Генерал Георгий Квинитадзе о жизни и деятельности грузинских властей и военных в эмиграции включительно 1922 года

(Предложенный ниже материал является последней выдержкой /скажем, девятой частью/ из книги главнокомандующенго вооруженными силами Грузинской Демократической республики на втором этапе русско-грузинской войны февраля-марта 1921 г., и до того в ряде войн против Грузии, генерала Георгия Ивановича Квинитадзе "Мои воспоминания в годы независимости Грузии 1917-1921", YMCA-PRESS, Париж, 1985, со вступительной статьей об авторе князя Теймураза Багратиона-Мухранского. Полностью эту книгу можно прочесть в интернете в фондах Национальной библиотеки Парламента Грузии /бывшая Публичная библиотека г. Тбилиси/)

Содержание данной выдержки из книги 

Глава XXXI. Грузинский клуб в Константинополе
Глава XXXII. Анкета комиссии Учредительного Собрания
Глава XXXIII. Доклад о войне 1921-го года. – Доклад ген. Одишелидзе
Глава XXXIV. Отъезд во Францию


Г Л А В А XXXI 


ГРУЗИНСКИЙ КЛУБ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ 

Описывая свою жизнь в Константинополе, я должен сказать несколько слов о грузинском клубе. Грузинский клуб был устроен нашими несколькими беженцами. Организаторами его были: Мадчавариани Дата, бывший член штаба Горийской Гвардии; Мгалоблишвили, служивший в Грузии по Министерству Внутренних Дел; ген. Кониашвили, полк. Вачнадзе, полк. Канделаки, Алико Магалашвили и кап. Вачнадзе. Организовывая клуб, они предлагали и мне записаться в число членов-учредителей, но я отказался, так как не имел средств, чтобы внести деньги. Грузинский клуб было единственное место, где можно было перенестись в Тбилисскую обстановку и отдохнуть; там можно было встретить почти всех наших. Однако наши большие люди туда не ходили.

Я помню 26-е мая. Этот день власть имущие решили ознаменовать. Был назначен молебен в грузино-католическом монастыре, после которого там же был предложен бокал вина. Я присутствовал. Настоятель сказал горячее слово, а затем за бокалом также были сказаны речи, соответствующие обстановке. Затем по подписке в грузинском клубе был устроен обед. За обедом говорилось много, а затем присутствующие задержались и перешли в гостиные. В одной из гостиных завязались дружеские речи, каждый хотел высказать свои мысли, как вдруг завязался горячий спор. Этот спор возник вследствие слов, сказанных г. Арсенидзе. Он сказал, что инициаторами возрождения Грузии являются они, социал-демократы; что они заставили общество говорить по-грузински и любить все грузинское, и далее в том же духе. Присутствовавший Коля Нижерадзе горячо возразил, что ничего подобного, что, напротив, они, социал-демократы, уже 25 лет, как убивают своим интернациональным учением патриотизм, что насадителями любви к родине были всегда дворяне и т. д. В споре приняли участие все и присутствовавшие разделились на два лагеря, на социал-демократов и на военных. Я сначала не вмешивался, а затем, улучив минуту, сказал, что можно лишь радоваться тому, что две группы спорящих стремятся доказать друг другу, кто больше грузин и кто любит больше Грузию. Затихший при моих словах спор вновь возбудился и тогда я вмешался серьезно. Главным поддерживающим спор со стороны социал-демократов был Арсенидзе. Я, указав на то, что социал-демократическая партия ни в Государственной Думе, ни после революции, никогда не говорила о самостоятельности Грузии и о Грузии заговорила лишь после большевистского переворота; а до того говорила о едином всероссийском революционном фронте; я задал вопрос Арсенидзе и сказал следующее. "Мы, военные, изменили присяге русскому царю и назад в подданство не пойдем. Сейчас мы изгнаны большевиками русскими; вы объявляете себя борцами за самостоятельность; таковыми же являются наше дворянство и офицеры. Все мы пойдем с вами рука об руку для торжества этой идеи; мы найдем с вами общий язык, как находили в течение трех лет, но ответьте, дайте слово, что вы не измените этой идеи и никогда не заговорите о едином российском фронте". 

Арсенидзе не ответил прямо на этот вопрос. Он сказал, что, может быть, по обстоятельствам обстановки им придется говорить о едином российском фронте, но что в конечном итоге они будут стремиться к самостоятельности Грузии. Ответ нас, конечно, не мог удовлетворить. Такая политика не могла соответствовать воспитанным в прямодушии офицерам. Но ответ характерен. Этот ответ характерен и указывает, что самостоятельность Грузии не есть цель соц-демократической партии и не будет ошибкой сказать, что для этой партии самостоятельность Грузии есть лишь средство для достижения своей основной идеи, социализма.

Не могу не вспомнить там же происшедшего у меня разговора с г. Русия, одним из членов соц-демократической партии. В разговоре он мне сказал, что он предполагал, что у нас в Военном Ведомстве все благополучно, что мы совершенно готовы к войне. Я возразил, что в действительности это далеко не так. "Вы знали это?" – спросил он меня – "отчего ничего не сказали нам?". Я ему ответил, что неоднократно говорил об этом Правительству. "Вы должны были сказать об этом нам" – перебил он. Я возразил, что члены Правительства выбраны из их среды и несомненно только им и мог я говорить; что я не состоял членом Учредительного Собрания, чтобы с трибуны объявить об этом, а ловить каждого члена Учредительного Собрания и говорить ему об этом, было бы похоже на интриганство, почему я и выбрал прямой путь, т. е. говорил выбранным из членов Учредительного Собрания членам Правительства и особо Председателю Правительства. "Если же Вы, как член Учредительного Собрания", – добавил я – "были так заинтересованы этим, отчего не обратили внимания на то, что ген. Квинитадзе, неоднократно стоявший во главе вооруженных сил во время войны, после наступления мира неоднократно уходил в отставку; отчего Вы не сделали по этому поводу запроса Правительству в Учредительном Собрании и тогда могла бы выясниться истина". Однако все имеет конец и в этот вечер горячие споры постепенно улеглись, и мы разошлись, не убедив друг друга.

До дня моего отъезда из Константинополя Грузинский клуб продолжал существовать, но он постепенно прогорал и сегодняшнюю его судьбу я не знаю.

Вспомнив полк. Стокса я должен отметить один мой с ним разговор. В самом начале моего пребывания в Константинополе, как только мы туда прибыли из Батуми, мне передали, что полк. Стокс желает поговорить со мной и с ген. Закариадзе. Я ответил готовностью и он назначил нам час, в который мы должны были прийти к нему. Мы пришли. Дело касалось беженцев. Он сказал, что ему известно что Англия должна Грузии довольно значительную сумму денег; как мне вспоминается, он назвал 260.000 фунтов стерлингов. Он говорил, что его, кажется, назначают в Персию организатором вооруженных сил Персии и что он очень хотел бы быть полезным беженцам. В этих целях он, приехав в Англию, возбудит вопрос о предоставлении в его распоряжение из этого долга некоторой суммы, с помощью которой можно будет устроить беженцев в Персии, часть которых можно было бы взять на военную службу. Мне оставалось только благодарить. Я вернулся от него и счел долгом сказать об этом Н. В. Рамишвили. При нашем разговоре присутствовал ген. Закариадзе, и, конечно, он все равно передал бы об этом разговоре Ною Рамишвили. Это было еще в то время, когда я думал, что Правительство озабачивается устройством судьбы беженцев, а не тем, как ему избавиться от них. Н. В. Рамишвили мне сказал, что он на следующий день уезжает экспрессом в Париж и в Париже доложит об этом всему составу Правительства. Узнав от меня, что и Стокс уезжает тем же экспрессом в Париж, он сказал, что в дороге поговорит с ним об этом. Отмечу из этого моего разговора с Н. В. Рамишвили одну характерную черту. На мой вопрос "должна ли нам Англия", он ответил незнанием. Было очень странно, что член Правительства не знал этого. 

Это было в начале апреля 1921-го года, а в октябре того же года полк. Стокс вернулся в Константинополь. Я возбудил с ним разговор о помощи беженцам. Он ответил, что английское правительство отказало ему, но не объяснил причины. Вообще, в этот раз он выказал безучастность к судьбам беженцев, чего я не заметил в нем при нашей апрельской встрече. Я могу высказать предположение, что если бы Правительство хотело заботиться о судьбе беженцев, оно могло бы добиться от английского правительства денег для беженцев. Если в настоящую минуту Великие Державы, в частности Англия, высказывают желание помочь русским при непризнаваемом ими большевистском правительстве, несмотря на то, что за Россией имеется долг, то нет основания думать, чтобы Англия отказалась помочь грузинским беженцам, особенно принимая во внимание, что она должна Грузии, а не Грузия ей. Однако этого не случилось; где-то зарыта собака.


Г Л А В А XXXII 


АНКЕТА КОМИССИИ УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ 

В сентябре месяце старшие офицеры, в Константинополе, получили опросные листы от комиссии Учредительного Собрания на грузинском языке с препроводительной бумагой. Вот перевод.

"Посылая лист вопросов, избранная членами Учредительного Собрания находящимися в Константинополе комиссия, покорнейше просит Вас высказать Ваше мнение относительно названных вопросов. Вместе с этим комиссия считает необходимым сообщить, что эти вопросы не суть анкета, которая просит "да" или "нет"; назначение этого листа напомнить Вам те вопросы, которые главным образом интересуют членов Учредительного Собрания и на которые ждем обоснованного ответа. Ответ желателен быть написанным в форме доклада на грузинском или на русском языке, придерживаясь по возможности порядка обозначенного в опросном листе. Если на некоторые вопросы по каким-либо причинам ответ невозможен, желательно, чтобы это было отмечено в докладе. Желание комиссии, чтобы доклад был представлен к 1-му сентября в помещение М. Арсенидзе. Подписано: комиссии члены: М. Арсенидзе, Н. Элиава, И. Чавчанидзе. С подлинным верно. Габуния.

ОПРОСНЫЙ ЛИСТ 

1) Насколько соответствовала организация нашей регулярной армии современным военным требованиям с политическими, экономическими и топографическими условиями нашей страны.

2) именно: а) организация пехоты, б) кавалерии, в) артиллерии, г) авиации, д) броневиков и автомобилей, е) инженерных частей, ж) разведки, з) контрразведки и других частей.

3) Каков был состав офицеров относительно знания, подготовки и других сторон.

4) Что представляет грузин, как воин, его характеристика: достоинства и недостатки.

5) Юридическая и фактическая зависимость между солдатами и начальниками на службе и вне службы. Дисциплина в армии.

6) Организация высшего управления, главного и местного. Штабы, министерство: их достоинства и недостатки.

7) Насколько удовлетворяло вооружение армии, в бою какого рода оружие оказалось более употребительное в местных условиях.

8) Хозяйственный отдел: амуниция, пища пехоты, кавалерии и др., как было поставлено это дело.

9) Отдел просвещения в армии. 

10) Резервы, солдаты и офицеры, организация мобилизации.

11) Школа офицерская и унтер-офицерская.

12) Краткий обзор развития грузинской армии.

13) Вышеперечисленные вопросы относительно Гвардии (1–10).

14) Политическая и общественная роль Гвардии; ее экономические установления.

15) История армии и Гвардии с точки зрения внутренних и внешних целей.

16) Влияние двойственности системы на военные операции и вообще на оборону государства. 

17) Подготовка к последней (февральской) войне: мобилизация, дислокация армии, дезертирство до начала войны, зависимость (какая) в этом деле офицеров и высшего военного командования.

18) Вооружение и пища армии в этой войне.

19) Первый период войны; атака противника в Борчало. Причины наших поражений в Борчало и у Красного моста.

20) Бои вокруг Тбилиси; положение войск сторон; причины отступления и значение.

21) Какое внимание было уделено джавскому и абхазскому фронтам; их значение; причины нашего отступления.

22) Отступление от Тбилиси... бои у Гоми, Сурама. Причины нашего поражения.

23) Командование и армия во время отступления.

24) Какова должна быть организация нашей будущей армии для обороны от врага нашей маленькой страны и для внутренней защиты демократического устройства, если взять во внимание условия современной военной техники; система регулярная, милиция или какая-либо другая, например, смешанная.

25) Для организации армии есть ли необходимость приглашать иностранных инструкторов.

26) Как нужно организовать войсковые части (См. вопросы 1–8).

27) Именно: сколько нужно иметь солдат под ружьем.

28) Сколько войска может выставить во время войны наша страна.

29) Какое оружие и сколько нужно иметь в неприкосновенном запасе.

30) Если по нашим сведениям призывные по мобилизации понадобятся немедленно для боя, можно или нет, их первоначальная подготовка для боевого порядка, т. е. их упражнения вне мобилизации для войны, например, инструктора в деревнях, ежегодные мобилизации для упражнения и др.

31) Сколько времени и какой постепенностью можно реализовать Вами указанную систему. 

Какова была цель этих опросных листов. Если хотели выяснить причины наших военных неудач, то этим способом нельзя было их установить, ибо ответы на них носили бы индивидуальный и не объемлющий характер. Из рассмотрения вопросов выясняется, что комиссия составлена из лиц, не знающих и не понимающих военного дела, что явствует из постановки несуразных вопросов. Тем не менее сводку индивидуальных ответов эта комиссия профанов берет на себя, т. е. повторяется то же самое, что было в Грузии, недоверие к офицерскому составу и вмешательство в дело не своей компетенции. Затем ищут опять, как в Грузии, новой системы вооруженных сил, но только не регулярную армию. Затем, не было документов, которые суть единственная основа для выяснения происшедшего; вместе с этим опрашивались даже такие лица, которые в войне участвовали, а также такие лица, которые по своему служебному положению могли знать только то, что касалось лишь той небольшой единицы, в составе которой они служили. Наконец, кто произвел бы сводку всех ответов, если бы можно было допустить, что таковые были сделаны с точностью документов. Ясно, что не выяснение причин военных неудач руководило власть имущими. Если же руководились целью установить будущую организацию наших войск, то необходимо было для этого учредить комиссию компетентных людей. Настоящая цель, таким образом, остается скрытой в конспиративных дебрях власть имущих. Получившие запрос военные собрались для обсуждения, как поступить, т. е. отвечать или не отвечать.

Следующие военные получили вышеуказанные опросные листы: ген. Одишелидзе, ген. Мдивани, ген. Закариадзе, ген. Казбек, ген. Кутателадзе, ген. Чхеидзе, ген. Бакрадзе и я. Получили их так же В. Джугели и, кажется, Ауштров. На обсуждении решено было отвечать. На первом обсуждении не участвовали ген. Одишелидзе и ген. Мдивани. Я на это обсуждение пригласил и других военных, а именно ген. Кониашвили, полк. Вачнадзе и Канделаки, а также бывшего члена штаба народной Гвардии Дата Мачавариани. Я считал необходимым, что должна была быть образована комиссия, которая и обсудила бы заданные вопросы, и на те, на которые можно было бы ответить, дала бы один общий письменный ответ власть имущим. Большинство присоединилось к этому, но ген. Кутателадзе и ген. Закариадзе отстаивали ту точку зрения, что надо отвечать каждому отдельно, но что можно раньше обсудить совместно ответы на заданные вопросы. В результате нашего обсуждения было решено, что я пойду к г. Арсенидзе с целью высказать ему, что не лучше ли было бы образовать комиссию, которая, обсудив затронутые вопросы всесторонне, могла бы дать исчерпывающий и единый ответ. Я был у г. Арсенидзе. Он отклонил это наше предложение. Он указывал, что их комиссия желает получить ответ от каждого в отдельности; что сводку обработает сама комиссия. Такой ответ для меня был более, чем странный. Я заметил, что обработка такого материала и притом специального, вряд ли может быть произведена людьми не компетентными и указал пример. "Допустите" – сказал я – "что к больному пригласили трех врачей; один из них поставил диагноз, что у больного тиф, другой, что чахотка, а третий – малярия; вам же предложат, выслушав диагноз каждого, прописать лекарство". Однако мои доводы оказались тщетными для г. Арсенидзе; он возразил, что он "кое-что" понимает в военном деле, что они прочтут "кое-что" и он считает вполне возможным быть в этом деле компетентным. Все-таки он обещал мне доложить об этом своей комиссии, хотя добавил, что это будет лишнее и он заранее знает, что ответ будет отрицательный на наше заявление. Я ушел от него и сообщил ответ. На том заседании, где я сообщил ответ, участвовал также ген. Одишелидзе; ген. Мдивани, несмотря на мое уведомление не пришел. На этом заседании было решено отвечать лишь совместно. Решение было единогласное на этот раз. Этому очень помог ген. Одишелидзе, который категорически высказался, что он никакого ответа давать не будет. Он в своих словах занял такую непримиримую и резкую позицию по отношению власть имущих, что я сильно был удивлен. Наше это решение мы передали уполномоченному Правительством К. Г. Гварджеладзе, а я обратился к приехавшему в это время Н. В. Рамишвили с просьбой посодействовать нам в этом вопросе. Последний согласился сказать об этом кому следует, однако заметил, что эта работа, по его мнению, лишена реальности, так как Правительством решен вопрос о приглашении инструкторов, которые и устроят будущую нашу вооруженную силу. Я ничего не возражал. К удивительным заключениям Н. В. Рамишвили я давно привык. 

Как бы гениальны ни были инструктора, они должны были бы при своем решении опереться на местные средства, на местные условия, на знания и опыт местных военных сил. Мы, грузины, обладаем значительным числом знающих военных людей и в основах военного устройства вряд ли можем разойтись во взглядах с инструкторами. В деле же применения и приспособления этих основ, иностранным инструкторам пришлось бы считаться с местными военными. Однако, нельзя отрицать пользы инструкторов. Принимать их особенно полезно по другим причинам, вследствие чего они являются весьма желательными. Во-первых, между местными силами и прибывшими инструкторами не было бы того различия взглядов в деле устройства вооруженных сил и их ведения, как между военными и власть имущими; с инструкторами несравненно легче договориться, так как обе стороны говорят на одном и том же военном языке. Во-вторых, власть имущие будут считаться с инструкторами и последние не позволят им играть с основами военного дела так, как они это делали всегда; значит организация вооруженных сил в Грузии будет разрешена надлежащим образом. В-третьих, инструктора положат предел тому отсутствию единства доктрины, которое в силу тех или других причин установилось среди высшего командного состава наших вооруженных сил. Наконец, никакой инструктор никакой страны не согласится с учреждением военной силы на основах нашей народной Гвардии; нет сомнения, вопрос об уничтожении Гвардии облегчится и для власть имущих. Без инструкторов вряд ли можно будет упразднить эту корпорацию, которая, я уверен, непременно вновь народится и будет вновь утверждаться; только присутствие инструкторов может властно положить этому предел. Я не вступал в разговор по этому поводу с Н. В. Рамишвили, хотя мне показалось, что он это сказал с целью побудить меня высказаться по этому вопросу. Говорил ли с кем-либо Н. В. Рамишвили по возбужденному мной вопросу или нет, не знаю; дело же получило следующее течение. К. В. Гварджеладзе нам ответил, что он согласен с нашим взглядом и что он соберет членов Учредительного Собрания совместно с нами для общего обсуждения. Собрание действительно состоялось. Окончилось оно ничем; каждая сторона осталась при своем. Однако, я отмечу некоторые достойные быть отмеченными подробности этого заседания. Инициаторы этой анкеты, особенно Арсенидзе, а также В. Джугели, отстаивали свою точку зрения; последний для примера привел мемуары Людендорфа. Этот пример, конечно, был ни к селу ни к городу и ни с какой стороны не подходил к предмету нашего спора., Высказываемые этим господином мысли были не удивительными; удивило меня то, что вдруг начал говорить ген. Одишелидзе. Он говорил многое, часто без связи. Мы на нашем предыдущем заседании решили работать без присутствия невоенных и власть имущим представить нашу окончательную работу. Здесь он вдруг заявил, что считает необходимым работу вести совместно с власть имущими, так как с одной стороны эти последние осветят вопросы с экономической, финансовой и политической стороны, а с другой стороны, участвуя в этой совместной работе, и власть имущие явятся ответственными за эту работу; касаясь этого второго пункта он говорил, что не намерен нести один ответственность, что был случай, когда в Учредительном Собрании ссылались по военным вопросам на такие его мнения, каковых он никогда не высказывал. В своей речи он опять вдруг заявил, что он с ген. Квинитадзе никогда ни в чем не будет согласен. Для чего он заявил последнее, Аллах ведает; кому это нужно было знать. Выражался он о прошлой работе власть имущих в очень резкой форме; это очень не гармонировало с тем, как обыкновенно он раньше держался в отношении их и совершенно не напоминало того ген. Одишелидзе, который в прежнее время всегда искал возможностей соглашаться с мнением власть имущих. 

Как я указал выше, это совещание ни к чему не привело. Однако, после совещания К. Г. Гварджеладзе нам сказал, чтобы мы начали работу и что он напишет об этом в Париж Правительству. Мы решили со следующего дня приступить к делу. Решено было ежедневно собираться к 9-ти часам утра в помещении Грузино-католического монастыря. На этих заседаниях должны были участвовать следующие: ген. Одишелидзе, ген. Мдивани, ген. Кутателадзе, ген. Казбек, ген. Закариадзе, ген. Кониашвили, ген. Чхеидзе, ген. Бакрадзе, ген. Эристави Георгий и я. Было решено также, что по некоторым вопросам будут приглашаться и другие военные, находящиеся в Константинополе. Я должен отметить, что ген. Мдивани ни разу не пришел на эти заседания. Остальные почти все исправно посещали их. На первом же заседании я предложил председательствовать ген. Одишелидзе, который и принял эту обязанность. Была установлена программа всей работы. Вопросы были поделены между всеми и каждый должен был представить свою работу на общее обсуждение и затем по одобрении она передавалась для составления общего отчета ген. Закариадзе, который также должен был вести краткие протоколы заседаний.

С первых же заседаний выяснилось, что действительно ген. Одишелидзе ни в чем не может быть согласен с ген. Квинитадзе. На этой почве произошло несколько инцидентов. Ген. Одишелидзе должен был написать отдел "Военно-политический обзор". Против его положений можно было спорить, можно было и не спорить. Он доказывал, что Грузия, благодаря своему географическому положению явится яблоком раздора между Россией и Англией. Перебирая наших возможных врагов соседей, он в окончательном результате высказывался, что Грузия самостоятельно, без помощи западноевропейских держав, не в силах бороться против России или Турции, а тем более против обеих вместе. В основу обороны страны, защиты ее от внешнего врага он клал два положения: 1) армия и 2) внешняя политика. Затем, оценивая наши границы, он указывал количество войск, необходимых на той или другой границе, на том или другом направлении, в результате каковых рассуждений он исчислял число наших войск в 120.000 человек. После того, как он прочитал свой отдел, приступили к обсуждению. Не возражая в целом против доклада, я высказался лишь по вопросам следующим.

Я указал, что для обороны государства от внешнего врага, помимо внешней политики и армии, необходимо установить в народе развитие чувства любви к родине, патриотизма, имеющего колоссальное значение для нравственного облика армии и что это в существующей обстановке желательно особенно подчеркнуть.

В нашем докладе мы решили строго придерживаться лишь тех принципов, которые имеют непосредственное отношение к созданию армии, почему я и не касался остальных сторон жизни государства. Кстати сказать, его доклад почти совершенно не касался военно-стратегического очерка наших возможных театров войны. Затем, я заметил, что исчисление количества войск должно составить главу в отделе сил и средств страны, и именно той, которую взял на себя ген. Закариадзе; что исчисление количества вооруженной силы нельзя производить в зависимости только от топографии, а нужно принимать во внимание прежде всего количество сил возможного противника; что же касается вычисления максимума сил, которые страна может выдвинуть в поле, то это прежде всего зависит от количества населения страны, а не от топографии. Эти мои замечания вызвали с его стороны горячие возражения. Ген. Одишелидзе отстаивал свой метод исчисления сил, необходимых Грузии для защиты границ. Ген. Закариадзе присоединился к нему. Исчерпав все доводы, я спросил их, как офицеров Генерального штаба, указать мне хоть один военно-стратегический обзор, где бы количество войск страны определялось только топографией. Ген. Закариадзе назвал план ген. Мольтке войны 1870–1871 гг. Пример, конечно, был неудачен, ибо Мольтке решал свою задачу, имея определенного противника, Францию, сила которой только и принималась во внимание, а не топография. Я не могу понять, как можно определять число потребных для действия на той или другой местности войск, не зная с какими силами и средствами явится противник, да и в этом последнем случае цифра окажется весьма гадательной и зависит от многих данных, как-то: от руководства, от нравственного элемента, от качества войска, его технических средств и пр. Так этот академический спор и не был решен. Однако мне удалось это исчисление войск изъять из отдела ген. Одишелидзе и передать в отдел ген. Закариадзе, где последний, определяя в своей главе силы и средства страны, к вопросу о числе войск, несомненно, подошел бы вне зависимости от военно-топографического очерка. Во время наших заседаний подобные споры разгорались неоднократно; в этих спорах обыкновенно ген. Одишелидзе, ген. Закариадзе и иногда ген. Кутателадзе держались одного взгляда, я и остальные другого.

Ген. Одишелидзе на этих заседаниях, а также в частных беседах неоднократно высказывался, что он окончательно решил никогда не служить с власть имущими, никогда не работать с ними, ни в будущем, ни в настоящем; что он отныне не хочет иметь с ними ничего общего. Однажды на заседании выяснилось, что Хомерики просит геи. Закариадзе и ген. Одишелидзе пожаловать к нему в консульство. Тогда в заседании я заявил, что мы все давно решили отдельно не работать с власть имущими, что поэтому все вопросы, которые кому-либо из нас будут поставлены отдельно, должны быть перенесены на общее заседание и что только после обсуждения может быть дан ответ власть имущим. По этому поводу разгорелся горячий спор. Ген. Одишелидзе отстаивал свободу действий. Это было против его предыдущих заявлений. Я указал, что, если установленный принцип отвергается, то мне становится невозможным работать в комиссии, так как ее единство нарушается; лишь комиссия в целом компетентна отвечать на задаваемые вопросы, а не отдельные ее члены. "Что ж, если ты отказываешься участвовать в комиссии, обойдемся без тебя", – заметил Одишелидзе. Я встал и ушел. Во время этих споров ген. Одишелидзе заявил, что надо выяснить кто я такой, т. е. Главнокомандующий я или нет, и что он спросит об этом Гварджеладзе. Я ответил, что спрашивать излишне, ибо есть давно приказ, которым я увольняюсь от должности Главнокомандующего. Здесь я отмечу одну характерность в речи ген. Одишелидзе. Он говорил, что он меня рассматривает, как и всех и что единственная разница та, что я получаю "чрезмерно большое содержание". Я получал на семью в 6 душ 1800, а он один получал 300 фр.; в чем "чрезмерность" не понимаю. Деньги никогда не давали покоя ген. Одишелидзе.

На другой день утром ко мне пришел ген. Бакрадзе и сказал, что комиссия просит меня пожаловать на заседание. Я пошел. Когда я сел на свое место, ген. Одишелидзе обратился ко мне с вопросом: "Что ты хочешь нам сказать". Я ответил, что меня сюда пригласили, а я не сам пришел и что, вероятно, мне хотят что-нибудь сказать. Ген. Одишелидзе тогда сказал, что их вызывали, сейчас не помню, по какому-то пустяшному поводу, который не требует обсуждения, что таким образом я должен быть удовлетворен и поэтому я должен буду продолжать работу; что вчера я напрасно погорячился и ушел. Я ответил, что я вчера ушел не по горячности, а потому что он мне сказал, что комиссия обойдется без меня. Он сказал, что не помнит этого, но что если он это сказал, то он извиняется. На этом же заседании по желанию ген. Одишелидзе члены комиссии стали высказываться, как они смотрят на меня в смысле моей должности. Все высказались, что хотя я лишен прав Главнокомандующего, но все же все видят во мне Главнокомандующего, лишь в виду отсутствия войск лишенного своих функций. Затем заседания продолжались.

Через несколько дней я был в консульстве и там узнал, что ген. Одишелидзе, в день моего ухода из комиссии, отправился к г.Гварджеладзе и заявил последнему, что Квинитадзе ушел из комиссии, так как его требование, чтобы они не ходили к власть имущим, без него не было исполнено. Каково?

Заседания продолжались с обычными обменами мыслей, часто переходившими в спор. Присутствующие обычно делились на два лагеря. Я должен отметить причину происходящих разногласий. Я не хочу останавливаться на той мысли, что причиной разногласия являлась не разница во взглядах на тот или другой вопрос, а личные антипатии или симпатии, не то, что поводом к этому последнему могло бы явиться сделанное ген. Одишелидзе заявление, что он ни в чем с ген. Квинитадзе не будет согласен. Причину я нахожу другую. Когда мнения делились, то ген. Одишелидзе и ген. Закариадзе являлись обыкновенно противниками высказываемых мной мнений, между тем, как ген. Бакрадзе, ген. Чхеидзе, ген. Эристави, ген. Кониашвили становились на сторону моих взглядов. Ген. Кутателадзе и ген. Казбек присоединялись к той или другой стороне. Почему получалась такая разница во взглядах. Я объясняю это тем, что я получил академическое образование после того, как пробыл офицером 13–14 лет и после участия в Русско-Японской войне. Благодаря этому обстоятельству в моих взглядах преобладает элемент практической службы и строевые офицеры находили в моих взглядах больше отзвука своим мыслям. Генералы Одишелидзе и Закариадзе поступили в Академию, меньше меня пробыв в строю, вследствие чего от высказываемых ими взглядов веяло часто кабинетностью. Правда, ген. Одишелидзе командовал и полком и ротой, но он очень рано поступил в Академию, а затем перед войной довольно продолжительное время был оторван от войск; одно время он был губернатором. Ген. Закариадзе же не командовал никакой строевой частью, а перед поступлением в Академию был полковым адъютантом. Род занятий определяет склад понятий; поэтому не удивительно было наше частое разноречие. Да и вся их служба в пределах Грузии и моя были всегда в противоречии. Вот собственно основная причина наших расхождений во мнениях. К этому надо прибавить их личные ко мне отношения и их личный характер, ставящий часто свои желания выше существа дела. Эти противоречия, несмотря на всю мою осторожность, приводили к столкновениям.

Однажды ген. Одишелидзе в горячности спора сказал мне, что он никогда не позволял себе обо мне отзываться дурно, но что я это сделал по отношению к нему. Я предложил ему сейчас же осветить и выяснить кто и что говорил. Я не позволю себе говорить за глаза то, чего не могу сказать в лицо; поэтому я был уверен, что он окажется неправ. Выше приведенное его заявление г. Гварджеладзе о причине моего отказа участвовать в комиссии рельефно доказывает кто и про кого говорил и к каким способам при этом прибегал. Мое предложение он отклонил, что лишь доказывает его неправоту. Эти наши почти ежедневные столкновения привели к тому, что ген. Одишелидзе отказался от председательствования и предложил выбрать председателя, причем указал на ген. Кутателадзе. Члены комиссии ответили, что раз он отказывается, то они мирятся с этим, но что председательствование должно перейти к ген. Квинитадзе, которого они все еще рассматривают, как Главнокомандующего; тем более, что таковой уступил свое председательствование ген. Одишелидзе и, что поэтому я автоматически должен вступить в свою должность председателя, добровольно мной уступленную.

Я начал председательствовать. Казалось бы, так и можно было продолжать. Но вдруг, в начале одного заседания ген. Закариадзе заявил, что накануне, уходя из заседания, ген. Одишелидзе вручил ему свой письменный доклад и просил передать комиссии, что он больше в ней участвовать не будет, но что если комиссии угодно, она может воспользоваться его трудом. Я предложил комиссии сейчас же выбрать несколько членов, которые должны были отправиться к ген. Одишелидзе с просьбой продолжать участвовать в работах комиссии, причем предложил и себя в состав этой делегации. В тот же день я, ген. Кутателадзе, ген. Закариадзе и ген. Чхеидзе отправились к нему на квартиру. Здесь мы просили его не бросать начатого дела. Он согласился продолжать работать с нами. Говоря с нами по этому поводу, он высказал между прочим свое нежелание участвовать в какой-либо партийной организации, особенно противоправительственной. Очевидно, неоднократно высказываемая моя настойчивость в насаждении единства среди командного состава, отсутствие чего при нашем пребывании в Грузии предало дело устройства вооруженных сил в руки не компетентных лиц, это мое желание, никогда мной не скрываемое, он принял за противоправительственную организацию. Одишелидзе стал посещать наши собрания, хотя часто стал не приходить на таковые. Работа двигалась и довольно успешно. Об ее окончании я скажу несколько позже, а теперь опишу один случай, касающийся опять того же ген. Одишелидзе.

Пока шли заседания, в это же время велась моя переписка с Правительством о вопросе моего переезда в Париж. Эта история тянулась с августа и все, меня окружающие, знали про нее. На заседании кем-то была передана новость, что в Париж экстренно вызывается ген. Мдивани. Выходило так, что переезду меня, Главнокомандующего, ставятся препятствия, между тем, как ген. Мдивани спешно вызывается. Ген. Одишелидзе вдруг проявил инициативу и заявил, что нам всем следует обсудить этот вопрос. Он говорил, что этот вызов ген. Мдивани в Париж знаменует нечто; значит там обсуждается что-то, в чем должен принять участие военный; что ген. Мдивани очень мягкий человек и мало настойчивый, поэтому было бы желательно, чтобы в Париж поехал ген. Квинитадзе, как человек умеющий с большой настойчивостью отстаивать военные интересы. В заключение он предлагал, что нужно по-товарищески поговорить с ген. Мдивани и попросить его отказаться от этой поездки, ибо другого способа убедить Правительство не представляется. Я, конечно, воздержался от проявления всяких моих мыслей по этому поводу. Комиссия просила ген. Одишелидзе взять на себя эту миссию. Он согласился. В этом заседании он проявил много горячности и возмущался распоряжением Правительства. На следующем заседании он нам объявил, что был у ген. Мдивани, что тот болен и лежит в постели и, следовательно, не может ехать в Париж, почему можно считать инцидент исчерпанным. Это его хладнокровное заявление меня очень удивило: так оно не соответствовало ни его инициативе в этом вопросе, ни выраженной им горячности на предыдущем заседании. Я не обмолвился ни одним словом.

Наши работы между тем близились к концу, когда, наконец, решился вопрос о моем отъезде в Париж. Работы все были сделаны вчерне; оставалась редакция, которую мы поручили ген. Закариадзе. Я должен отметить, что ген. Кутателадзе переехал в Германию еще раньше, почему в окончании наших работ не участвовал. Протоколы заседаний вел ген. Закариадзе. У нас было решено, что каждый член комиссии может по тому или другому вопросу приложить свое особое мнение. Я уже указывал, что обмен мнений часто приобретал страстный характер. Укажу некоторые случаи, из которых видно будет, что решения вопросов нередко основывались лишь на желании отстоять именно свое мнение. Так известно, что по нашей организации призывной возраст был принят в 20 лет; я на опыте видел, что этот возраст дает нам большой процент недоразвитых молодых людей, вследствие чего в войсках, и в частности в Военной Школе, оказался весьма большой процент отстрочиваемых и отпускных по болезни. Я предлагал установить призывной возраст в 21 год. Те, которые участвовали в работах по установлению принятой организации наших войск, отстаивали старую точку зрения, по существу не приводя никаких доказательств за преимущество призыва двадцатилетних. Я тогда предложил не устанавливать этот возраст сейчас, а отложить вопрос до Тбилиси, когда в комиссию могут быть приглашены врачи и где могут иметься документальные данные. Но страстность решила иначе и случайным большинством 4 против 3 вопрос был решен за призыв 20-ти летних.

Другой случай вспоминаю. Дебатировался вопрос о количестве конной артиллерии. По нашему проекту проектировалось 3 конных полка 4-х эскадронного состава и в каждый полк входила конно-пулеметная команда. Ген. Одишелидзе высказался, что для этой конной бригады следует создать три конные батареи по 4 орудия каждая. Он мотивировал главным образом тем, что коннице нужно придать устойчивость. Я возражал. Я указывал, что в нашей проектируемой организации пехота далеко не содержит такого соотношения с артиллерией; у нас на 3-х батальонный полевой полк выходило по 4 орудия и, конечно, для конного полка указанное соотношение было чрезмерным и могло больше стеснять конницу, чем помогать в ее действиях. Однако ген. Одишелидзе горячо отстаивал свою точку зрения и несмотря на то, что ген. Эристави Г., как кавалерист, высказывался против, вопрос был решен опять 4-мя голосами против 3-х, не все пришли на это заседание. Курьезнее всего было то, что мне пришлось выяснить в частном разговоре с некоторыми членами комиссии. Ген. Закариадзе, как оказалось, голосовал за 3 батареи имея в виду, что эти 4 лишние орудия будут использованы для нашей пограничной стражи, в состав которой по нашей организации артиллерия не входила, а ген. Казбек голосовал по тому соображению, чтобы вообще было больше артиллерии в наших войсках. По этим двум вопросам я просил ген. Закариадзе отметить, что я подам отдельное мнение. К сожалению, я должен был выехать до редактирования нашей работы, а ген. Закариадзе в представленной работе не отметил, что имеются отдельные возражения против тех или других пунктов.

Работа в окончательной форме была прислана ген. Закариадзе в Париж в феврале 1922-го года. Не могу не отметить того, что ген. Одишелидзе отказался подписать эту нашу совместную работу. Здесь в Париже один экземпляр я передал ген. А. Эристави, назначенному военным атташе при нашей легации; другой экземпляр был вручен К. Г. Гварджеладзе в Константинополе.


Г Л А В А XXXIII 

Доклад о войне 1921 года. – Доклад ген. Одишелидзе 


ДОКЛАД О ВОЙНЕ 1921-ГО ГОДА 

В конце наших работ, это было в понедельник той недели, в субботу которой я садился на пароход для отъезда в Париж, ко мне обратился Р. Кипиани, член Учредительного Собрания со следующей просьбой. Он сказал, что членов Учредительного Собрания очень интересует вопрос о нашей последней войне с большевиками, что они очень хотели бы, чтобы я сделал доклад о ней; что он хочет, чтобы и ген. Одишелидзе сделал таковой. Между тем я уже знал, что таковые делает В. Джугели в этом кругу. Нас, военных, на эти доклады не приглашали. Я ответил готовностью, но отметил, что я сделаю доклад при условии, чтобы никаких дебатов не было бы допущено. На докладе должна была присутствовать военная комиссия. Доклад свой я сделал в среду и в четверг.

В основу своего доклада я положил то положение, что причины нашего поражения глубоки; я держался и держусь того взгляда, что вооруженные силы, как в зеркале отражают всю жизнь государства и поэтому о благополучии и благоденствии народа можно судить по вооруженной силе. Во время моего доклада в среду я заметил, что некоторые присутствующие что-то записывали, делали отметки, а после доклада В. Джугели мне даже заметил, что "после доклада мы поговорим". Я был против этих дебатов, ибо отлично знаю, что дебаты превратились бы лишь в полемику и могли лишь посеять раздоры в нашей среде и без того мало дружной. Поэтому в четверг, перед тем, как продолжать доклад, я объяснил, что прошу после моего доклада не допускать прений, но что я готов давать ответы на все задаваемые вопросы. Это мое заявление вызвало среди некоторых возражения. Прения длились полтора часа; я не мог убедить, что эти прения лишь могут раздражить стороны и что они явятся бесцельными, ибо никаких заключений по ним сделать нельзя; я даже указал на тут же происшедший пример. При своем докладе я должен был пользоваться картами, наклеенными на стену и по которым делал доклад В. Джугели. На одной из них положение 24-го февраля наших войск и противника было показано неверно. Взаимоположение противников было показано, как фронтальное; между тем в действительности мы были окружены и кольцо окружения почти было сомкнуто. На мое указание о неправильности этой карты и что противник был уже сзади нас и владел нашими сообщениями с тылом, последовала реплика В. Джугели: "там их было мало", как будто он их считал. Несомненно, в прениях он стал бы отстаивать, совершенно бездоказательно, свою точку зрения и подобные прения оказались бы бесцельны и безрезультатны. Когда я делал свое заявление, то председатель М. Арсенидзе возразил, что этот вопрос будет дебатироваться после моего доклада. Я возразил, что я согласился сделать этот доклад лишь при отсутствии прений и что поэтому я не буду продолжать доклада, если мое желание не будет исполнено. Как я сказал выше, прения по этому поводу продолжались около 1 1/2 часа. Сначала многие выражались за допуск прений, но когда Н. В. Элиава заметил, что допускать или не допускать прения есть право докладчика, то остались лишь два непримиримых человека: В. Джугели и Хомерики. В. Джугели, поддерживая свои возражения, указал, что ген. Квинитадзе выказал свои обычные свойства непримиримости своей позиции.

До меня дошло, что он на своем докладе дал характеристику генералам и про меня отозвался, как о человеке, с которым невозможно ладить и, вообще, с которым трудно договориться. Этот взгляд обо мне власть имущими всюду распространяется и поддерживается. Такой взгляд, нет не взгляд, а такое мое свойство для меня является весьма удивительным. Еще в корпусе, а затем в военном училище, в полку, в Академии и в дальнейшей службе я всегда считался хорошим уживчивым товарищем, исправным и желательным подчиненным; находившиеся в моем подчинении офицеры и солдаты всегда относились ко мне с симпатией и у меня даже имеются адреса от солдат. Несмотря на то, что я генерального штаба и на то, что этот корпус в русской армии возбуждал обыкновенно неприязнь, за мое пребывание в должности начальника штаба одной и той же дивизии, и в течение более двух лет, я ничего кроме симпатии от офицеров дивизии не видел, а после революции симпатии ко мне служивших со мной солдат неоднократно помогали мне поддерживать порядок. Я помню, еще до войны, когда я был капитаном, на одном из празднеств в одной из частей, меня назвали обаятельным; не спорю, может быть это было чрезмерно преувеличенным, но никто не тянул говоривших за язык и это выражение далеко не отвечает ныне несомненно нарочно, с целью, распространяемому мнению обо мне. Но власть имущие заняли такую непримиримую позицию, да еще в таких вопросах, в которых они понимают столько же, сколько я в китайском языке; было бы лучше им на себя оборотиться. Я должен категорически высказать, что за исключением единиц, как ген. Одишелидзе, ген. Закариадзе, ген. А. Гедеванишвили и И. Гедеванишвили, с моими взглядами согласны все остальные офицеры, во время моего пребывания в отставке неоднократно высказывавшие мне свои симпатии и свою солидарность со мной. Видя, что мои доводы оказываются неубедительными, я надел пальто с целью покинуть собрание.

Я не знаю, чего В. Джугели так добивался прений; ведь я допускал вопросы и этими задаваемыми вопросами можно всегда осветить тот или другой остающийся невыясненным вопрос; прения же могут вестись лишь лицами компетентными в докладываемом вопросе; таковых же не было на этом заседании за исключением членов нашей военной комиссии. Видя, что я собираюсь уходить, решили согласиться с моим заявлением. Однако, непримиримые В. Джугели и Хомерики демонстративно покинули зал заседания. В. Джугели уходя, в дверях, кинул фразу: "Ген. Квинитадзе боится критики". Это была мальчишеская выходка, на что я ответил репликой: "А Вы разве что-нибудь понимаете в этом деле, чтобы можно было бояться Вашей критики". За этими двумя последовал офицер Гвардии Орджоникидзе. Присутствие последнего на этом докладе было для меня странным, ибо на этом заседании могли присутствовать лишь офицеры-члены военной комиссии; остальные офицеры не были допущены. Но для Гвардии закон не писан.

В своем докладе я вовсе не касался виновников нашего поражения и указывать было не место на этом докладе. Обвинения часто могут быть односторонны и даже беспочвенны. Мне потом говорили, что мой доклад оказался очень объективным. После доклада мне были заданы несколько вопросов; некоторые вопросы были такого содержания, что должны были вызвать указания виновников, но я не указал их, хотя и знал их. Также не отвечал на вопросы, которые относились к периоду до моего вступления в должность Главнокомандующего. Ауштров отличился своими детскими вопросами. Его вопрос был таков: "Известно ли было командованию, что большевики наступали также со стороны Кахетии, по Кахетинскому шоссе, и что было сделано командованием, чтобы парировать этот обход". Надо сказать, что Гвардия вела бои как раз на этом направлении. Я в свою очередь спросил, а ему это было известно. Он ответил, что да. "А сообщили ли Вы главному командованию"? – спросил я. Он ответил отрицательно и добавил, что он так, вообще говорил об этом окружающим. Я ему ответил, что командованию было известно о наступлении противника вдоль Кахетинского шоссе и что там против этого противника была направлена Гвардия, которой следовало разбить врага, находящегося перед ней, и что Кахетинское шоссе проходит через середину нашего левобережного участка, вследствие чего наступление из Кахетии вдоль Кахетинского шоссе не являлось обходящим наше общее расположение. Я не буду останавливаться на подробностях моего доклада. После доклада некоторые мне говорили, что напрасно я не допустил прений. Однако, я оказался прав и последствия это доказали.


ДОКЛАД ГЕН. ОДИШЕЛИДЗЕ 

После моего отъезда был сделан ген. Одишелидзе также доклад, после которого были допущены прения. Прения приняли страстный и полемический характер, и разразились целым потоком взаимных обвинений. Мне писали из Константинополя, что все сожалели, что прения были допущены и говорили, что ген. Квинитадзе оказался прав, не допуская прений. Я коснусь этого доклада. Я получил о нем довольно полное описание.

В своем докладе я совершенно не касался вопроса о том, что произошло до моего вступления в должность Главнокомандующего; я не останавливался на предыдущих действиях и не разбирал, и не подчеркивал ошибок предыдущего командования, хотя, несомненно, должен был этого коснуться, дабы очертить обстановку, при которой я вступил в командование. Не так поступил ген. Одишелидзе. В своем докладе он неоднократно упоминал мою фамилию и мой образ действий; несмотря на то, что я вступил в должность после него и он должен был докладывать обо всем, что произошло только за его время; он свободно мог не склонять моей фамилии.

Теперь приведу несколько выписок из его письменного доклада.

1-я выписка: "Военный Совет был коллективным начальником хозяйственного комитета и Гогуа, как его председателя; Гогуа, получив от кого-то тайные, почти совершенно диктаторские права и какие-то полномочия, ни разу, за все время существования Военного Совета, не исполнил ни одного его постановления. В самом хозяйственном комитете распоряжался он один".

2-я выписка: "Я должен сознаться в своей великой вине перед родиной, я не должен был верить, что когда-либо Гвардия добровольно уйдет, что я и мои товарищи когда-либо будем иметь голос, что когда-либо мы, знатоки дела, самостоятельно и без помехи незнающих и непонимающих людей, приступим к делу действительного устройства армии. Я согрешил еще в другом, в более важном; в середине января 1920-го года я по усиленным просьбам Рамишвили и Лордкипанидзе согласился принять должность 2-го товарища Военного Министра по строевой части. Меня убедили, что никто мне мешать не будет".

3-я выписка: "3/4 всей военной подготовки государства, самой сложной и самой деликатной, требующей громадного военно-административного опыта, и юридически и фактически находилась непосредственно и исключительно в руках таких знатоков военного дела, как Лордкипанидзе, выдающийся земский деятель, Чичинадзе, отличный врач и Гогуа, хороший корабельный механик. Лордкипанидзе скоро убрали за то, что он обладал действительным и отличным государственным умом: это качество считалось для Военного Министра такою же роскошью, как знание военного дела. Остались Чичинадзе и Гогуа, люди, которым приписывались приблизительно такие же качества, как ген. Квинитадзе, т. е. ясный ум и твердая воля. Казалось бы логика вещей требовала назначения вторым товарищем министра Квинитадзе, но этого не случилось..."

4-я выписка: "В апреле ген. Квинитадзе был назначен Главнокомандующим и власть, не только над всеми войсками, но и над снабжением тылом перешла к нему; ему же подчинялась и Гвардия. Ему была предоставлена полная мочь Главнокомандующего по русскому закону. (Это неверно и в своем месте мной указаны были мои полномочия). К этим громадным правам присоединилась моральная поддержка: он успешно отбил нападение красной русской дивизии и Военный Министр официально приветствовал его, как второго Георгия Саакадзе. (Характерно, что именно это обстоятельство ген. Одишелидзе счел нужным отметить). Глава Правительства выказывал ему особое демонстративное доверие. Что же? Он воспользовался таким своим выгодным положением и громадными правами? Он подготовил театр войны и тыл армии на случай новой попытки красных, которая была совершенно очевидна? Нисколько и ни в какой степени".

Я раньше уже указывал, что через два-три дня после моего назначения на должность Главнокомандующего в 1920-м году, одновременно с мобилизацией, противник перешел границу; тогда же я приступил к укреплению Тбилиси, которое, несмотря на заключение перемирия, состоявшееся 18-го мая, продолжало устраиваться. И кому не известно, что к войне надо начать готовиться до войны, а не во время войны, когда можно лишь продолжать составленные еще в мирное время предначертания для обороны государства. Все это хорошо должно быть известно и особенно офицеру генерального штаба.

"Он Вам здесь делал доклад и Вы вероятно потребовали от него объяснения. Он, конечно, изложил все то, что в нем самом и вне его мешало его деятельности, как Главнокомандующего, ясно и верно понимающего свою роль. Но когда я приехал из Парижа, я не нашел никаких следов и никаких попыток его деятельности по этой части. Зато я видел бои, которые он давал Совету Обороны и министрам по всякому поводу и по всякому случаю, грозя через каждые два слова немедленной отставкой". (По мнению Одишелидзе все это имеет громадное значение для его доклада о войне 1921-го года, происшедшей более полугода после моей отставки). "Здесь, в своем докладе Вам он сделал намек, что я ему оставил расстроенную армию и совершенно неподготовленный тыл. Насчет расстроенной армии мы поговорим дальше и увидим кто и что расстроило армию и когда она начала разлагаться, а сейчас я Вам напомню, что Главнокомандующим он был 5 месяцев и довольно спокойных 5 месяцев, с огромными правами, а я всего 15 дней, т. е. ровно в десять раз меньше". (Какое это имеет отношение к причинам расстройства армии; но ген. Одишелидзе в своих речах всегда разбрасывается и никогда не бывает последовательным).

5-я выписка: "Я с разрешения Военного Министра сделал доклад официальный в Правительстве, в октябре 1920-го года. Мне возражали все, решительно все, и на мое вычисление, что для борьбы с Россией необходимо самое меньшее 75 тысяч, армия действительная и 75 тысяч подготовительного резерва. Н. В. Рамишвили, свободно и самоуверенно жонглируя фактами и цифрами, доказал всему министерству, что 25 тысяч достаточно за глаза. После этого мною овладела тоска и уныние". (Вот здесь и надо было, как 2-му помощнику Военного Министра и стоявшему во главе войск, или уйти в отставку или добиться настоящей подготовки к войне; а тоска и уныние плохое лекарство в государственных, а особенно в военных делах). "Я много говорил об этом, но, правда, без шуму, без крику, без забегания задними ходами в Центральный комитет или к Председателю Правительства; без позы и угроз отставкой и это, как объяснил мне здесь присутствующий Хомерики есть главное мое преступление... может быть".

6-я выписка: "Я за все время существования нашей республики только 4 1/2 месяца фактически нес ответственную работу, но только по строевой части. Я нахожу, что при той роли, которая мне была дана, я своевременно и достаточно деятельно говорил, что нужно делать. Но тот, кто имел от Учредительного Собрания полномочия диктатора, пользовался и пользуется Вашим неограниченным доверием, имел и власть, и право распоряжаться, кто был даровит и деятелен, кто все брал на себя, все и всем руководил, Н. Н. Жордания отвечал и мне, и всем, кто к нему совался с этими вопросами, приблизительно так: нефть, обойдемся, не надо; обмундирование, снаряжение, подождем, обойдемся; горголь, не нужно, дорого: авиационный бензин, нет денег, дорого и т. д. Мы потратили 1 миллион лир на покупку 10 лучших в мире аэропланов, а на бензин и горголь мы пожалели десяток тысяч лир. Аэропланы бездействовали во время войны".

7-я выписка: "Такую же роковую роль сыграла и мудрая бережливость наша на обмундирование и снаряжение... Мы мобилизовали 12 батарей вместо 36, вследствие того, что Ной Жордания не разрешил купить одежду и снаряжение... Этого мало, мы могли выставить 48 орудий, а выставили 24; батареи вывезли 2 ящика вместо 8-ми. Царь Ираклий под Ахалцихе имел 2 орудия на 1000 человек, а мы теперь имели только 1. И это Ваше преступление было удвоено, и даже учетверено, Вашим вождем и нашим хозяйственным диктатором; Жордания не дал лошадей, так как Гогуа не имел фуража..."

8-я выписка: "Экономия, преследовавшаяся вопреки всякой очевидности Вашим вождем и Вашими товарищами на бензин, на горголь, на одежду, снаряжение и лошадей дала нам возможность выставить пехоту только 1/3 того, что мы могли выставить, артиллерию вчетверо слабее и обратила в совершенное ничто нашу прекрасную воздушную эскадру с нашими выдающимися летчиками.

Рядом с этой безумной и преступной экономией, граничащей с изменой, Военный Министр сидел в своем кабинете и часами читал и выслушивал кляузные доносы внутренних шпионов, которых было в каждой части не менее трех... Шпионы получали жалованье младшего офицера... Всего было 108 шпионов..., в месяц они обходились в 540 тысяч рублей и в год 6,480 тысяч руб. или 260 тысяч франков; цифра более чем достаточная для покупки горголя и бензина для авиации... Мы имели в руках документ, указывающий, что Россия решила нас раздавить и все-таки наши диктаторы играли в бережливость. Зато Ной Николаевич во время самой войны сыпал десятками миллионов таким господам, как Кереселидзе, и они ему выставляли грозные отряды в 20–30 пеших оборванцев вместо обещанных конных полков. Если, господа, все это есть государственная мудрость Вашего вождя и его организаторские способности, то я счастлив быть неспособным организатором, слово, которое бросил мне и нам военным вообще один из Ваших мудрых товарищей здесь в Константинополе. За все время нашего самостоятельного существования я был ответственным лицом 3 раза: 1/ два с половиной месяца до поездки в Париж, 2/ четыре месяца после поездки в Париж; оба раза исключительно строевым начальником (?) 3/ две недели я был Главнокомандующим; итого шесть с половиной месяцев до войны и две недели во время войны. Ваши вожди были у власти без перерыва все время нашего существования; власть и полномочия у них были диктаторские, а не такие, как у меня; брали они на себя решительно все, в том числе устройство войск и 3/4 подготовки войны; они исключили нашу вооруженную силу в самый момент ее зарождения двойственной организацией..." (А сам всегда таковую отстаивал). "Вот, господа меньшевики, роль моя в подготовке к войне нашей армии и роль Ваших вождей и ответственных товарищей".

Из этих выписок видно, чем руководствовался ген. Одишелидзе в своем докладе, что было его основной мыслью. Он, желая оправдать себя, обвинял других. Обвиняя других, он этим обвинял себя. Если он не согласен и даже был против тех или других мероприятий, то, находясь на таком ответственном посту, как помощник Военного Министра, он должен был иметь гражданское мужество уйти от дел; в противном случае, продолжая оставаться в мероприятиях, по его взгляду вредных, он тем самым молчаливо соглашался с таковыми и, значит, или не находил их вредными, или в предлагаемых своих мероприятиях не был уверен. Напрасно он себя называет патриотом-мучеником; патриотичнее было бы не участвовать в том деле, которое он считал вредным для своей родины. О тоне доклада лучше всего судить можно по словам одного из слушателей этого доклада. Вот как он пишет: "В докладе было сказано много относительно того, как, вообще, шла работа в Военном Министерстве; много уделено было тому, что ему не давали работать, что ему мешали, не обращали внимания на его доклады о грозящей опасности; указано было на то, что мнение кого-либо из чинов Гвардии всегда ставилось выше его мнения и т. д. Он указал, что все военное дело вели штатские люди, так как везде они преобладали, что это все было подстроено нарочно, что он ни в какой степени не являлся и не был организатором армии, а в лучшем случае был только советником. Много обвинений было направлено на Жордания; что он часто скупился там, где надо было дать деньги и, наоборот, иногда расходовал совершенно зря. Очень много высказал по адресу Гогуа; что он был неспособный, незнающий и не желающий кому-либо подчиняться, и что он имел диктаторские полномочия. Доложил, что Гогуа от себя имел по одному шпиону в каждой части для наблюдения за чинами хозяйства. Говорил, что несмотря на имеющийся секретный документ о готовящемся нападении, все же не обращали внимания на его просьбы и доклады об усилении армии... Даже он говорил о расположении войск перед войной, свалил все на Coco Гедеванишвили; я, говорит, при объезде указал ему, что так разбрасывать войска нельзя и приказал переставить их, но мое приказание не было исполнено. На реплику, почему Вы не добились своего, ответил – "Я, как Главнокомандующий, давал руководящие начала, а далее было дело командующего фронтом; я не привык командовать войсками иначе; я сидел в центральном месте, давал указания командующему фронтом, а почему он так сделал – спросите его. Я не привык командовать так, как командовал ген. Квинитадзе, который скакал и носился по всему фронту; это он избрал такой способ командования". Реплика: может быть Ваш способ и хорош при большом фронте и большой армии, но при нашей маленькой армии следовало бывать поближе. Ответил – "Я другого способа не знал и если придется еще командовать, то буду опять так же". Далее сказал, что после начала войны фронт расстроился и войска отходили к Тбилиси. "Вам здесь ген. Квинитадзе говорил, что я расстроил полармии – это неверно, всего пострадало полтора батальона, а остальные войска были в порядке". Вместе с этим говорил, что Гедеванишвили растерялся и ничего не предпринимал и так вышло из его слов, что он сам плохо был осведомлен, что там делалось. "Затем меня выгнали". Раньше доклада он как-то говорил: "Я еще посмотрел бы, чем кончилось, если бы меня не сменили, и хорошо ли сделали, что меня сменили..." Доклад весь был, правду сказать, составлен в очень резких выражениях и досталось всему Правительству и Жордания, но как-то это все вышло неделовито; чувствовалось, что он сознает свою вину и вот, для своего спасения выбросил весь запас своих обвинений против всех и даже против Вас.

Я говорил с ним относительно касающегося Вас, до доклада; он объяснил, что он не обвиняет Вас в том, что выходит как будто по его словам неподготовка тыла и фронта, но указывал, что даже при всей полноте Вашей власти, Вы ничего не могли сделать с ними. Я сказал ему, что Вы ни одним словом не касались его относительно расстройства войск. Он ответил – "Это он в Батуми сказал".

Следовали вопросы: 1) был ли, генерал, у Вас составлен план обороны государства? Ответ: план никогда не составляется заранее. (Это говорит генерал Генерального штаба). План составляется сообразно обстоятельствам. Но тут очевидно смекнул, что говорит ерунду и добавил "в голове у меня, конечно, был план, и когда я уезжал в Батуми, то я даже указал начальнику генерального штаба, как действовать".

Был еще вопрос: "Были ли у Вас намечены линии позиций впереди Тбилиси и за Тбилиси, и было ли что-нибудь приготовлено на этих позициях?" Ответ. "Я представил подробный проект укрепления Тбилиси, но отказали в отпуске денег". Затем начали ему возражать. Хомерики: он говорил деликатно и осторожно, намекая, что ген. Одишелидзе никогда определенно ничего не заявлял и не настаивал на своем, и поэтому получалось впечатление, что требование его не суть важно – "Очень жаль, что Вы только теперь решились говорить с нами так твердо и определенно". Джугели: этот уже говорил без стеснения. Сначала сказал, что приходилось иногда отказывать в покупках, так как не хватало денег, но часто просто нельзя было разобрать важное от неважного требования; все докладывалось как-то только для формы и без всякой настойчивости. Стоило только Жордания или Рамишвили возразить, как ген. Одишелидзе замолкал, и дело тем и кончалось. "Вы говорите, что только несколько месяцев были у дела, это неправда. Вы все три года были на высоком месте, то в одном, то в другом, и сваливать на других не приходится. Вы говорите, что не дали денег на укрепление Тбилиси; да не дали, потому что Вы просили 400 миллионов; но разве же нельзя было взять меньше и сделать хоть что-нибудь. Смог же ген. Квинитадзе устроить окопы в 1920-м году впереди Тбилиси, в которых мы держались неделю; и израсходовали, кажется, несколько миллионов. Во многих вопросах, по которым Вы обвиняете Жордания, виноваты Вы, потому что никогда не докладывали определенно и настойчиво, а всегда спешили согласиться со всеми. Вот, господа, бывали такие картины. Докладывает ген. Одишелидзе, я начинаю оспаривать, ген. соглашается со мной; далее выступает Дгебуадзе, который очень часто выступал против меня, тогда ген. соглашается с Дгебуадзе. Вот и разберите, господа, чего хотел ген. Одишелидзе. Так и проходило всегда по всем вопросам. К сожалению, я должен признаться, Вы были нашим кандидатом и лично моим, но оказались совершенно бесхарактерным человеком и безвольным. Мы часто среди товарищей говорили о Вас и мне часто указывали товарищи: "вот ген. Квинитадзе иначе с нами говорит, спорит, доказывает, стоит на своем и все мы понимаем, чего он хочет, а ген. Одишелидзе мы не понимаем". Раздается реплика: "почему же ген. Квинитадзе гнали". Джугели отвечает: "К сожалению, с ним не могли работать благодаря его характеру". Продолжает, обращаясь к ген. Одишелидзе: "Вы говорите, что ген. Квинитадзе сказал, что Вы ему оставили расстроенную армию. Я не знаю, что он сказал, но я не могу не подтвердить, что к его вступлению на 3/4 война была проиграна. Господа, я видел ген. Одишелидзе после того, как в него бросили бомбу, и он был так спокоен, будто в него бросили бумажный шарик; и поэтому то, что скажу, я не отношу к личной храбрости или трусости, а отношу к нему, как Главкому. Случилось, господа, ужасная вещь. С первыми выстрелами на фронте ген. Одишелидзе так растерялся, что потерял всякую способность управлять военными действиями и войска не получали после этого никаких указаний, и каждая часть делала, что хотела. Так продолжалось до 16-го, когда решили его сменить и поставить во главе войск подходящего человека; таким был только ген. Квинитадзе, и я поехал к нему уговаривать. Квинитадзе мне сказал сразу – теперь все потеряно, но я не отказываюсь сделать то, что смогу – и поехал сейчас же со мной.

Ауштров приводил всякую мелочь, обвиняя все армию, но никак не возражая докладчику: забраковал войсковую отчетность, систему переписки и приказов и т. п., и позволил себе двусмысленно говорить, что деньги на все отпускали, но войск все же не было. В конном полку вместо полка был один эскадрон; на разведку тратили огромные деньги, а сведений не было. Сказал, обращаясь к Одишелидзе: "Илья Зурабович, мы, уходя из комиссии или Военного Совета, никогда не могли понять, что Вы хотели, Вы никогда не держались чего-нибудь определенного, а всегда со всеми соглашались".

Карцивадзе: тоже набросился на военных и выискивал разные недочеты. Очень едко говорил про работу нашей разведки и контрразведки, и про работу в самом генеральном штабе. (Закариадзе не возражал, несмотря на приглашение председательствующего).

Арсенидзе: "Я должен признать тот факт, что Гвардия безусловно мешала формированию и укреплению армии". (Раздается какая-то реплика Джугели). Продолжает: "Да, да, Вы мешали и вмешивались, Вы даже вмешивались в политику и даже в мое министерство... мы, социалисты, сторонились офицеров и это ошибка. Да, они не социалисты, но ведь мы были по 40 лет до этого социалистами, а они столько же служили при царях и не удивительно, что не могли сразу стать социалистами. Вы должны были (обращаясь к Гвардии) попробовать сойтись ближе, помочь им разобраться в наших взглядах. Вы обвиняете ген. Одишелидзе, что он не говорил с Вами так свободно и резко, как Вы привыкли говорить – это потому, что он не принадлежал к нашей среде и поэтому был сдержан. Раздается реплика Хомерики: "А ген. Квинитадзе был социалист? Умел же он говорить, как хотел, с нами". Арсенидзе отвечает: "Ген. Квинитадзе был другой человек, он упрямый". Вообще, Вам должно было много икаться; и одна, и другая сторона пользовалась Вашим именем и несмотря на желание ген. Одишелидзе подорвать мнение о Вас в их глазах, он достиг обратного. Мне говорили из частных разговоров, что они все обратили внимание, что Одишелидзе даже Вас старался подорвать. В последнем слове Одишелидзе сказал, между прочим, опять про Вас: "Вот Вы меня сменили, назначили Квинитадзе, а он Вам бросил Тбилиси и морально убил армию. Да, он с твердым характером". Реплика Джугели: "Какая тонкая ирония". Какое жонглирование.

Я должен здесь отметить, что в первую ночную атаку с 18-го на 19-е февраля, когда нам удалось не только отразить атаку противника, но взять в плен более тысячи человек, в эту ночь, не дожидаясь результата атаки, ген. Одишелидзе уехал в Мцхета. На следующий день он обратился ко мне по телефону с просьбой прислать за ним автомобиль, так как он "случайно" попал в Мцхета.

Из его слов выходит, что Тбилиси был оставлен произвольно; между тем войска в Тбилиси были окружены и кольцо окружения в ночь с 24-го на 25-е февраля было почти замкнуто. Из его слов выходит, что дух армии был убит оставлением Тбилиси, когда армия уходила, уводя пленных и унося трофеи, не оставляя противнику ни одного пленного, ни одного трофея; и он совершенно не придает значения боям с 12-го по 15-е февраля, когда почти все войска рассеялись и из всего войска я встретил лишь человек 600–700.

Одишелидзе в своем последнем слове сказал следующее. Ничего нового он не сказал. Он говорил: "Опять я утвервдаю, что у Вас организатором я не был ни одного часа; организаторами и строителями армии были Вы. Все мои предложения и требования отклонялись; возражение кого-либо из Вас проваливало все мои предложения. Да, я был так глуп, что не ушел; я все думал, что что-нибудь, да сумею сделать. Вы говорите, что военные не поняли духа революции. А Вы поняли. Вы не разделялись на 30 партий и каждая посвоему понимала революцию. Вы говорите, что вот Мильеран штатский, а был лучшим военным министром. Но я думаю, что между Мильераном и Чичинадзе есть маленькая разница... Вы совершенно не знаете, как строил армию Троцкий, нам бы и пол-Троцкого хватило. Вот Вы говорите, что я перед всеми дрожал, даже перед Вами, господин Ауштров; говорите, что я не был тверд и настойчив, оказался плохим организатором, а с первыми выстрелами на фронте потерял способность управлять войсками – так позвольте Вас спросить, если все это так, так каким местом Вы думали, когда такого генерала пригласили Главнокомандующим?".

На этом доклад закончился. Я считаю, что из всего доклада ген. Одишелидзе его последняя фраза наиболее верное и сильное обвинение, предъявленное им правящим.


Г Л А В А XXXIV 


ОТъЕЗД ВО ФРАНЦИЮ 

10-го декабря 1921-го года я погрузился на греческий пароход. Еще перед отъездом я обратился к К. Г. Гварджеладзе с просьбой дать мне дипломатический паспорт, дабы избежать таможенной толчеи. Мне было отказано и сказано было, что Правительство приказало больше не давать таких паспортов, и есть распоряжение отобрать их у тех, у кого таковые были. Однако знаю, что ген. Кутателадзе уехал в Германию с дипломатическим паспортом; он его имел раньше и его у него не отобрали. Затем знаю, что партийные представители, не имеющие никакого отношения к нашему дипломатическому корпусу, также разъезжали по Европе с дипломатическими паспортами. Строгость была применена только по отношению ко мне. Взамен паспорта я получил бумагу, в которой уполномоченный правительства просил власти оказывать мне содействие; эту бумагу я, конечно, никому не предъявлял, ибо она никакого реального значения иметь не могла и, напротив, могла сконфузить нашего представителя в глазах иностранных чиновников.

На пристани процедура посадки на пароход тянулась несколько часов. Наконец, уселись в лодку и поехали на пароход. У борта также пришлось ждать окончания контроля, осматривавшего пароход; качало немного и моя маленькая дочь, грудной ребенок, заболела от качки и ее вырвало. Наконец, влезли на пароход. Еще на пристани томительное ожидание процедуры сильно скрасили приехавшие меня провожать; это были офицеры и юнкера. Некоторые из них сели в лодку и провожали до корабля. На пароход их не пустили. С наступлением темноты пароход отправился в путь.

Я прибыл в Марсель 19-го декабря. Почти весь путь нас качало, особенно в последнюю ночь перед Марселем.

К счастью пароход заходил в Смирну и в Афины, и за время этих остановок моя семья могла передохнуть; в остальное время она полностью лежала пластом. Покупая билеты, я просил дать мне отдельную каюту. Мне агентство обещало, но, конечно, на пароходе удалось этого достичь лишь после длинных споров; наконец, дали, но скверную; она была очень маленькая, была расположена в конце кормовых и стеснена бортом; там едва помещались 4 кровати и она была так мала, что при нахождении в каюте кого-либо одного дверь уже нельзя было открыть. 

В Пирее мы стояли три дня. Как только остановились, на пароход взошел контроль и стал осматривать паспорта. Едва взглянув на мой паспорт чиновник взял его и унес. Как выяснилось, он принял меня за русского. Пришлось долго с ним объясняться при посредстве пароходного служащего, едва владевшего французским языком. Наконец, паспорт мне вернули. Пассажиры стали съезжать на берег. Их пропускали, но в таможне отбирали паспорта. На следующий день я с женой сошел на берег и пошел через таможню. Нас никто не остановил и мы вышли в город. Пользуясь любезностью одного грека, согласившегося быть нашим проводником, мы доехали до Афин и поехали на трамвае в Военную Школу повидать наших юнкеров. Наш любезный гид слез раньше, но он что-то сказал нашему кондуктору. Проехав несколько далее, вагон был остановлен, кондуктор нам объявил, что нам надо слезать; затем, когда мы слезли, он пошел вместе с нами в одну из улиц, прошел шагов 100 с нами и указал здание Школы, расположенное на плацу, вне города; вагон стоял и ждал.

Мы отправились в Школу. Здесь дежурный офицер встретил меня очень любезно. Юнкера были очень довольны моему приезду. За полгода пребывания они сильно стосковались. Их сначала товарищи юнкера-греки встретили очень хорошо, но потом к ним остыли. Дело в том, что эта Школа с очень архаическими традициями. У них применяется хорошо известный всем нам так называемый "цук", причем младшие классы вынуждены бывают сносить не только брань и насмешки, но и побои. Наши, конечно, воспротивились этому. Их не трогали, но от них отошли. Их положение усугублялось особенно трудностью изучения языка. Мой приезд оживил их. Мое первое посещение было вечером; я не застал начальника Школы. На следующий день я с утра снова приехал в Школу. Начальник Школы был предупрежден. Он был со мной очень любезен и мы с ним обошли все здание; посетили классы. Здание очень хорошее; место для учения обширное; расположение же вне города способствует полевому обучению. Однако я должен сказать, что порядки там архаические. Достаточно указать, что на 200 с небольшим воспитанников имеется 40 карцеров; они расположены отдельно и под них занят довольно обширный флигель; начальник же Школы, уже месяц назначенный на эту должность, кажется, впервые обошел здания; по крайней мере наши юнкера мне сказали, что они в первый раз его увидели. Юнкера, естественно, сравнивали порядки нашей Школы с таковыми греческого военного училища, и это сравнение далеко было не в пользу последнего. Отеческого отношения и надзора со стороны начальников они совершенно не видели; внутренняя их жизнь регулировалась старшим классом, а "цук" их постоянно угнетал. Они с трудом переносили сцены "цука", в которых упражнялись старшие над младшими. Обучение также их не удовлетворяло. Науки преобладали математические. Тактикой в младшем классе не занимались; на среднем курсе этой науке было предоставлено два часа в неделю, а на старшем пять; между тем как у нас в младшем классе этому главному предмету было уделено 5 часов, а в старшем 8. По военной истории проходили древние войны; новейшие войны не преподавались. Строевые занятия также не нравились нашим юнкерам, ибо главное внимание было обращено на шагистику. Товарищество среди воспитанников, так сильно нами поддерживаемое, здесь отсутствовало. Все это угнетало юнкеров и прибавляло много горечи в их положение беженцев, и при отсутствии связи с родиной. А продолжительность обучения (3 года) в связи с трудностью обучения греческому языку окончательно подрывало их моральные силы. Два дня я пробыл с ними; мы ходили по городу и осматривали достопримечательности города, включая стадион.

Город имеет очень привлекательный вид; здания архитектуры греческого стиля очень красивы и производят весьма приятное впечатление простотой и изяществом своих линий, а светлые тона возбуждают в душе светлые и приятные мысли. В Афинах на улице я встретил одного грузина – Эристави. В 1918-м году, когда я был помощником Военного Министра, я предполагал взять его к себе в адъютанты, ибо он отлично владел иностранными языками; но прежде, чем я успел это сделать, я был уволен со своей должности. Мы взаимно обрадовались встрече. Он жил в Афинах, как беженец, там же находился его брат. На другой день мы по условию встретились в здании Военной Школы, а затем вместе ушли оттуда. Оба брата пригласили меня с женой обедать в один русский ресторан, который содержит русский генерал, беженец. Эристави рассказывали мне свою историю. Тот, который проектировался быть моим адъютантом, был впоследствии арестован по распоряжению Министра Внутренних дел, но за что – до сих пор не знает. Он удрал из тюрьмы, а затем из Грузии. Здесь, в Афинах, они начали с того, что его брат показывал желающим звезды через свою артиллерийскую трубу-бинокль; эту операцию они производили прямо на улице. Сейчас они несколько справились и состоят в компании синематографа; живут, с голоду не умирают. Они оба все время спрашивали, когда же можно будет вернуться на родину. Я просил их поддерживать связь с нашими юнкерами, что они делали, как я узнал после, с полной охотой, и юнкера в своих письмах всегда вспоминали их с самым добрым чувством.

В Марсель я приехал на рассвете 19-го декабря; эту ночь я всю не спал, ибо сильно качало и я должен был ее провести на палубе. В Марселе нас продержали до 9–10 часов на внешнем рейде, а затем ввели на внутренний рейд и пристали к берегу. Началась проверка паспортов, а затем возня на таможне.

Мы приехали в Марсель утром, а поезд на Париж отходил часов в 11 ночи. Надо было ожидать целый день. С утра я обеспечился билетами на поезд. Пришлось купить билеты 3-го класса, так как денег не хватило. Мне прислали 4000 фр., между тем билет 2-го класса на пароходе общества "Паке" от Константинополя до Марселя стоил 800 с лишним франков, при этом за детей старше 7 лет брали как за взрослых; таким образом за 4000 фр. я не мог бы доехать до Марселя, а не то что до Парижа. Консул в Константинополе предлагал мне устроить так, чтобы мои дети оказались моложе 7-ми лет, т. е. переделать паспорт; я, конечно, не мог согласиться на такую комбинацию. В третьем же классе на пароходе ехать зимой с детьми не представлялось возможным.

Описанные мною события в Константинополе могут показаться читателю лишь личного характера и мало имеющими историческогозначения. Возможно.

Я описал их подробно и вот почему. Во-первых, в 1922-м году я решил описать все, чему был свидетелем.

Во-вторых, я считаю, что эти события могут и должны быть описаны, ибо события в истории происходят не сами собой, а производятся людьми, правящими судьбой народа. Для историков, несомненно, желательно и интересно знать характеристику как лиц, правящих народом, так и тенденции, и применяемые способы взаимоотношений и управления.

Я утверждаю, что судьба Грузии в руках людей, проникнутых искренней любовью к своей родине и обладающих, конечно, не таким интеллектом, как наши правящие, была бы совершенно иная. События, происшедшие в Константинополе, характеризуют наших правителей и близко к ним стоящих генералов.

Текст подготовил Ираклий Хартишвили