно по телефону я вызвал свой вагон на железнодорожный путь к мосту, куда мы направились на подводах, так как дорога была короче, чем ехать на станцию Сандари. В дороге случилось лишь одно маленькое приключение. Мы ехали на двух повозках. Наш возница, подъехав к железнодорожной линии, которая шла в углублении, не заметил этого и мы с повозкой и с лошадьми скатились на путь. Но все обошлось благополучно. Мы общими усилиями вытащили повозку на другую сторону полотна. Я очень боялся, чтобы мой ожидаемый от Сандари вагон не наскочил на повозку. Затем мы направились к железнодорожному мосту. У моста был караул. После переговоров часовой нас признал и мы вошли в будку, откуда стали добиваться связи с Сандари, чтобы узнать, вышел ли со станции вытребованный мной мой вагон. Не успели мы этого сделать, как вагон подошел. Мы вошли и отправились на Садахло, куда в эту ночь должны были быть подвезены армейские части. Они действительно прибыли ночью.
Утром рано, проснувшись, я увидел около вокзала ряды палаток. Был солнечный день. Во всех ротах солдаты перед своими палатками чистили винтовки. Военный Министр предупредил меня. Он уже вышел и ходил между ротами. Он был поражен порядком среди армейских частей. "Какое сравнение с Гвардией", – говорил он, – "это небо и земля".
Между тем, готовясь к наступлению, я уже отдал заблаговременно приказ, согласно которому войска должны были начать наступление на следующий день 19-го мая. Военный Министр и я в Садахло были 18-го мая. В этот день я получил краткую телеграмму от Председателя Правительства, в которой мне приказывалось прекратить военные действия и приступить к мирным переговорам с противником.
Г Л А В А XV
БОЛЬШЕВИКИ В ЗАКАВКАЗЬЕ
19-го мая. Свершилось; большевики утвердились в Закавказье. Я сообщил об этом Военному Министру; мы вернулись вместе в Тбилиси и я подал в отставку. Однако уйти в отставку не пришлось. Военный Министр весь путь до Тбилиси отговаривал меня от этого шага. Я никак не понимал, как можно было так резко и быстро менять такие чрезвычайные решения, как вопрос о мире и войне. Это указывало или на то, что Правительство не только колеблется беспрестанно, но что оно слишком легкомысленно решает такие важные вопросы, или же что действительные решения скрывали от Главнокомандующего. Оно в лице своего Председателя указало Главнокомандующему продолжать военные действия и менее чем через 24 часа диаметрально изменило это, и это в таком вопросе, как воевать или нет. Я подал в отставку. Мне стали говорить, что мой уход создаст кризис, что в момент переговоров с большевиками мой уход, т. е. смена Главнокомандующего произведет неблагоприятное впечатление на ход переговоров, что я должен прежде всего помнить о родине и пр. и пр. Окончательный факт тот, что я остался. На предложение Н. Жордания, когда я согласился остаться, взять мой рапорт об отставке, я ответил: "Пусть останется в делах".
Это прекращение военных действий я считаю очень большой политической ошибкой. Я не буду гадать, что произошло бы, но укажу, что это был момент наибольшей слабости большевиков в Закавказье и наибольшей для них опасности со стороны Польши и Врангеля. Впоследствии мы никогда не могли бы иметь большевиков против себя такими слабыми, как в это время. Большевики, овладев Баку, пошли на Тбилиси вовсе не с тем, чтобы при первой же неудаче отказаться от владения всем Закавказьем. Ясно было, что они повторят свою попытку. А раз это так, то надо было воевать с ними тогда, когда они были наиболее слабы, когда обстановка так благоприятно-счастливо создалась для нас. Нетвердость власти большевиков в только что забранном Азербайджане, слабость их сил (всего 3–4 дивизии на этом фронте), враждебность населения (Ганжинское восстание), склонность к нам азербайджанских войск, война с Польшей и Врангелем, не могут не считаться данными для нас на редкость благоприятными.
Усилить свои войска большевики по условиям тогдашнего их транспорта и ввиду удаленности театра действий не сумели бы своевременно и наше успешное продвижение на Баку несомненно вызвало бы восстание горцев и, следовательно, перерыв сообщения России с Закавказьем. Быть может, я преувеличиваю благоприятные данные; пусть хладнокровная история будущего поколения взвесит беспристрастно и вынесет свое решение.
Начались переговоры и одновременно началось усиление большевистских войск в Закавказье. Представители большевиков съехались с нашими представителями в Акстафе. Эти встречи носили характер митингов; это были горячие речи, благородные жесты, воззвания к мирному труду, к антимилитаризму и пр. и пр. Все эти выкрикивания кончились небывалым. Большевики добились того, что наши войска должны были отойти назад за Красный мост и часовые большевистского Азербайджана заняли посты у мостов Красного и Пойлинского. Победитель уступил побежденному, который на тех же "митингах" открыто признавал, что не может сопротивляться нашему дальнейшему вторжению. Это была недальновидность и очень пагубная для нашего государства; через полгода она сказалась для нас самым катастрофическим образом. Переговоры принимали все более и более тревожный характер. Большевики усилялись; все это видели и чувствовали, и Правительство стало уже лихорадочно стремиться к мирному договору.
Я помню одну тревожную ночь. В Тбилисском Государственном театре давался какой-то спектакль, на котором должно было присутствовать Правительство; я тоже должен был быть. Вместо спектакля мне и Военному Министру пришлось сидеть в одной из комнат театральной администрации. Военный Министр с вокзала получил сведения, что делегация большевистских представителей, ехавшая для окончательных переговоров с нами, приехав в Сал-Оглы, уехала обратно и что передавший это известие с этой станции выехал на паровозе для доклада. Мы приняли это как знак разрыва дипломатических сношений и как предзнаменование начала военных действий. Военный Министр и я прождали этого господина на вокзале (фамилии не помню) до 3–4 часов ночи. Наконец паровоз прибыл и выяснилось, что на станцию Сал-Оглы приезжал наш представитель в Азербайджане и что, не найдя места для ночлега, вернулся обратно в Акстафу, где в это время находилась выехавшая для переговоров с нами большевистская делегация. А тревога была большая.
Плоды нашей первоначальной ошибки, прекращение военных действий, стали сказываться. Менее чем через неделю после приказания о прекращении военных действий, т. е. 25-го мая, в Елисаветполе вспыхнуло восстание. Через два–три дня оно было жестоко усмирено большевиками. Жертвы были принесены напрасно. Не то было бы, если бы наши войска 19-го мая перешли в наступление. Но о прошлом мечтать не приходится. Переговоры с большевиками тянулись до бесконечности, закончились ничем. Мы получили право держать часовых по сю сторону Красного и Пойлинского мостов; а как же можно было иначе, ведь эти мосты пограничные; как будто мы не имели этого права до этой войны. Нефти, обещанной большевиками по этому договору, мы, конечно, не получили. Итак, наша дипломатия еще раз не сумела использовать достигнутый оружием успех и не сумела извлечь пользы из неблагоприятной обстановки, в которой находился противник. Ввиду тревожности положения войска продолжали оставаться на своих местах.
Г Л А В А XVI
ВОССТАНИЕ ОСЕТИН
Между тем назрели новые события. С Северного Кавказа через Рокский перевал перешли, якобы, большевики-осетины, подняли восстание среди наших осетин и овладели Цхинвали. Там были расположены два гвардейских батальона под начальством кап. Чхеидзе. Капитан Чхеидзе служил в армии. Главный штаб Гвардии просил меня назначить его в Гвардию для командования гвардейскими батальонами, сводимыми при совместных действиях в более крупные единицы.
Такие просьбы от них всегда исходили, когда начинались военные действия. Оно и понятно. У них была батальонная система; эти батальоны у них не сводились ни в полки, ни в бригады, что при открытии военных действий вызывало импровизацию управления. Главный штаб Народной Гвардии управлял непосредственно более чем 20–25 единицами. Это аномалия всякого управления, и была известна всем, но не организаторам Гвардии. Капитан Чхеидзе потом докладывал, как произошли эти события. Он выдвинул несколько вперед по направлению к Рокскому перевалу 1 ½ –2 роты. Эти роты стали надоедать просьбами о смене. Эти требования смены обычное явление среди гвардейских частей. Наконец капитан Чхеидзе послал им смену. Нет сомнения, охранение не соблюдалось и вот и сменяемые и сменяющие оказались окруженными осетинами. Капитан Чхеидзе хотел тотчас же прийти на помощь с остальными ротами, но оказалось, что люди остальных рот были уведены в отпуск штабом Гвардии.
"Гвардия никогда не вмешивалась в боевые действия и во власть начальников", – эта фраза очень подходит к вышеописанному факту. Таким образом, кап. Чхеидзе в нужный момент оказался без войск. Окруженные гвардейцы, конечно, были взяты в плен и отведены во Владикавказ, откуда они были доставлены обратно лишь через 1–2 месяца, уже после заключения мира с большевистским Азербайджаном.
Кап. Чхеидзе под давлением осетин принужден был очистить Цхинвали и отойти от него на несколько верст. Насколько припоминаю, это было в июне. К этому времени обстановка на нашем восточном фронте изменилась. Большевики принужцены были после Елисаветпольского восстания отвести большую часть своих сил с нашей границы для подавления восстания, а также и для их направления против Армении.
8-го мая 1920-го г. Наши переговоры с Азербайджанскими представителями не были закончены и можно было ожидать их разрыва; требования большевиков увеличивались постепенно. Между тем надо было двинуть войска против осетин. Ввиду ослабления противника, находящегося в непосредственной близости на нашем восточном фронте, явилась возможность против осетин двинуть войска именно с этого фронта. Кроме того, наиболее скоро к Цхинвали могли прибыть войска именно отсюда. Передо мной стоял вопрос, кого взять с восточного фронта, гвардейские или армейские части. Я считал и считаю и сейчас, что наиболее опасный фронт для нас был восточный; большевики могли в любой момент прервать переговоры и начать войну. Если бы я оттуда взял армейские части, то боеспособность этого фронта понизилась бы значительно больше, чем если бы я взял оттуда гвардейские части, несравненно менее способные к войне. Цхинвальский же фронт был значительно легче, ибо там противник представлял неорганизованную толпу. Эти соображения побудили меня снять с восточного фронта не армию, а Гвардию. С восточного фронта мной было взято 6 батальонов, с артиллерией. Кроме того, я этому отряду дал нового начальника генерала Кониашвили и решил операцией руководить сам лично. Я был уверен, что мы не могли не достичь успеха и что достигнутый успех поднимет только что подорванные на восточном фронте нравственные силы Гвардии и вселит в них уверенность в себе.
С ген. Кониашвили я познакомился давно, еще когда мы были молодыми офицерами; затем мы потеряли друг друга из виду, и вновь я услышал фамилию его лишь по взятии Эрзерума во время войны на Кавказском фронте. Лично встретиться с ним на театре войны мне не пришлось. Знаю, что за бои декабрьские 1915-го года, за бои за так называемую Азапкейскую позицию, он был награжден Георгиевским крестом за взятие орудий; он в это время командовал одной из ополченских дружин. Затем помню, что после революции солдаты под конвоем заставили этого доблестного георгиевского кавалера промаршировать до Эрзерума. Встретился же я с ним уже значительно позже в 1918-м году, когда я был помощником Военного Министра; он же командовал Гвардией во время нашего совместного с немцами наступления в Борчалинском уезде. Я в нем должен признать лично храброго и толкового участкового отличного строевого начальника. Впоследствии во время кампании с большевиками 1921 года и нашего беженского пребывания в Константинополе я с ним познакомился ближе и в своем мнении о нем мне не пришлось разочароваться.
Итак войска были двинуты на Цхинвальский фронт. Между тем из Гори местной администрацией присылались телеграммы, тон которых указывал мне, что местная администрация и население находились в сильном беспокойстве. Дело в том, что к югу от Гори также живут осетины и там было замечено брожение. Первые направленные туда войска могли прибыть лишь через 1–2 дня, почему, не дожидаясь войск, я выехал туда, зная, что мой личный приезд успокоит власти и население. Окунувшись в обстановку, я там же принял первые меры: установил сторожевое охранение против осетин, обитающих к югу от Гори, занял все переправы через Мтквари и этим разобщил этих осетин от Цхинвальских. Все эти мероприятия были исполнены силами местной Гвардии и администрации. Приехавшим броневикам указал крейсирование; затем я побывал в городе в штабе Гвардии и объявил, что завтра с утра войска начнут прибывать.
Затем, как мне ни хотелось вернуться назад в Тбилиси, я все же принял приглашение и ужинал там с представителями администрации, Гвардии и местными общественными деятелями. Это я сделал опять по своей привычке, уже давно установившейся. Я всегда принимаю меры прежде всего к успокоению участников боя, ибо они являются непосредственными работниками на поле сражения.
Уже с японской войны я заметил, что никакие приказания, никакие директивы, как бы они гениальны ни были, не могут дать таких плодотворных результатов, как успокоение тех, кто лично находится в близости с противником. Спокойствие на поле сражения, столь чреватого всякими перипетиями, составляет одно из чрезвычайно важных условий успеха. Спокойствие частных начальников моментально передается людям и, конечно, не потерявший самообладания на поле сражения быстрее и вернее разберется в обстановке. Личный приезд начальника на опасные места, да еще в момент, когда там обстановка усложняется, имеет колоссальное значение. Вот почему я выработал в себе привычку приезжать в войска и появляться в окопах. Кроме того, личное ознакомление с местностью и, вообще, с обстановкой дает громадную помощь для предстоящих и последующих действий.
Атаковать осетин я решил на широком фронте с охватом их обоих флангов. Превосходство наших сил вполне это допускало. Я отдал распоряжение подходящим батальонам и указал их сосредоточение таким образом, чтобы образовалось четыре наступательных участка.
Накануне дня наступления я с утра объехал всю нашу сторожевку, которую выставлял отряд кап. Чхеидзе, осмотрел позиции противника и наметил план наступления. Он вполне соответствовал сделанному мной по карте. Я только решил левую колонну усилить на два батальона. Объехав и вернувшись обратно, я продиктовал начальствующим свой приказ. Там же я распределил всех начальников по участкам. Учитывая возможность повторения случая, имевшего место у Красного моста, я решил, чтобы в каждой колонне присутствовали те или другие старшие политические начальники. В правой колонне должны были присутствовать Валико Джугели и Александр Дгебуадзе; в средней правой ген. Кониашвили; в левой колонне полк. Николай Гедеванишвили, а в средней левой, наиболее слабой и собственно служащей связью с левой колонной, я решил быть сам. Обе средние колонны должны были наступать правее и левее Цхинвали. Отдавая распоряжения, я категорически указал, чтобы войска не смели входить в Цхинвали; я боялся, во-первых, грабежа, бесчинства, мщения, которые несомненно имели бы место, особенно взяв во внимание недисциплинированность Гвардии, и во-вторых, всасывающее в себя влияние всегда оказывает взятый с боя город, что могло пагубно отразиться на последующие боевые действия гвардейцев.
14-го мая. Заблаговременно мной были командированы в этот район саперы для поправки путей и для поддержания связи. Еще за время Ахалцихского похода мне пришлось убедиться в полезной и превосходной деятельности саперов. Здесь я еще раз должен отметить их деятельность. Всюду командированные команды саперов справлялись с возложенной на них задачей. Работали на совесть.
За время объезда позиций со мной произошел неприятный случай. Мне дали лошадь из батареи Джибо Канчели. Лошадь была приличная, но потом оказалось, что она была плохо выезжена. Она не терпела впереди себя лошадей и начинала брыкаться. Это я узнал на опыте. Пока при объезде я был в голове, все шло благополучно. При возвращении представители Гвардии заджигитовали и обогнали меня. И вот началась история. Лошадь чуть меня не сбросила с седла. Свои брыкания она предпринимала несколько раз. Доехать-то, я на ней доехал до автомобиля, но в левой ноге что-то повредилось; от колена вверх я чувствовал сильную боль в мускулах и ходить мог, лишь хромая. На следующий день с утра должно было начаться наступление.
Я поехал в левую колонну, так как я там не был; я хотел лично там побывать, ориентировать начальника колонны и, конечно, мое присутствие не могло помешать делу; думаю, что присутствие старшего начальника на боевых участках, особенно в этих обстоятельствах, являлось прямо-таки необходимостью. Для того, чтобы проехать в левую колонну, надо было сначала проехать до железной дороги, затем ехать проселочной дорогой, переехав Мтквари на пароме. Так и сделал. Уже вечерело, когда мы переехали Мтквари. Перед Мтквари нам пришлось переезжать одно место весьма топкое, особенно испортившееся от предыдущих дождей. Долго мы бились, но наконец переехали. С нами ехал член штаба Гвардии и член Учредительного Собрания Захариа Гурули; он должен был находиться при левой колонне. Переехав Мтквари, нам оставалось проехать всего верст шесть. Несмотря на такое незначительное расстояние, мы приехали в левую колонну лишь часов в 10 ночи. Мы неоднократно грузли в грязи. А один раз так влезли, что назад автомобиль пришлось вытаскивать с помощью двух пар буйволов и быков. Я помню, что канаты, которыми мы зацепили за задок автомобиля, порвались. Уже стемнело, когда мы справились. Захариа Гурули, бывший простой солдат, говорил мне, что он удивлен моей настойчивостью, что если бы он был на моем месте, то не поехал бы в левый участок и вернулся бы назад.
В этот день к вечеру к левой колонне должны были присоединиться два батальона гвардейцев. Начальник колонны бьш очень обрадован их прибытию. Я переговорил с начальником колонны обо всем, а затем сказал ему, что с его колонной пойдет полк. Ник. Гедеванишвили. Окончив все дела, я приступил к лечению своей ноги. Доктор, спасибо ему, что-то с ней сделал, массировал, смазал иодом и затем перевязал накрепко. На другой день я себя чувствовал значительно лучше.
Прежде чем приступить к описанию действий, я должен сделать маленькое отступление. Это восстание осетин было третье или четвертое по счету. Каждый раз эти восстания кончались путем переговоров. На этот раз восстание оказалось более подготовленным и более обширным. "Оделия, делия до Мцхета все наше",* (* Народный припев) — напевали осетины после взятия Цхинвали ("Оделия, делия до Мцхета все наше" по грузински звучит так: "Оделия, делия Мцхетамде сул чвения" – и, как раз, соответствует тексту песни – И. Х.).
В Совете Государственной обороны было решено жечь осетинские селения. Я протестовал и указывал, что эти меры не следует объявлять, что во время боевых действий и без того происходит много пожаров и что эти пожары произойдут и без понукания. Решили не жечь, но штаб Гвардии объявил своим батальонам жечь. Я со своей стороны решил спасти Цхинвали и предусмотрительно указал войскам направления мимо Цхинвали. В день наступления я поехал на автомобиле в левый средний боевой участок и, доехав до него, пошел полем в полосе наступления этого батальона. Меня сопровождал кап. Берелашвили, всегда мне сопутствующий, очень хороший офицер. Я шел по полевой грязи с трудом и хромая. Автомобиль же загруз в очередной дорожной топи. Я переходил с холма на холм и видел простым глазом почти все поле сражения. Пожары, постепенно вспыхивающие по направлению на север, указывали на успешность наступления. Легкость успеха превзошла мои ожидания. За все время наступления не более 8–10 человек убитыми и ранеными. Осетины бежали при первых же выстрелах. Следуя за левым средним боевым участком я поравнялся с гор. Цхинвали. Там царствовала полная тишина. Войска проходили мимо и по всему фронту шла трескотня выстрелов, прерываемая артиллерией. Во время моего хода ко мне присоединились крестьяне соседних деревень; они мне рассказывали про бесчинства осетин. В это время я заметил, что кого-то ведут по направлению к нам. Вели два гвардейца одного осетина, взятого в плен. Когда его подвели ко мне, я увидел, что он был одет в нашу форму. Я стал его опрашивать. Выяснилось, что он был 3-ей роты Военной Школы, начальником которой я состоял до назначения Главнокомандующим. Он уверял, что был в отпуску и что месяца 2–3 тому назад пришли какие-то люди к северу от хребта и отвели его силой во Владикавказ. Я спросил его фамилию. По фамилии я вспомнил, что действительно таковой состоял у нас в унтер-офицерском батальоне; я же его вспомнил, ибо запомнил, как он однажды в неположенное для отпусков время просился у меня лично в отпуск на 3 дня. Я его отпустил и он действительно через три дня вернулся. Он просился не то жениться, не то перевезти молодую жену. Разговаривая с ним, я заметил, что он не узнает меня, вернее делает вид, что не узнает. Я его спросил, узнает он меня или нет. Он посмотрел на меня, смешался и назвал мою фамилию. Я отправил его дальше в тыл.
Я стоял на холме над Цхинвали и наблюдал бой. У меня явилось желание войти в Цхинвали, где все, по-видимому, было спокойно; можно было предполагать, что осетины оттуда уже бежали. Послать туда кап. Берелашвили удостовериться, а самому оставаться и ждать, мне не позволяла чисто военная этика. Я решил отправиться туда лично. И вот я с кап. Берелашвили спустились и вошли в Цхинвали. В этом городе раньше я никогда не был. Сначала мы шли садами и, наконец, вошли в его центральную часть. И вошли как раз вовремя. Несмотря на мое запрещение входить туда, там уже были гвардейцы, которые принялись за грабеж лавки. Мое прибытие оказалось своевременным, я лично остановил грабеж. Гвардейцы оказались разведчиками одного из батальонов. Я нашел начальника этой команды и приказал немедленно собрать команду и прекратить безобразия. Я стоял на перекрестке путей. Через несколько времени – смотрю, въезжает ген. Кониашвили со своим штабом. Я ему подтвердил свое приказание, отданное вышеупомянутому начальнику команды разведчиков. Он сейчас же пошел распоряжаться. Затем он доложил мне обстановку, из которой выяснилось, что противник по всему фронту поспешно уходит. Еще через несколько времени прибыли Валико Джугели и Александр Дгебуадзе. Мы вошли в один дом; я развернул карту и стал давать дальнейшие указания ген. Кониашвили, который теперь вступал в начальствование всем отрядом. Вследствие успеха и такого легкого, я считал свое присутствие при этом отряде уже излишним. Однако я его предупредил, что на следующий день утром я приеду к нему. Во время нашего разговора присутствовали члены штаба Гвардии. Александр Дгебуадзе был очень недоволен предыдущей ночью. Согласно моих указаний, правая колонна, при которой он был, должна была наступать по левому берегу реки Лиахвы и затем, дойдя до намеченного пункта, должна была перейти на правый берег. Река была вздувшаяся от дождей и они изрядно вымокли при переходе через нее. Это направление брало во фланг расположение противника. Еще наступая по левому берегу Лиахвы, эта колонна встретила осетин, быстро их оттеснила, оставила одну роту для их преследования, а сама, согласно указания, перешла на другой берег. Когда я давал указания, Александр Дгебуадзе стал вмешиваться и, возвращаясь к старому, он сказал, что напрасно они наступали по левому берегу и только перетерпели большие трудности при переходе вздувшейся реки, что лучше было с самого начала наступать по правому берегу. Критикуя мои предварительные указания, он употребил выражение: "У нас ум за разум заходит". Не угодно ли иметь в своем подчинении таких подчиненных. Все дело было в том, что, перейдя реку, они промокли и это в июне месяце. Я резким тоном ответил, что если бы они наступали по правому берегу, то осетины, которых они встретили на левом берегу, могли взять их во фланг и тогда он, наверное бы, понял, что следовало наступать именно так, как мной указывалось; что чтобы критиковать военные распоряжения, надо их понимать и знать военное дело. Валико Джугели вмешался и замял начинавшийся инцидент.
15-го мая. Покончив с делами, я поехал в Гори на автомобиле; меня сопровождал кап. Берелашвили. Ехали спокойно по знакомой дороге, которую я не раз уже проколесил. Въехали в селение Тквиави. Селение было окружено садами и надо было проехать версты полторы в узком проходе между высокими плетнями и заборами, пока доберешься до деревни. Мы находились шагах в 150 от домов селения, когда увидели толпу, бежавшую из деревни по дороге с криками. Одновременно раздавались выстрелы с той же стороны. Я остановил автомобиль и спросил передовых, в числе которых были и женщины с грудными детьми. Тут только я разобрал крики: "Осетины, осетины". Я стал расспрашивать их под звуки выстрелов: "В чем дело?" Они ответили, что сейчас на них напали осетины, что их должно быть много и они бегут от них. Раздававшиеся совсем вблизи выстрелы как будто подтверждали их слова. Высокие заборы не позволяли видеть, но выстрелы слышны были не далее 100–200 шагов. Я вышел из автомобиля и приказал повернуть автомобиль. Дорога была узкая и автомобиль сразу повернуть не мог; он стал маневрировать взад и вперед. Кап. Берелашвили, взяв карабин, с которым он не расставался, хотел идти по направлению выстрелов. Это было бесцельно и я приказал ему остаться при мне. Между тем автомобиль никак не мог повернуть. Как всегда в таких случаях, мотор остановился. Помощник шофера никак не мог завести его, а шофер хотел выскочить из автомобиля. Я получил впечатление, что он собирается дать ходу. Я успокоил его. "Спокойно", – сказал я ему, – "делайте свое дело". Мотор наладился; мы повернули машину, я посадил в автомобиль женщину с грудными детьми и одного старика, и мы тронулись в путь под звуки продолжавшихся выстрелов. Отъехав с полверсты, я встретил автомобиль с членами Гвардии, задержал свою машину и сказал им, что на селение Тквиави напали осетины. Я проехал дальше; гвардейский автомобиль ехал за нами задним ходом. Выехав из деревни, я подъехал к следующей деревне, находившейся от Тквиави в одной версте, где находился гвардейский пост, там же был и их обоз. Я приказал старшему вывести всех людей, у кого были винтовки, и занять окраину деревни; вместе с тем я предупредил, что сейчас из Цхинвали пришлю отряд войск. Сев в машину, я направился в Цхинвали. Приехав туда, я сейчас же на грузовых автомобилях выслал туда роты; артиллерии Джибо Канчели приказал выехать за город и на всякий случай занять позицию. Вслед за грузовыми автомобилями с гвардейцами на легковом автомобиле выехал туда же В. Джугели, взяв с собой в автомобиль пулеметы.
Затем я соединился с Гори по телефону и спросил, все ли там благополучно. Там было все спокойно. Я приказал члену штаба Гвардии Гори войти в связь с Меджврисхеви и выяснить, все ли там спокойно. Через несколько времени из Гори мне сообщили сведения, которые указывали, что то, что произошло в Тквиави, была ложная тревога. Оказывается, горийский гвардейский штаб выслал конный разъезд из Меджврисхеви вдоль гор с целью наблюдения за местными осетинами. Этот разъезд был одет в бараньи коричневые папахи, такие же, какие носят осетины. Когда они подъезжали, как припоминаю, к деревне Патардзеули, то жители-грузины приняли их за осетин и бросились бежать в деревню Тквиави, где и подняли тревогу среди населения. Окрикам этого разъезда на грузинском языке жители не верили, ибо все осетины говорят по-грузински. Что касается выстрелов, то, как я выяснил, возвращаясь вновь через Тквиави, это стреляли в воздух милиционеры. Они говорили, что начали стрелять с целью ободрить и успокоить местных жителей. Я их выругал и сказал, что они достигли как раз обратных результатов и что стрелять нужно всегда в противника, а не в воздух.
Для полного подтверждения полученных из Гори сведений как раз в это время подъехал к штабу ген. Кониашвили, где находился я, грузовик из Гори и шофер доложил, что он проехал через Тквиави и что осетин там нет, но что там действительно была тревога. Я поехал в Гори. По дороге мне пришлось останавливаться в каждой деревне и успокаивать местных жителей, волновавшихся и стоявших толпами на дороге. Весть о нападении осетин, оказывается, быстро распространилась и в Гори, куда я подъехал уже ночью, на окраине стояла толпа. Я успокоил и их.
Всей этой историей я себя чувствовал сконфуженным. Правда, никакой паники не создалось; но обстановка сложилась так, что нельзя было не поверить бегущей толпе жителей, которые в панике с детьми бежали и лезли в мой автомобиль. Я помню, возвращаясь с захваченными женщинами на автомобиле, я себе с трудом представлял, чтобы осетины могли совершить такой смелый, правильный и решительный маневр. Удар был направлен нам в тыл. С другой стороны слабость противника на фронте, где он исчезал быстро и где в первый день боя мы потеряли всего 3–4 человека, и относительная близость Меджврисхевского района, населенного осетинами, допускала возможность такого маневра. Однако подобный маневр не должен был быть по плечу руководителям осетин; вряд ли эти личности обладали таким умением, пониманием и решительностью в военных действиях. Я должен сказать, что если бы не я сам лично оказался в Тквиави в описанной обстановке, я никому не поверил бы, что осетины напали на Тквиави. Я помню, что в Тквиави моей первой мыслью был стыд попасть в руки осетин; действительно, Главнокомандующий в 10–12 верстах в тылу своих войск попадает в руки осетин: есть от чего сконфузиться. Конечно, большая ошибка со стороны Главнокомандующего разъезжать в районе военных действий без конвоя. Это верно; но с другой стороны, конвой вызывает расход и, главное, может часто стеснять Главнокомандующего в смысле быстроты передвижений, столь, по-моему, настоятельно необходимых при создавшихся условиях ведения войны, где личное присутствие и руководство Главнокомандующего является необходимым.
* * *
Теперь я вернусь несколько назад и опишу несколько сцен, свидетелем которых я был в Цхинвали и которые являются весьма характеризующими гвардейскую организацию. Когда я был в Цхинвали и обсуждал предстоящие действия с ген. Кониашвили и его начальником штаба полк. Нарекеладзе, нам доложили, что тут же недалеко от этого дома в переулке нашли два трупа осетин, неизвестно кем убитых. Убиты они были пулями. Затем, когда подъехали члены штаба В. Джугели и А. Дгебуадзе и мы находились в комнате, тут же около дома раздались выстрелы. Выскочили посмотреть, в чем дело. Я не вышел, ибо знал вперед, что это буйствуют гвардейцы. Затем после некоторого шума и крика все вернулись обратно. Оказалось, действительно гвардейцы буйствовали. Мне тут же передали случай, который только что разыгрался. Когда В. Джугели вышел на улицу, то в этот момент к нему бросился один из осетин местных жителей с просьбой о помощи. Его хотели убить, и он, ища спасения, бросился к Джугели и обнял его. Но раздался выстрел и осетин был убит на руках Джугели, причем стрелявший гвардеец извинился перед последним, говоря: "Извини, Валико, чуть-чуть тебя не задел". Эта картина показывает, каковы были нравы, обычаи и взаимоотношения, установившиеся в Гвардии. Уже спустя долгое время мне передавали, что там же разыгрался инцидент, в котором один из гвардейцев угрожал винтовкой Джугели, желавшему воспрепятствовать буйству этого гвардейца. Я сомневаюсь, чтобы эти гвардейцы понесли наказание. И с такой организацией мечтали вести войну; с такой организацией рассчитывали побеждать. До остолбенения непонятно, как можно себе допускать такие увлечения, как можно воображать себе, что такая организация, как Гвардия, со своими столь пагубными обычаями и нравами может явиться грозной врагу и полезной родине. Такие увлечения лишь развращали армию, лишь развращали нацию. "Неужели этого не видели", – спросите меня. "Видели", – отвечу я, – "но закрывали глаза, Гвардию боялись трогать. Она доминировала в государстве". Гвардия была учреждение, в руках которого находилась фактическая власть в государстве.
На следующий день я приехал опять в отряд. Я застал его к северу от Цхинвали в ущелье в походной колонне; отряд не двигался. Я проехал на автомобиле в голову. Вышел из автомобиля и спросил, в чем дело, почему не двигаются. Начальник авангарда доложил, что на ближайшей высоте осетины, что вызвана артиллерия и что выслана разведка и обходная колонна. Эта высота была не далее 800–1000 шагов. Мы в голове колонны стояли совершенно открыто, тут же стояли пушки. "Да там сейчас никого нет", – ответил я, – "ведь не дураки же осетины; давно открыли бы огонь по такой вкусной цели, которую мы представляем, да еще на таком близком расстоянии. Двигайте вперед цепь и увидите, что там никого нет". Как и следовало ожидать, там никого не оказалось и колонна двинулась беспрепятственно.
Я вернулся в Тбилиси. Через 1–2 дня наши войска заняли Рокский перевал, наш пограничный пункт с большевистской Россией. Одновременно с этой операцией разыгрались операции на Онийском направлении, где действовал один гвардейский батальон с артиллерией под начальством полк. Инцкирвели.
Когда осетины заняли Цхинвали, они появились и против Онийского отряда. Несмотря на все просьбы оттуда об усилении отряда, я этого не сделал. Я предвидел, что успех на Цхинвальском направлении окажет влияние на осетин, вторгшихся в направлении на Они. Нельзя быть везде сильным. Желание быть всюду сильным приводит к обратному явлению: везде будешь слаб. Я развил действия на Цхинвальском направлении и враг перед Онийским отрядом сразу сдал.
Итак, на восточном и северном фронте наши военные действия увенчались успехом и эти границы у нас оказались более или менее обеспеченными.
Текст подготовил Ираклий Хартишвили
No comments:
Post a Comment