(Предложенный ниже материал является выдержкой /скажем, третьей частью/ из книги главнокомандующенго вооруженными силами Грузинской Демократической республики на втором этапе русско-грузинской войны февраля-марта 1921 г., и до того в ряде войн против Грузии, генерала Георгия Ивановича Квинитадзе "Мои воспоминания в годы независимости Грузии 1917-1921", YMCA-PRESS, Париж, 1985, со вступительной статьей об авторе князя Теймураза Багратиона-Мухранского. Полностью эту книгу можно прочесть в интернете в фондах Национальной библиотеки Парламента Грузии /бывшая Публичная библиотека г. Тбилиси/)
Содержание данной выдержки
Глава IX. Война с Турцией Юго-Запада Кавказа. – Ахалцихские события. – О Гвардии. – Ардаган. – Дух армии. – Инцидент
Глава X. Снова в отставке. – Заключительные размышления
Глава XI. Военная Школа
ГЛАВА IX
Война с Турцией Юго-Запада Кавказа. – Ахалцихские события. – О Гвардии. – Ардаган. – Дух армии. – Инцидент
АХАЛЦИХСКИЕ СОБЫТИЯ
Теперь перейду к следующему моему вступлению на службу. В середине февраля раздался телефонный звонок у меня в квартире. Спрашиваю, кто вызывает. Оказывается, ген. Гедеванишвили. Вот его слова: "Председатель Правительства просит тебя еще раз принести себя в жертву и поехать на Ахалцихский фронт начальником штаба к ген. Мазниашвили". Я ничего не знал о случившемся у Мазниашвипи.
Оказалось, обстановка была серьезная. И он стал рассказывать обстановку. Я его перебил и сказал, что по телефону не стоит об этом говорить и что я сейчас приду к нему в кабинет. Я пришел к нему, и он мне обрисовал всю обстановку. Из его рассказа выходило, что обстановка там сложилась гораздо серьезнее, чем я думал. Боялись движения противника на Боржоми и Хашури и определенно выражались, что положение чрезвычайно опасное. Он мне тут же сказал, что объявлена мобилизация и что спешно будут посылать войска на Боржоми. Я спросил, какое направление в данных обстоятельствах он считает важнее, Ахалцихское или Гагринское, ибо у нас в это время был фронт и там. Он ответил, что Ахалцихское и что сейчас в первую голову все, что можно, пошлет на Ахалцихе. Тут же он установил, что именно будет послано и что необходимо там мое присутствие, и как человека популярного, и как умеющего водворить там порядок. Выходило, что там соберется до 2-х дивизий и Гвардия, итого 10.000 штыков. Я ему сказал тогда, что, раз там соберутся почти все войска, необходимо ему самому вступить в командование этими войсками; что гораздо будет полезнее ему, как Главнокомандующему и как помощнику Военного Министра приехать туда лично и простыми распоряжениями исправлять все, что он найдет нужным, там же на месте, мне же за всем придется обращаться к нему и это будет лишняя волокита. Он ответил, что он лично сейчас ехать не может, так как его присутствие необходимо в Тбилиси, но что все, что я буду находить необходимым, все будет прислано. "Хорошо", – сказал я, – "я поеду, но необходимо, чтобы Мазниашвили просил меня приехать к нему, так как я в отставке и лучше будет, если я поеду по его вызову". К этому же я добавил, что так как там соберется несколько крупных соединений, то я очень прошу дать мне в помощь офицера Генерального штаба, ибо за 10 дней Грузино-Армянской войны я сильно измучился, не имея помощника офицера Генерального штаба, а здесь, кажется, будет продолжительнее; при этом я просил офицера Генерального штаба выпуска мирного времени. Он выразил согласие. Через некоторое время я получил пригласительную телеграмму от Мазниашвили, и мы, Гедеванишвили и я, пошли к Председателю Правительства. Н. Н. Жордания сказал мне, что он считает меня отличным стратегом, и желает, чтобы я поехал туда и исправил положение. Потом я узнал, что он ездил в Боржоми, что там вокруг его вагона собралась ночью толпа разнузданных беглецов и что из вагона выходил к этой толпе и успокоил их, предлагая прийти утром, ибо Н. Н. уже спал, сопровождавший Председателя Генерального штаба полк. Дзалания, от которого я и слышал этот рассказ.
Я сказал, что мой приход к нему обозначает, что я еду, каковы бы обстоятельства ни были; что все военные вопросы у нас с ген. Гедеванишвили выяснены, но что я прошу одного: я туда еду ответственно-безответственным начальником; ничего не имею против такового назначения (дело в том, что я туда ехал начальником штаба, а со мной разговаривали, как с ответственным начальником); так вот я прошу, чтобы там полная власть была в руках ген. Мазниашвили, чтобы без его разрешения даже по телефону никто не смел разговаривать, дабы в Тбилиси не помещались такие телеграммы, как например, телеграмма уполномоченного Правительства Лео Рухадзе в Ахалцихском уезде: "Армия развалилась, пришлите Гвардию". "Такую телеграмму", – добавил я, – "вероятно, противник в Ахалцихе читает с удовольствием". Н. Н. ответил, что вся власть предоставляется военным и чтобы мы там орудовали по-военному. Я простился.
Как я выше писал, я просил офицера Генерального штаба выпуска мирного времени; таковыми были налицо Закариадзе и Нацвалишвили. После переговоров ген. А. Гедеванишвили с ген. Андроникашвили, начальником Генерального штаба, выбор их пал на полк. Нацвалишвили, и они об этом сообщили мне. Я встретил последнего в кабинете полк. Закариадзе и сказал ему, что я просил со мной вместе командировать в распоряжение ген. Мазниашвили или его, или полк. Закариадзе, что выбор его начальства пал на него и чтоб он готовился ехать вместе со мной. Он к моему крайнему удивлению спросил меня, на какую должность он поедет. "Вы едете на должность начальника штаба, а значит я на должность старшего адъютанта, между тем моя теперешняя должность выше", – сказал он. Я смотрел на него и сначала ничего не мог сказать, так я был огорошен его ответом. В кабинете нас было трое: я, Закариадзе и полк. Нацвалишвили. Я вскипел и не сдержался; я человек обыкновенный и не обладаю ничем сверхчеловеческим, слышать эту фразу и ничего не сказать, этого я не мог. "Вы, может быть, могли бы эту фразу сказать кому-либо другому, но не Квинитадзе", – ответил я, – "как вы можете говорить, какая должность выше или ниже, когда обстановка такова, что нужно спасать положение. Как у вас повернулся язык это сказать ген. Квинитадзе, бывшему помощнику Военного Министра и Главнокомандующему, сейчас второй раз едущему на должность начальника штаба к младшему по службе. Вы оба молодые здесь, обоим вам говорю. Я никогда не ожидал такого отношения к делу от вас обоих; я думал, вы оба будете проситься непременно быть назначенными и мне пришлось бы между вами бросить жребий. Оказывается, наоборот, никто из вас не хочет ехать. Таких помощников мне не надо. Я поеду один". Сказал об этом Андроникашвили и ушел. Не знаю и не хочу разбирать, прав я был или нет; я сказал, что чувствовал. Конечно, это было не тактично; конечно, этого не следовало говорить, ибо я наживал двух врагов. Но дело касалось не меня, дело касалось родины, вновь попавшей в тяжелое положение, и я не мог сдержаться. Если они это поняли, то не поставят мне в вину. На вокзале, садясь в поезд, где я с трудом достал себе место, я был вызван к телефону. Ген. Кавтарадзе прочел мне по телефону телеграмму, только что полученную на имя помощника Военного Министра от Военного Министра, бывшего в Боржоми. Военный Министр в копии своему помощнику сообщал, что он просит Председателя Правительства отозвать ген. Мазниашвили из Боржоми и назначить меня. "Эта телеграмма касается вас, поэтому я счел нужным вас предупредить", – добавил Кавтарадзе. Я поблагодарил его. Тут же на вокзале я узнал, что поезд Военного Министра выходит скоро из Боржоми на Тбилиси. Я просил начальника станции передать Военному Министру, что я еду в Боржоми, что прошу в месте скрещения поездов вызвать к себе, так как имею деловую просьбу. Наши поезда скрестились в Хашури. Я вошел в вагон к Военному Министру. Я сказал ему, что знаю про посланную телеграмму относительно Мазниашвили и очень прошу этого не делать. Он ответил, что авторитет Мазниашвили в Боржоми сильно подорван, что у него трения с подчиненными, что в него больше не верят и что поэтому его следует отозвать. Я настаивал на своем и говорил, что Мазниашвили и я друг друга знаем отлично и будем работать согласно, как и во время Грузино-Армянской войны, что я, как начальник штаба, стану между ним и войсковыми начальниками, трений не будет и все обойдется благополучно; заканчивая, я его настойчиво просил этого не делать. Я получил впечатление, что это будет сделано, хотя он мне по этому поводу не дал никакого определенного обещания. Я поехал дальше. Я приехал в штаб ночью. Ген. Мазниашвили и ген. Сумбаташвили спали; я просил их не будить, а полк. Джиджихия, который был начальником штаба и только что был назначен командиром 4-го полка, ввел меня в курс дела, а затем пошли ужинать, где я познакомился с офицером штаба. На другой день знакомая картина повторилась. Мазниашвили усадил меня за письменный стол и сказал: "Вот карта, карандаши, бумага, чернила и пр. Орудуй". Затем на следующий день я поехал на позиции, осмотрел их и окунулся в обстановку. Мазниашвили сказал, что он, может быть, тоже выедет и догонит меня. Он действительно выехал, но в то время, как он был на правом фланге, я, осмотрев этот последний, был уже на левом. Вернулся я уже ночью. Войдя в комнату, я сразу же обратил внимание, что вещи связывались и упаковывались. Я думал, что Мазниашвили переходит на другую квартиру. Возвращаясь, я по дороге узнал, что Мазниашвили на правом фланге чуть не убили. Оказывается, он вышел за наши окопы и направился в сторону противника. Он прошел уже шагов 200, когда по нем открыли огонь. Слава Богу, не подцепили. Вернувшись назад, я стал ему по-товарищески выговаривать, как можно так собой рисковать и без всякой пользы, долго ли до беды. Он сказал, чтобы я прочитал ту телеграмму, которая лежала на столе у меня. Я прочел. Это был приказ об отозвании Мазниашвили для ускорения мобилизации его дивизии и назначении меня командующим Ахалцихским фронтом и ген.-губернатором того же уезда. Моей просьбы не исполнили. Выяснилось, что Мазниашвили укладывался, чтобы ехать на вокзал. Я стал уговаривать его остаться и сказал, что я просил этого не делать и что я, вероятно, добьюсь отмены этого. Мазниашвили был непреклонен и уехал. На следующий день я получил запрос от ген. Гедеванишвили, согласен ли я на назначение ко мне начальником штаба его брата Генерального штаба подполк. Н. Гедеванишвили. Я совершенно не знал этого офицера, но зная, что он офицер Генерального штаба выпуска мирного времени, согласился. Он был в это время в Батуми и поэтому приехал лишь через несколько дней или даже через неделю; за это время мне пришлось исполнять две должности.
До 5-го марта тянулось сосредоточение мобилизуемых войск и вообще подготовка. Военный Министр все время был в Боржоми и с утра до вечера был в штабе. Его присутствие весьма много помогало в смысле исполнения моих требований того или другого характера. Я не буду входить в детали подготовки как в оперативном, так и в тыловом отношении. Отмечу одно обстоятельство.
Когда приехал я в Боржоми, то узнал, что из 16-ти горных орудий 7 или даже 9 были испорчены и отправлены в Тбилиси для ремонта. Я каждому батарейному командиру категорически указал, что тот батарейный командир, у которого пушки не будут действовать за их испорченностью, будет немедленно отрешен от батареи и отправлен в Тбилиси для удаления со службы. За 4-месячное ведение дальнейших боевых действий на Ахалцихском фронте из всех орудий отказалась действовать только одна горная пушка.
До 5-го марта вверенные мне войска сосредотачивались и развертывались. За это время воспроизведу эпизоды, достойные быть отмеченными. Ахалцихские события разыгрались в феврале 1919-го года. Это было восстание местных жителей, весьма возможно, долженствующее вспыхнуть одновременно с армянским наступлением в декабре 1918-го года. Ахалцихский уезд перед этим был нами передан туркам. Еще в 1918-м году там разыгрались события, когда ген. Мазниашвили был окружен в Ахалцихе и мы были принуждены очистить этот уезд, тогда мы не могли опрокинуть местных жителей, организованных турками и преграждавших нам дорогу на позициях к северу от Ацкури. Это обстоятельство сделало их смелыми, а февральские наши неудачи, когда наш отряд, бросая орудия и повозки, отошел в беспорядке к Боржоми, лишь еще больше вселило в них уверенность к себе. Самое восстание разыгралось по подстрекательству одного из помещиков Сервер-бека Коблианского. Как на реальную силу он опирался на государство "Территория Юго-Запада Кавказа". Это государство создалось из Карса и Ардагана, и оно вело переговоры о вступлении туда и Аджарии, как федеративной единицы. Ясно, что все это делалось иностранными эмиссарами. Почву в народе мусульманской части Сервер-бек нашел благодарную, а наши неудачи 1918-го года, потеря Батуми, Ахалцихе и Ахалкалаки лишь утвердили население в слабости Грузии. Вместе с этим наше Правительство, получив обратно Ахалцихе, назначило туда своим уполномоченным Лео Рухадзе, который со своими помощниками стал там распространять и насаждать социалистические идеи, столь чуждые этому народу. Эти новые идеи встретили сопротивление со стороны помещиков и духовного мира, которые и создали для Сервер-бека почву еще более благоприятную для восстания. "Территорией Юго-Запада Кавказа" Сервер-бек был назначен временным комиссаром Ахалцихе и Ахалкалаки. Я сам видел его бланки на официальных бумагах с таким печатным заголовком на русском языке: "Территория Юго-Запада Кавказа". "Комиссариат Ахалцихе и Ахалкалаки". Наши войска, ввиду их малочисленности и повсеместности восстания, отошли к Боржоми из Ахалцихе, а из Ахалкалаки в Родионовку. Администрация, конечно, должна была оставить свои места и ушла из этих уездов. Такова была обстановка, когда я вступил в свою должность. Развивая подготовку во всех отношениях, пришлось подумать и об администрации, почему я телеграфировал в Тбилиси Министру Внутренних Дел, прося его командировать в мое распоряжение чинов администрации, дабы иметь готовый административный аппарат, чтобы со вступлением в уезды поставить их сразу на места.
Один из штабных офицеров однажды показал мне Тбилисскую газету, где было напечатано следующее: "Сведения, полученные от ген. Квинитадзе об оставлении Ахалкалаки администрацией, не соответствуют действительности. Лео Рухадзе". Я попросил к себе Лео Рухадзе и высказал ему следующее. Подумал ли он, что такая телеграмма подрывает престиж генерал-губернатора? Что если бы даже администрация действительно продолжала оставаться на местах, не лучше ли было бы ему прийти ко мне и доказать, что я ошибаюсь. Кстати, это невозможно было доказать, так как часть администрации собралась у меня под боком, а другая отправилась в Тбилиси. Наконец, разве мы здесь не лица одного и того же государства и не представители одного и того же Правительства, разве мы не должны здесь поддерживать друг друга и согласовать наши действия? И разве посланная им телеграмма соответствует таковым намерениям? Он согласился, что таковую телеграмму не следовало посылать. Закончил я свою беседу с ним тем, что сказал, чтобы вторично он себе больше не позволял подрывать здесь моего авторитета.
Между тем войска понемногу собирались. Собралась Гвардия в количестве до трех тысяч человек. Сведения о противнике не были еще уточнены; разведка еще не была налажена, офицеры, принимавшие участие в предыдущих боях, докладывали мне, что противника очень много, что все население принимает участие в действиях против нас и что число противника по их впечатлению (это говорили даже офицеры, награжденные георгиевскими крестами) должно простираться до 10.000 человек; хотя я скептически к этому относился, т. е. к числу, но принял в соображение создавшуюся психологию, вследствие чего надо было действовать наверняка, вполне обеспеченно, с наименьшим риском. Я знал, какие действия мне предстояли. Мне предстояло прежде всего разбить ядро восстания и взять Ахалцихе; затем мне предстояли действия против каждого участка уезда, против каждой деревни; это вызвало бы разброску моих сил; были бы, вероятно, частичные неудачи; была бы вечная угроза тылу; это потребовало бы много времени и, несомненно, что было самое главное, такой образ действий естественно повел бы и к большой жертве людьми. Поэтому я решил, разбив ядро, пройти немедленно и быстро Ахалцихский район по направлению к Адигюну и Поцхову. Войсками, как граблями, вычищая все непокорное. Быстрым успехом я достигал того, чтобы было меньше жертв, меньше потерял бы времени и население не успело бы обернуться, как уже все сплошь было бы в наших руках. Я знал также, что многие районы были миролюбиво настроены лишь по наружности и ожидали событий. Ожидала таковых событий и Аджария. Быстрый и решительный, так сказать всепоглощающий, успех – самое лучшее средство в таких обстоятельствах. Поэтому я хотел начать действия, когда прибудут все войска, предназначенные на этот фронт. Военный Министр как-то сказал, что хорошо бы к 1-му марта, ко дню первого заседания нашего Учредительного Собрания, взять Ахалцихе. Я возразил, что я задался целью добиться успеха и двинусь, когда у меня будет достаточно сил и что я могу руководствоваться только этим, а то к 1-му марта чего доброго преподнесу Учредительному Собранию совсем обратное. Военный Министр понял меня и более к этому вопросу не возвращался. Между тем штаб Гвардии, собравшейся раньше армии, хотел действовать. И вот однажды ко мне пришли Ладо Джибладзе, Орагвелидзе, еще кое-кто и стали мне говорить, что следовало бы начать военные действия. Я ответил, что начну тогда, когда для своей задачи найду себя достаточно сильным, что армия еще не собралась, что у меня ещё не готов тыл, чтобы двигаться безостановочно и пр. Они настаивали. Я стоял на своем. Тогда Ладо Джибладзе стал мне говорить, что Гвардия не может так долго стоять на одном месте (всего несколько дней), она или должна идти вперед или должна уйти домой, что гвардейцы требуют скорейшего открытия действий и они не могут совладать с ними, что на позициях холодно, так как нет теплых помещений (кругом было сколько угодно леса и мной не воспрещалось разводить костры), что люди скорей должны были вернуться; с этим они приходили несколько раз. Наконец, меня это взорвало. Встал, открыл дверь и ответил прямо и резко: "Вперед, пока не сосредоточу те силы, какие нахожу нужным, не пойду, а вы, если хотите уходить домой, уходите; обойдусь без вас и без Гвардии". Тогда они мне ответили, что ж, они останутся и будут убеждать и уговаривать людей остаться. Не правда ли, картина характерная. "Штаб Гвардии никогда не вмешивался в дела командования", – скажут представители Гвардии. Утверждаю, что всегда вмешивался и производил даже давление, как в этот раз, указывая, что гвардейцы не хотят оставаться и что якобы им трудно совладать с таковым их желанием. Я уверен, что раздавались, быть может, лишь отдельные голоса об ускорении действий, и если бы им только объяснили, что ждали, пока подойдут подкрепления, они были бы спокойны.
Но на этом дело не кончилось. Дня через два в их штаб приехал из Тбилиси ген. Фелицын, член их штаба. Фелицына я знаю со скамьи, мы с ним одного кадетского корпуса. Он окончил Юридическую Академию, служил в Иркутске и вдруг во время революции, при Временном Правительстве попал в командующие войсками округа. Затем после большевистского переворота попал в Тбилиси, где был приглашен служить в штаб Гвардии. Как русскому, не владеющему грузинским языком, ему было очень трудно, если не невозможно поступить на службу в грузинскую армию. О чем они говорили в штабе не знаю, но дня через два после моего категорического отказа начать военные действия ко мне опять пришел Ладо Джибладзе, кто-то еще из Гвардии и привели с собой Фелицына. Ладо Джибладзе опять возбудил вопрос о наступлении, выставляя те же причины, что и раньше, и добавил, что и со "стратегической" точки зрения следует наступать. Со "стратегической" точки зрения приводилось, что мы сейчас в лесу, ничего не видим, что если мы возьмем Ацкури, то тогда мы все увидим; будем знать, сколько их, куда они двинутся и пр. Вообще они теперь настаивали взять только Ацкури. При этом разговоре присутствовал мой начальник штаба подп. Гедеванишвили. Мы, я помню, переглянулись от этой "стратегической" точки зрения, нам, кажется, обоим стало весело. Я ответил, что я отлично понимаю их желание, как желание идти вперед или уходить домой; но никак не могу понять, когда они начинают говорить о стратегии и поправлять нас, несомненно стратегию знающих лучше их, вот этого я понять не могу. Все же я объяснил все выгоды нашего нахождения в лесу, который как раз мешает противнику видеть, что делается у нас, и наоборот, выйдя из лесу и остановившись в Ацкури, как раз выйдет, что они, удалившись в горы и леса, будут видеть все, что делается в районе Ацкури, представляющем совершенно открытую местность, и кроме того, мы будем внизу, а противник на командующих высотах. О других своих соображениях я, конечно, не говорил. Подп. Гедеванишвили стал им доказывать всю ненужность их предложения и привел много доводов, опровергающих верность их "стратегической" точки зрения. Кажется, мы их убедили, потому что они ушли, не настаивая на наступлении.
* * *
Еще один характерный эпизод. Гвардию я сосредотачивал на левом берегу р. Мтквари, вдоль шоссе Боржоми–Ахалцихе и ей были поручены позиции слева от Слесие-Цихе на запад, т. е. от Мтквари вправо. Армия собиралась на правом берегу, в горах со скверной горной проселочной дорогой; дорогу привести в соответствующий вид нельзя было; крутизну профиля дороги нельзя было уничтожить, ибо пришлось бы провести совершенно новую дорогу, для чего не было ни времени, ни средств; в низких же местах почва была топкая и постоянная поправка не особенно помогала делу, так как дорога размокала и размывалась тающим снегом. Войска стояли на позициях и спокойствие изредка прерывалось отдельными выстрелами; приезжая на позиции, я часто получал впечатление, что против нас никого не было, настолько противник был пассивен.
Однажды ко мне в кабинет, где мы с начальником штаба совместно исполняли нашу работу, влетел Орагвелидзе, член штаба Гвардии, взволнованный и стал говорить, что он сейчас на автомобиле с позиций; что татары перешли в наступление, что при нем были отбиты две яростные атаки и началась третья. "Чем же кончилась третья атака?" – спросил я. "Не знаю, я уехал, надо немедленно подать помощь, надо немедленно послать туда артиллерию; у нас нет артиллерии и наши могут не выдержать атаки". Думаю, что г. Орагвелидзе все же следовало подождать, чем кончится третья яростная атака. Я приказал по телефону узнать у ген. Сумбаташвили, тамошнего общего начальника, в чем дело. Запросили и узнали, что на правом фланге была усиленная стрельба, теперь уже прекратившаяся, что выясняется подробная обстановка, но что наши везде на позициях и противнику ничего не уступлено; последнее определенно. Затем было получено донесение, краткое, но красноречивое: "На правом фланге противник предпринял разведку. Такая-то Гвардия после усиленной перестрелки оставила позицию и сошла назад вниз. Шедшая ей на смену Кахетинская Гвардия без выстрела восстановила положение. Генерал Сумбаташвили". Ясно было, что никаких яростных атак не было. Однако штаб Гвардии передал в Тбилиси в свой штаб об отбитии яростных атак, что потом фигурировало в газетах. Я послал Главнокомандующему телеграмму, шифрованную, с истиной.
Здесь мне хочется добавить следующее. Об усилении правого фланга артиллерией мной было отдано приказание с утра и командир батареи получил уже приказание выдвинуться и расположиться на позиции. Во время моего разговора с членом Гвардии Орагвелидзе вошел командир батареи с докладом, и член Гвардии таким образом узнал, что усиление правого фланга артиллерией уже делалось. "Видите, вы только захотели иметь артиллерию, а уже здесь вперед это сделано, несмотря на то, что у противника нет артиллерии", – заметил я.
Еще одна способность гвардейской организации. Гвардией командовал по желанию штаба Гвардии генерал Ахметели. Храбрый, честный, прямой и очень порядочный человек. Мир его праху. Много он послужил родине и умер, служа до конца верно ей. Гвардии собралось до 5-ти с лишним тысяч человек, но штыков у них было около половины этого числа. С помощью ген. Ахметели я добивался увеличения числа штыков, а не ртов, и довел число штыков до 3200. "Георгий Иванович, при их организации больше никак нельзя", – говорил мне покойный. Хотя 3200 штыков на 5000 с лишним не половина, но соотношение знаменательное, оставшееся навсегда и впоследствии в привычках Гвардии.
Не могу обойти молчанием еще один эпизод. Правый, гвардейский, и левый, армейский, участки разделяла Мтквари и здесь спешно построили конно-вьючный мост. Расположение правого участка шло по ясно выраженному гребню; позиции на левом фланге были в лесу и их не видно было, пока не подъедешь вплотную. Вдруг, однажды, опять представители штаба Гвардии пришли ко мне и объявили, что на их участке невозможно держаться, что их обстреливают слева во фланг и что это произошло вследствие того, что левый фланг, армия, отошел назад. Я был на левом фланге неоднократно и знал, что там не только не отошли назад, но согласно моих указаний на месте, выдвинулись вперед. Но Гвардия так настойчиво уверяла в этом, что я немедленно выехал к ним и по дороге взял с собой ген. Ахметели. Позиции шли по гребню горы у Слесие-Цихе, и мы подъезжали на автомобиле совершенно укрытые от выстрелов и взоров противника. Однако шагов за 400–500 местный начальник участка указал остановить автомобиль. Мы слезли и пошли пешком. В окопах наши поддерживали огонь, противник не стрелял. Мы, я, ген. Ахметели, подп. Гедеванишвили и кап. Цомая, вышли потом несколько влево по шоссе, в сторону того направления, откуда, меня уверяли, что их обстреливали во фланг. По ту сторону Мтквари поднимался скат, весь покрытый густым лесом; вершина этого ската была в наших руках. Мы стояли и смотрели на лес, и ничего не могли разглядеть. Прошло минут 5, когда раздался оттуда один выстрел и пуля пролетела шипя над нами. Местный начальник, бывший с нами в группе, вдруг качнулся шага на два-три от нас и смылся. Я сделал вид, что не заметил, но переглянулся с подп. Гедеванишвили. Мы продолжали стоять, а ген. Ахметели взялся за бинокль. Я сказал Ахметели, что если бы там было более одного человека, то нас, группу в четыре человека, стоящих на шоссе открыто, наверное, обстреляли бы как следует. "Там ни черта нет", – добавил я, – "болтается какой-то один идиот". Постояв некоторое время, мы поднялись на гребень, на линию огня. Поднимаясь наверх, я приказал прекратить бесполезную стрельбу, которая лишь напрасно волнует весь фронт. Поднялись на линию огня и вылезли во весь рост. Со стороны противника ни одного выстрела. Тут я заметил, как один гвардеец, лежавший на линии огня, собирался стрелять, причем видно было, что он поставил невероятно высокий прицел. Я спросил, в кого он целится; он ответил, что вот там впереди видит противника, но где именно, не мог указать. Конечно, никого не было видно. Противник спокойно сидел в своих окопах и не стрелял. Еще раз приказав прекратить бесцельную стрельбу, я стал спускаться. В это время нас догнал один солдат-гвардеец. Он что-то нес на руках, какую-то ношу, не то миску, не то ведро и другие вещи. Он обратился ко мне на русском языке и сказал: "Ваше Превосходительство, ничего нет, противник не стреляет; зачем здесь беспокоиться, здесь совсем не опасно". Я ему ответил, смеясь: "Конечно, не опасно; раз генерал здесь на позиции, значит ничего опасного нет". Надо было видеть физиономию этого гвардейца: он выронил из рук на землю свою ношу, хлопнул по коленям руками и стал во все горло хохотать, как сумасшедший. Я продолжал спускаться, а гвардеец все гоготал. Очень уж ему понравился мой ответ.
Я сказал ген. Ахметели, чтобы он поцукивал таких начальников, которые разводят лишь тревогу, и уехал обратно в Боржоми, но по дороге проверил положение на левом фланге, там совершенно было спокойно, и там и не думали отводить назад людей. Ведь в этом могли бы и сами гвардейцы убедиться, послав по мосту через Мтквари людей связаться с армией. Пришлось и эту мелочь им указать на будущее время. Описанные сценки достаточно ярки, чтобы на них останавливаться, а заключения сами напрашиваются.
5-го марта с утра вверенные мне войска перешли в наступление, справа Гвардия, слева армия. Ацкури были взяты менее чем через час и мной было приказано продолжать наступление согласно указаний, данных в моем основном приказе. Соотношение сил, наших и противника, оказалось сильно в нашу сторону; мы значительно превосходили противника, и впечатление от боя получилось, как бы от удара молотом по куриному яйцу. Однако все предшествовавшие события создали такую обстановку, что взятие Ацкури произвело сильное впечатление в Тбилиси. Мы от всех получали телеграммы с благодарностью и с пожеланиями дальнейших успехов. Это лишний раз указывало, как мрачно оценивало наше Правительство тогдашнюю обстановку. Я проехал на фронт Гвардии. Как говорил раньше, успех нам достался чрезвычайно легко; взяли между прочим человек 20 в плен с офицером. Офицер оказался окончившим Тбилисское военное училище и был сыном одного из беков пограничного между Ахалцихе и Ахалкалаки района. Насколько вспоминаю опрос его, он после революции служил у турок.
Гвардия, пройдя Ацкури, остановилась. Противник отошел частью по направлению на Ахалцихе, частью вправо в горы, частью прямо на юг и частью влево в горы. Иначе говоря, он распылился. Необходимо было быстрое и энергичное наступление. Между тем, несмотря на мои приказания, Гвардия не продвигалась. В это время в батарее, стоявшей на позиции около шоссе, в шагах 150–200 от нас, был ранен солдат, кажется, фейерверкер или фельдфебель. Он был ранен одной из пуль из той группы противника, который ушел вправо в горы. Батарея повернула два орудия в этом направлении и открыла огонь. Вероятно, это обстоятельство так подействовало на гвардейцев, что их никак нельзя было двинуть дальше. Между тем противник почти не оказывал сопротивления и, по-видимому, продолжал дальнейший отход. Над нами пролетали очень редкие пули противника, как говорится, через час по столовой ложке, несмотря на то, что мы представляли очень выгодную цель и составляли большую группу; здесь на шоссе было несколько автомобилей, батарея, зарядные ящики, толпилась довольно значительная масса людей.
* * *
Расскажу курьезный случай. Несколько сзади меня, за небольшим валом, лежал гвардейский резерв. В это время одна пуля пролетела очень близко над нами. Господа военные, я говорю одна пуля, можно судить по этому, каков был огонь. Впереди меня, шагах в 20-ти, стоял подп. Гедеванишвили, который, обращаясь ко мне, закричал: "Вот стерва, заставила качнуть головой, уж очень близко пролетела". Эта же самая пуля пролетела над валом, за которым лежал упомянутый резерв, "лежа". Я смотрел на них и увидел, как все, как один, мотнули головой вниз. "Что такое", – спросил я их по грузински. – „Ра икхо?"* (*"В чем дело?") В ответ раздался гомерический хохот сконфузившегося резерва. "Свист той пули, которая тебя ударит, не услышишь", – прибавил я, – "свист ничего не стоит, чего кланяетесь".
Видя, что Гвардия мешкает со своим наступлением, я приказал ген. Ахметели выдвинуть вперед по шоссе броневые автомобили, а сам поехал на левый фланг, на участок ген. Артмеладзе, с целью двинуть вперед этот участок и этим понудить к движению и гвардейский участок. Чтобы переехать Мтквари, мне надо было проехать с. Ацкури. Переехав Мтквари, я проехал к батарее Махарадзе, чтобы оттуда поговорить по телефону с ген. Артмеладзе. Сам Махарадзе находился на наблюдательном пункте, а батарея вела огонь по противнику на правом берегу р. Мтквари. На батарее пушки вели огонь, офицеры на своих местах распоряжались, патроны подносились, телефоны действовали; вообще картина знакомая всем военным. Правда, батарея стояла на открытой позиции, но у противника артиллерии не было, а наши цепи значительно впереди батареи и предохраняли ее от ружейных пуль противника. Наряду с такой боевой картиной наблюдалась и другая. Тут же в нескольких шагах от батареи весело трещали костры, готовилась пища для солдат и офицеров, и чайники весело шипели, обещая горячий чай. Я не мог не улыбнуться такой мирно-боевой обстановке и сказал офицерам: "У вас совсем по-мирному, дуете себе в открытую и чай под боком; что же, пользуйтесь, у вас, собственно, идет боевая стрельба по живым целям, практикуйтесь". Я связался с Артмеладзе и указал обстановку; он говорил, что сейчас перейдет в наступление, но что ждет результата действий на левом фланге, где офицерская рота наступает на засевшего в лесу, на горе, противника. Я ему ответил, что офицерская рота часть надежная и исполнит, что на нее возложено, а поэтому пусть двигает свой участок вперед, не ожидая результата на своем левом фланге, тем более, что там по его же словам противник в весьма незначительных силах; наконец, пусть он часть своего резерва задержит на случай подкрепления офицерской роты, а остальных пусть немедлен но двигает вперед. Он ответил, что сейчас это сделает. Офицеры батареи любезно предложили мне чай, но я торопился назад на правый фланг и, как ни своевременен был чай в эту холодную погоду, я уехал назад.
В Ацкури один дом уже горел, шел грабеж гвардейцами, мне лично с начальником штаба пришлось выгонять людей из домов. Все это были не дезертиры, но любители поживиться. Назначенный здесь уполномоченным Правительства Лео Рухадзе комендант был беспомощен и даже говорил, что ему эти господа угрожали оружием. Выдворив этих любителей чужого добра (у каждого из них находились причины своей задержки: одному надо было переобуться, у другого болел живот, третий искал лазарет и пр.), я снова присоединился к участку ген. Ахметели. Его участок оставался на прежнем месте; бронеавтомобили действовали впереди.
В это время на правом берегу Мтквари открылась картина, достойная кисти художника. Участок ген. Артмеладзе перешел в наступление. Цепи, поддержки, резервы, все двигалось стройными рядами в направлении на противника, над которым рвались снаряды наших батарей.
В это время вернулся один из броневиков; Орджоникидзе, гвардейский офицер, начальник автомашин, был ранен; он доложил, что противник подался назад. Наконец, тронулась вперед и Гвардия. Противник всюду отходил. Я указал, до каких пунктов дойти войскам в этот день, и подтвердил завтра с утра продолжать действия по указанным основным приказом направлениям.
Вечером того же 5-го марта ко мне пришли опять представители штаба Гвардии с Ладо Джибладзе во главе. На этот раз они явились с предложением, крайне удивившим меня. Они предлагали остановить дальнейшее наступление и вступить с противником в переговоры. Они говорили, что мы победили, что мы показали им нашу силу, что нужно прекратить дальнейшее кровопролитие, что народ ни в чем не виноват, что они теперь разгромлены и, наверное, раскаялись и только не знают, как начать с нами переговоры и пр. Я слушал их и не понимал, что они искренни или нет. Я вздумал было им доказывать всю непрактичность такого способа действий и что во время боевых действий, в такой обстановке, в какой действовали мы, начатие нами переговоров будет принято противником за нашу слабость. Но им трудно было доказать, вернее невозможно. Я тогда категорически отклонил их предложение и сказал, что я буду переговариваться с противником посредством пушек и ружей до тех пор, пока они не начнут переговоры, что будет обозначать, что сопротивление их будет сломлено; а что касается вопроса, найдут ли они способ вступить со мной в переговоры, то над этим способом не стоит ломать голову, ибо они сумеют легко его найти.
Дальнейшие события доказали мою правоту; к ним даже прибыли войска, орудия и пулеметы из Ардагана, и, собственно говоря, сопротивление нашего противника было сломлено лишь по взятии Ардагана и Зурзунского района.
Наступление продолжалось, вопреки желанию штаба Гвардии. Я подчеркиваю это последнее обстоятельство, т. е. нежелание Гвардии наступать, ибо впоследствии это нежелание выявилось более реально и вся Гвардия через две недели ушла с фронта, когда боевые действия собственно лишь разгорелись.
6-го марта наше наступление продолжалось, а противник отходил. 7-го марта утром, отдав накануне вечером соответствующие распоряжения, я усилил резервом общую линию и наступление продолжалось. Утром того же дня броневые автомобили въехали беспрепятственно в брошенный противником Ахалцихе, а еще, должно быть, через час я въехал на автомобиле туда же.
Проезжая по шоссе, я видел много мостов, восстановленных нашими саперами под командой шт.-капитана Маринашвили; некоторые мосты восстанавливались под выстрелами противника, и я не могу не отметить выдающихся самоотвержения и энергии, проявленных этим офицером во все время Ахалцихских действий. С Хониорского перевала, где он расчищал и расчистил дорогу, он вернулся с заболевшими от ослепительного снега глазами. Я помню один раз уже за Ахалцихе я ехал к войскам; он только что начал строить один из мостов; я спросил, будет ли мост готов завтра. Он спросил меня, когда я рассчитываю проехать обратно. Я отвечал, что часов в 5 вечера буду возвращаться. "Тогда, Ваше Превосходительство, обратно проедете по нашему мосту", – доложил он. Действительно, обратно я проехал по мосту, а мост был длиною все же сажен 8–10 и материал для него был лишь в сыром виде. Сей славный офицер заболел во время Ахалцихских событий; вероятно, он простудился и затем, не поправившись, скончался, кажется, от скоротечной чахотки. Ряды славных, истинных сынов родины редеют и больно становится на душе. Быть может, он счастливее нас: он не видел нашего последнего несчастья и не пережил всей горечи потерять отечество и самостоятельность родины.
7-го марта утром, въезжая в Ахалцихе, я был встречен впереди его населением, весьма обрадованным освобождением. В числе встречавших был Бахши-бек Мачабели, наш сторонник и противник зачинщика восстания Сервер-бека. Я пригласил его в автомобиль и вместе с ним въехал в город, таким образом чествуя нашего сторонника. В городе я не останавливался. Беспокоясь за то, чтобы не случилось того, что мной было замечено еще в первый день наступления, а именно поджогов домов местного населения. Я решил ввести в город Ахалцихе войска только с моим окончательным туда переездом. Туда же сначала ввести ту часть, где дисциплина мне казалась наиболее твердой; таковой частью я наметил конный полк под командой ген. Ратишвили. У него офицеров было много, и я знал, что этот командир полка со своими офицерами сумеет поддержать порядок в городе. Ввиду этого мной было приказано накануне войскам не входить в город. Все же утром 7-го марта я догнал в 2–3 верстах от города одну гвардейскую часть, направлявшуюся в Ахалцихе. Я ее свернул вправо и указал, к кому ей присоединиться. В Ахалцихе я приказал одной броневой машине стать на шоссе перед городом и никого в город не впускать. Сам же из Ахалцихе поехал по шоссе на Ахалкалаки, навстречу войскам ген. Артмеладзе с тем, чтобы встретить их и принять те же мероприятия. Проехав город и дальше верст 5–6 навстречу войскам ген. Артмеладзе, я вдруг из-за поворота увидел нашу роту, наступающую в рассыпном строю по обеим сторонам шоссе. Впереди с маузером в руках шел командир роты штабс-капитан Шавгулидзе, брат погибшего во время падения Батуми; вправо, в стороне, раздавались одиночные выстрелы. Этот офицер был крайне удивлен, увидев своего командующего, ехавшего со стороны противника в автомобиле. Поздоровавшись с ротой, я ориентировал его относительно обстановки и приказал, поднявшись на гору, остановиться, выслав вперед и в стороны охранение; роте же занять селение, около которого мы находились в данную минуту. Затем я поехал далее и издали увидел наши наступавшие войска, часть которых переходила Мтквари вброд. Затем я встретил ген. Артмеладзе; ориентировал его об общем положении дела и указал остановиться на ночь перед Ахалцихе в деревнях, никого не пуская в Ахалцихе. "Завтра же утром", – сказал я ему, – "ваши войска пропущу мимо себя в Ахалцихе, вы пройдете Ахалцихе, не задерживаясь в городе, и расположите войска в таком-то районе". Пропустив войска и поздоровавшись со всеми, я вернулся в Ахалцихе, где меня ожидали с обедом представители администрации и местных организаций.
Во время обеда я получил телефонограмму от полк. Кереселидзе весьма тревожного характера. Полк. Кереселидзе участвовал в предшествовавших неудачах в отряде ген. Мазниашвили, командовал добровольцами. Когда я вступил в командование, он, вопреки моему желанию и протесту, все же был прислан на Ахалцихский фронт со своими добровольцами в количестве 90 человек, которые носили громкое название полка. Отмечу, этот отряд входил в состав войск ген. Сумбаташвили и последний неоднократно жаловался на их воровство у местных жителей сел. Двири (грузинское селение) всякой живности. Как только последовал успех, мной было приказано этот отряд поставить в тылу движения ген. Артмеладзе, в одной деревне. Нахождение его в этом районе обеспечивало тыловое сообщение по шоссе с Ахалцихе с левой, восточной, стороны. Возвращаясь еще 6-го марта с позиций в Боржоми, я встретил полк. Кереселидзе. Он спрашивал, где ему быть, и сказал, что при ген. Мазниашвили он был комендантом города Ахалцихе. Я ответил, что Ахалцихе еще не взят и там будет назначено другое лицо, а что же касается до того, где ему быть, то надлежит быть при своем отряде, куда он немедленно и отправляется. Он заметил, что там слишком мало людей и ему, как полковнику, неловко командовать такой маленькой частью. "Что ж", – ответил я, – "приводили бы больше людей, а теперь командуйте теми, что есть". Я добавил, что он мог бы не позволять бесчинства, а потому его личное присутствие при отряде, вероятно, поможет делу водворения порядка в его части.
Так вот, 7-го марта, в Ахалцихе, я получил от него, как выше указывал, телефонограмму весьма тревожного характера. Он доносил, что у него всего 90 человек и что он окружен противником не менее 1500 человек. Я, конечно, этой телефонограмме не поверил; через этот район только что прошла дивизия Артмеладзе. Между тем Военный Министр, приехавший в этот день в Ахалцихе, по дороге узнал об этой обстановке и сообщил о ней начальнику идущего на Ахалцихе резерва ген. Ратишвили. Ген. Ратишвили доложил, что он получил приказание от ген. Квинитадзе следовать на Ахалцихе и не может свернуть в сторону, не получив от меня такого указания. Однако батарея Махарадзе была выдвинута на помощь полк. Кереселидзе и открыла огонь. Батарея Махарадзе состояла в распоряжении ген. Ратишвили и шла, догоняла, свою часть, войска ген. Артмеладзе. Военный Министр, приехав в Ахалцихе, сказал мне об этой обстановке, но я ответил, что у Кереселидзе ничего подобного нет и что я, возвращаясь, лично побываю у него на участке. В то же время я послал приказание ген. Ратишвили продолжать безостановочное движение на Ахалцихе. Для меня ясно было, что присутствие 1500 человек вблизи от шоссе, всего в 3–4 верстах от последнего, не могло пройти незамеченным для начальника резерва, который, конечно, если бы была критическая обстановка, и явился бы на помощь полк. Кереселидзе; было очевидно, что обстановка вовсе не была такая критическая, а было очень обыкновенное переоценивание сил противника неопытным военным.
Возвращаясь назад в Боржоми, я заехал на батарею Махарадзе. Она уже перестала стрелять, так как не в кого было стрелять. Мне на батарее доложили, что вообще противника не видать было, а были какие-то люди, которые небольшими группами уходили в сторону Ахалкалакского уезда. Я приказал подполк. Гедеванишвили соединиться по имеющемуся телефону с "окруженным" полк. Кереселидзе и выяснить обстановку. Из разговора выяснилось, что все это была ошибочная тревога и что у него нет ни одного раненого, и что сейчас перед ним никакого противника не было. Гедеванишвили выпало на долю от моего имени сказать полк. Кереселидзе несколько неприятных слов и затем, отправив батарею на присоединение к ген. Артмеладзе, мы вернулись в Боржоми.
На следующий день я ехал в Ахалцихе, когда встретил арбу, на которой везли раненного полк. Кереселидзе. Мне стало стыдно за упреки, брошенные ему накануне. Я спросил его о ранении; он ответил, что ранил себя сам, вследствие неосторожного обращения с револьвером. Не отвечая, я двинул автомобиль вперед. Через некоторое время я его отряд отправил в Тбилиси для расформирования, ибо он приносил нам лишь одни беспокойства, пользы никакой. Расформировали его отряд или нет, не знаю. Впоследствии полк. Кереселидзе однажды встретил меня на улице в Тбилиси и возобновил по этому поводу разговор, уверяя, что противник действительно был в таком количестве, но что, по-видимому, не все были вооруженными. Я заметил, что противника, особенно такого, каков был против нас, надо считать не по числу людей, а по числу винтовок и напряженности и силе огня; в его отряде, как тогда же выяснилось, не было ни одного раненого и, ясно, что это были мирные жители, быть может, и довольно многочисленные, которые при приближении наших войск уходили дальше от района боевых действий.
В Ахалцихе комендантом мной был назначен ген. Ратишвили. 8-го марта штаб переехал в Ахалцихе, а действия продолжались. 12-го марта противник был вытеснен из пределов Ахалцихского уезда, а Сервер-бек в Поцхов, за пределы Ахалцихского уезда; ему удалось бежать только благодаря отсутствию у нас конницы, так настойчиво мною испрашиваемой.
Действия между тем не прекращались. Противник собирался у нас на границе и, по-видимому, намеревался вновь ворваться в наши пределы, ибо покорности еще не выказывал. Надо было готовиться к его отражению, а лучше всего следовало его разбить в его же пределах. Я и принял последнее решение. Воспользовавшись одной перестрелкой между нашим сторожевым охранением и противником, я приказал вверенным мне войскам перейти в наступление. Наступление опять увенчалось успехом, и мы отбросили противника в Верхний Поцхов. На этот раз противник смирился и прислал немедленно депутацию, выказывая полную покорность и прося мира. Депутация была также от Верхнего Поцхова. Я согласился, взял заложников и приказал сдавать оружие, а также потребовал от них зерна для возмещения ограбленных ими местных жителей грузинской национальности; армянское население не было тронуто; наоборот, воспользовавшись тем, что грузинское население было выгнано из своих жилищ, оно немного подграбипо их; когда же под нашим натиском непокорное местное мусульманское население бежало в горы, леса и Верхний Поцхов, оно также поступило в отношении их.
Здесь несколько коснусь одного обстоятельства. Это грабежи и поджоги. Первый подожженный дом я увидел в Ацкури. Я слышал потом, как говорили в Тбилиси, что все селение Ацкури было сожжено. В Ацкури поджоги кончились этим одним домом. Затем в первый же день наступления появились пожары на левом берегу реки Мтквари, т. е. по пути наступления Гвардии; частью это происходило от артиллерийского огня, частью от поджогов. Поджоги стали также появляться и по пути следования армии. С ними повсеместно боролись в районе следования армии довольно успешно. Не могу сказать этого в отношении Гвардии; да там этого и не могло быть. Не все там, власть имущие, находили, что нужно против этого бороться самым энергичным образом. Были некоторые и обратного мнения; так Ладо Джибладзе в разговоре со мной по этому поводу выразился, что все дома беков должны быть сожжены, так как они вполне этого заслужили. Каково? Грабежи, конечно, шли попутно с поджогами. Население, за редким исключением, бросало дома и уходило по всем направлениям, уходя из района боевых столкновений. Дома оставались пустыми; жители забирали пожитки, которые могли взять с собой. Таким образом для солдат являлось большим соблазном взять ту или иную домашнюю утварь из брошенного дома. К этому надо добавить еще одно обстоятельство: входя в покинутые жилища, солдаты находили там у местных жителей вещи, награбленные этими последними у грузинского населения, а главное они находили вещи, добытые из Абастумана, даже рояли и пианино. Наряду с этим они слышали от грузинского населения про те ужасы и насилия, которые производились над ними в период власти восставших; они слышали, как женщин насиловали на глазах мужчин; они видели церкви ограбленными и оскверненными. Все это ожесточало солдат и я должен сказать, что отплата за все это была очень и очень далека от того, что могли бы сделать солдаты, если бы не были приняты меры против подобных безобразий.
Я должен добавить, что в Гвардии после 13-го марта, т. е. при первой же более или менее продолжительной остановке, приступили к отобранию у солдат всего ими награбленного и исполнили это успешно, хотя это и вызвало сильное неудовольствие гвардейцев против своих руководителей, т. е. против членов их штабов, и, главным образом, против членов их главного штаба.
Я не буду описывать, в каком положении было нами найдено грузинское население и м. Абастуман. Большую часть имущества, взятого в Абастумане местными жителями, удалось вернуть и водворить на место. Касаясь вопроса о грабеже, не могу умолчать и не указать характерный эпизод. Я ехал с начальником штаба в Абастуман. В нескольких верстах от Абастумана я увидел, как два гвардейских офицера с двумя солдатами накладывали на грузовой автомобиль продовольствие и скарб местных жителей, включительно до самовара. Я этих офицеров привлек к ответственности. Следствие производилось, ибо помню, что с меня снимал показание следователь, когда я уже был в очередной отставке. Был ли суд над ними или нет, не знаю. Одно можно сказать, что один из этих офицеров до сих пор служит в Гвардии и после Ахалцихского похода получил не возмездие за грабеж, а даже повышение на отдельную самостоятельную должность (Орджоникидзе). Итак, говоря про грабеж и пожары в Ахалцихском уезде, я должен отметить, что они, в силу вышеуказанных обстоятельств, могли принять стихийный характер; и если такого не случилось, то только благодаря энергии и добросовестности командного состава и офицеров Ахалцихского отряда.
Нельзя не сказать нескольких слов и о скоте. Скот захватывался войсками и попадал в котел, а частью в руки подрядчиков, а также частные лица скупали захваченное у отдельных лиц. Приняты были меры к сбору скота в некоторые пункты и возвращению местным жителям, возвратившимся в свои брошенные дома. Скот выдавался по заявлению жителей. Это делалось. Но затем стали наблюдать явления, когда на одну и ту же пару быков заявлялось несколько хозяев. Вместе с этим я через чинов государственного контроля, которых командировал по полкам, записал в отчетные листы весь наличный скот, имевшийся при полках, каковой мерой спас казну от выплаты полкам многих сотен тысяч за мясное довольствие.
Итак, мы вступили в пределы Верхнего Поцхова, противник выдал заложников и выказал полную покорность, сдавал оружие, а жители возвращались в свои брошенные дома и приступали к мирным занятиям. Насколько помню, населением Ахалцихского района было сдано от 3-х до 4-х тысяч винтовок. Многие винтовки русского образца уже носили отпечаток пребывания в руках турок: на них были уже турецкие надписи и цифровка.
Но дело умиротворения края однако не кончилось. Как я писал раньше, восстание опиралось на государство "Территория Юго-Запада Кавказа", правительство которого находилось в Карсе. Это государство находилось, по-видимому, под покровительством Англии; по крайней мере один из английских офицеров мне это определенно заявил; но об этом я скажу ниже. Представители Англии в то время находились во всем Закавказье. Они жили в городах. Были таковые и в Ахалцихе, и в Ардагане.
После того как мы вступили в Верхний Поцхов, я вдруг получил указания из Тбилиси от командующего войсками ген. Гедеванишвили об оставлении Верхнего Поцхова и об отводе войск в Нижний Поцхов. Дело в том, что Верхний Поцхов входил в пределы Ардаганского округа, и англичане потребовали отвода оттуда наших войск. Между тем разгром противника в Поцховском районе сейчас же отразился на остальных частях Ахалцихского уезда и на весь Ахалкалакский уезд; присылались депутации, выказывалась покорность, оружие сдавалось; в Ахалкалакском же уезде наш гарнизон Ахалкалаки, который был вытеснен в Родионовку, вступил обратно беспрепятственно в Ахалкалаки в составе всего 41-го человека. В Ахалкалакский уезд я не вводил войск, ибо ядро противника было в Ахалцихском уезде и я был уверен, что, покончив с этим ядром, не трудно будет водворить порядок в Ахалкалаки. Беспрепятственное вступление в гор. Ахалкалаки нашего слабого отряда (всего 41 человек) доказывает и правоту моих предположений и усмирение Ахалкалаки: более сильный числом противник, узнав о Поцховском поражении, бежал поспешно из пределов Ахалкалакского уезда. В Ахалкалаки вышеупомянутый гарнизон вступил 21-го марта и с тех пор там наступило полное умиротворение, и администрация вступила в свои должности. Телеграф был быстро восстановлен, и я проехал в Ахалкалаки в автомобиле без охраны, совершенно спокойно и беспрепятственно.
Тбилиси требовал отвода войск из Поцховского района. Я считал это недопустимым. У меня были сведения, что "Территория Юго-Запада Кавказа" не отказалась от Ахалцихе и принимает меры к вторжению в наши пределы; кроме того, разоружение Верхнего Поцхова не было закончено. Хотя англичане требовали настойчиво увести наши войска, но я оттягивал, так как каждый следующий день увеличивал число отбираемого оружия. С англичанами велись переговоры в Тбилиси; приходилось и мне вести их с их представителями в Ахалцихе и в Ахалкалаки. Таковыми были полковник Стюарт, приезжавший неоднократно из Тбилиси, и полковник, кажется, Реди, находившийся в Ахалкалаки. Первый настаивал, чтобы я в Ахалкалакский уезд не вводил более 2-х рот и ссылался на наш договор с армянами, по которому мы не имеем права держать в Ахалкалаки гарнизон большей силы. Такого же взгляда держался и полк. Реди из Ахалкалаки. На мой вопрос Стюарту, гарантирует ли он, что с такими незначительными силами можно обеспечить уезд от дальнейших возможных вторжений противника, он отвечал отрицательно. Наряду с этим он же настаивал не вводить войска в пределы Ардаганского округа, но опять ничего не мог ответить, когда я его спросил, может ли он гарантировать нашу безопасность с этой стороны. Из этих разговоров выяснилось, что он ничего не знает про существование "Территории Юго-Запада Кавказа" и его правительства. Так по крайней мере он мне говорил. Я ему передал, по фамилиям, список членов этого правительства и их адреса. Для меня это его незнание было удивительно, так как и в Карсе, и в Ардагане находились английские представители.
О ГВАРДИИ
За это же время случилось одно обстоятельство, крайне интересное и весьма печальное. После того как мы очистили Ахалцихский уезд и вытеснили противника из Нижнего Поцхова, наступило затишье. В это время шли переговоры с англичанами, как я писал выше, о наших дальнейших действиях. И вот во время этой приостановки боевых действий со стороны Гвардии посыпались не то просьбы, не то требования отпустить их домой. Я протестовал, доказывал. Ничего не помогало. Представители штаба Гвардии ездили в Тбилиси, говорили по прямому проводу и в конце концов добились от Тбилиси соответствующего приказа. Надо оговориться, что свое желание уйти с фронта они прикрывали тем, что надо отправиться усилить Гагринский фронт, что они пойдут по домам дня на 2–3, а затем вновь соберутся и пойдут на Гагринский фронт. Мне пришлось им прямо сказать, что ни на какой Гагринский фронт они не пойдут, а просто разойдутся по домам. Как войско без всякой дисциплины, оно совершенно не способно было к стоянкам на местах даже и весьма непродолжительное время и начинало разлагаться. Мне ясно было, что среди них сильно развилось желание идти домой, несмотря на то, что обстановка требовала обратного – оставаться на местах и быть наготове. Мне ясно было также и то, что их вожди не могут с ними совладать. Так или иначе приказ об их отводе мне был прислан из Тбилиси. В этом приказе было сказано, что Гвардия направляется на Гагринский фронт. Передал им это приказание. Надо было видеть их отход. Это было что-то невероятное по своей быстроте и по своему беспорядку. В один день они оказались в Боржоми. Некоторым пришлось отмахать до 70-ти верст. Шли, конечно, и днем и ночью. Мне в этот день по административным делам пришлось быть в Ацкури и я хотел воспользоваться случаем, возвращаясь, встречать их части и благодарить их. К сожалению, я видел лишь длиннейшие вереницы одиночных людей. Во главе таких верениц шла кучка человек 5–10 с командиром части и, конечно, с красным знаменем, остальные растягивались на многие версты. Только одну роту я встретил идущею более или менее в порядке. Эта рота, увидев меня, гаркнула мне: "Да здравствует наш Главнокомандующий". Я остановился и поблагодарил их за службу. Прибыв в Боржоми, Гвардия садилась в поезда и отправлялась по указанию на Гагринский фронт; по существу же, подходя к своим родным местам, расходилась по домам. На второй или на третий день я получил телеграмму от ген. А. Гедеванишвили, которой Гвардия распускалась по домам. Нельзя было не улыбнуться. Сначала явилась настоятельная необходимость взять ее с фронта боевых действий для переброски на другой фронт; такая переброска непременно должна была явиться результатом тех или других стратегических соображений, базировавшихся на соответствующих изменениях общей обстановки, требующих скорейшей перегруппировки, и вдруг, на следующий день Гвардия распускается. Мне ясно было, да оно так и оказалось, что этот приказ был вызван самовольным уходом Гвардии по своим домам и этот приказ лишь санкционировал совершившийся факт.
Итак, мы здесь встречаемся со следующим явлением. Гвардия предъявляет требования, и раз они не исполнены, то уходит домой, не считаясь с приказами Правительства. Зараза сверху, когда требования исходили от верхних их слоев, т. е. их штабов, передалась в низшие слои. Этот факт прошел бесследно и не открыл глаз нашим вождям; они не заметили или, вернее, не хотели видеть, что Гвардия уже претворилась в Преторианцев.
Гвардия ушла 22-го марта, т. е. она пробыла всего 17 дней, считая с 5-го марта, со дня начала боевых действий. Этот их уход оказал дурное влияние на армию. Зараза прошла и туда.
Надо иметь в виду следующее обстоятельство. Грузинские войска, так сказать, чисто грузинские, не прошли обязательной службы в Грузинской армии. Это были остатки неудавшегося формирования Грузинского корпуса в конце 1917-го года и в начале 1918-го, когда части формировались из числа приходящих из рядов русской армии, охваченной большевизмом. Я раньше указывал на проявление этого большевизма в грузинских войсках; эти вспышки понудили распустить по домам солдат, ибо они представляли опасность для государства. Новая армия не сформировалась еще, как началась грузино-армянская война в декабре 1918-го года, а в феврале 1919-го года была вновь объявлена мобилизация, вследствие которой полки пополнились солдатами, пришедшими из русских, охваченных большевизмом, войск. Таким образом масса людей, составлявших Ахалцихский отряд, состояла из элемента весьма горючего и всегда готового вспыхнуть, оказать неповиновение и даже перейти в открытый мятеж. Об этом я скажу ниже, а здесь отмечу, что уход Гвардии оказал весьма скверное влияние на армейские части, которые только вот-вот были взяты в руки. Итак, Гвардия ушла, я не могу приискать другого выражения, а обстановка осложнилась. Я узнал, что в Верхний Поцхов прибыли войска из Ардагана, туда привезли пулеметы и орудия, и что в Джаксу приехали важные лица из того же Ардагана; передавали, что это правительство из Карса. Одновременно поступили тревожные сведения со стороны Ахалкалаки; доносили, что противник сосредотачивается в районе Зурзун и против Духоборья; называли также цифры, которым, конечно, я не мог верить. Параллельно с этими сведениями полковник английской службы Реди из Ахалкалаки сообщал мне о тех же группировках и добавлял, что он выслал в этот район своего офицера, который был окружен татарами и которому едва удалось вырваться из их рук; вместе с этим он настойчиво спрашивал, когда и сколько войск я пришлю в Ахалкалаки и просил поторопить их присылку. Я должен напомнить, что за неделю или более, он как и полк. Стюарт, был против ввода в Ахалкалаки наших войск более 2-х рот. В это время часть моего резерва была передвинута из Ахалцихе к границе Ахалкалакского уезда; эта часть могла в один переход или присоединиться ко мне или появиться в Ахалкалаки, в зависимости от обстановки. Я ответил полк. Реди в ответ на его просьбу прислать войска, что мои войска стоят близко к Ахалкалаки и в нужный момент в тот же день прибудут в Ахалкалаки.
Верхний Поцхов и собирающиеся там силы противника меня озабочивали: и я, естественно, в виду усиления противника в Поцхове не хотел заниматься операциями в Ахалкалаки, что привело бы к разброске сил, и без того численно ослабленных уходом Гвардии. Такова была обстановка. Между тем Тбилиси настаивал на уводе войск из Верхнего Поцхова. Я не соглашался и указывал на сосредоточение войск в Верхнем Поцхове, и что поступление оружия и муки Верхнего Поцхова сразу прекратилось, каковое, несомненно, было симптоматично. Все же для успокоения настойчивых требований англичан приходилось постепенно выводить войска, но я их расположил на самой границе. Остался там, наконец, один батальон; он был выдвинут от остальных не более 6–7 верст. Послано было и ему приказание отойти в ночь. Однако разыгралось следующее: днем, в ночь которого он должен был отойти, он был атакован. Как потом выяснилось, в это время в Джаксу, где пребывало Ардагано-Карское начальство, находился английский офицер из Ардагана. Начальник дивизии, в состав которой входил атакованный батальон, получил донесение, что противник атаковал этот батальон; он немедленно донес мне, испрашивая указаний, как быть, т. е. отвести батальон или его не отводить ввиду нападения противника. Я ответил, что не только не отводить, но следует немедленно его поддержать. К сожалению, связь между начальником дивизии и атакованным батальоном прервалась в этот момент, вследствие чего батальоннный командир не получил этого второго приказа. Он отбил атаку, а затем, исполняя ранее полученный приказ, ночью отошел и присоединился к своим войскам. Этот его отход, происшедший по недоразумению, противником был принят за успех; на следующий день противник подошел к границе, занял линию против наших войск и стал возводить окопы. Я очень сожалел о случившемся, но что было делать: или наши в Тбилиси не понимали создавшейся обстановки, или же англичане были непреклонны в своем требовании отвести наши войска. На следующий день ген. Артмеладзе донес мне, что на его участок явился английский офицер и потребовал от него, чтобы он не переходил границы Ардаганского округа; он спрашивал, как ему быть. Я ему приказал передать, чтобы он ответил английскому офицеру, что у него, у ген. Артмеладзе, имеется свое начальство, приказания которого он будет исполнять, и чтобы он этого офицера направил ко мне в Ахалцихе.
Офицер этот, фамилии его совершенно не помню, приехал ко мне и привез мне послание из Джаксу от председателя правительства "Территории Юго-Запада Кавказа". Сей председатель находился в Джаксу. Он писал: "Грузия и Территория Юго-Запада Кавказа находились всегда в дружественных отношениях, но что грузины нарушили международные отношения и, не объявляя войны, перешли границу, что Председатель вынужден был приказать своим войскам атаковать наши войска и что в результате грузинские войска были вынуждены отойти назад". Далее он предлагал заключить мир и пр. Письмо это было достаточно беззастенчивое. Английский офицер, привезший это послание, просил ответа. Во время разговора он несколько раз подчеркнул, что противник усилился значительно и определил его число в 4–5 тысяч; указывал, что привезли пулеметы и три орудия. Затем, на мое замечание, что усиление противника меня не пугает и что я буду действовать так, как продиктует обстановка, и если найду нужным, то атакую противника, тем более, что у противника не войска, а банды, он ядовито спросил, почему же наши войска, атакованные вчера противником, так поспешно отошли. Объяснять причину я не счел нужным, а ответил, что если он был свидетелем поспешного отступления наших войск, то он на днях будет свидетелем кое-чего другого; вместе с этим я просил его зайти за письменным ответом через два часа. Через два часа я ему вручил письменный ответ на русском языке с переводом на английский.
Мой ответ был следующий: идя навстречу гуманитарным началам, я соглашался на установление перемирия, но указывал, что мир заключать я не уполномочен и что для этого необходимо Правительству Юго-Запада Кавказа снестись с моим Правительством, которому я передал телеграфно его письмо ко мне. Что же касается перемирия, то я выражал согласие, но при исполнении им некоторых условий. Условиями я выставлял: отвод войск, прибывших в Поцхов, обратно в Ардаган, выдачу Сервер-бека и еще одного бека, который перед этим изъявил нам свою покорность, а теперь перешел на их сторону. Свое письмо заканчивал, что если к 11-ти часам следующего дня я не получу удовлетворения своих условий, то развязываю себе руки.
Мой ответ очень не понравился англичанину. Он спросил меня, не изменю ли я своего решения. Я ответил отрицательно. В моем разговоре с этим английским офицером между прочим произошел один обмен фраз, который я считаю необходимым отметить. Переводчиком был князь Мамука Орбелиани. Английский офицер желал меня убедить, чтобы я не переходил границ "Территории Юго-Запада Кавказа", и задал мне такой вопрос: "А не считаете ли Вы, что, вступая в войну с "Территорией Юго-Запада Кавказа", государством, находящимся под покровительством Англии, Вы этим самым поднимаете руку против Англии". Я ответил, что так считать не могу, ибо, если я буду рассматривать свои военные действия, направленные против этого государства, как действия против Англии, то в таком случае нападение этого самого государства и разорение, произведенное им в Ахалцихском и Ахалкалакском уездах, я должен буду рассматривать, как нападение, произведенное на нас Англией.
Быть может, офицер переборщил, ссылаясь на покровительство Англии этому государству, возможно, но что англичане имели какое-то отношение к вопросу образования Юго-Запада Кавказа, мне казалось и кажется несомненным. Врученный мной ответ английский офицер повез в Джаксу, к председателю Правительства Юго-Запада Кавказа. Как и следовало ожидать, я никакого ответа не получил. Я отдал приказ о сосредоточении войск для атаки противника. Противник не только не отошел, но усилился и строил окопы. Надо было действовать скорее. Закончив сосредоточение, я перешел в наступление.
Откровенно признаться, меня эти предстоящие действия сильно волновали. Я знал, что англичане как местные, так и тбилисские, против нашего наступления; я знал, что Тбилиси уступает англичанам и в случае неуспеха вся ответственность за это падала на меня. К этому надо добавить, что более, чем на треть, я был ослаблен уходом Гвардии; правда, я уменьшился на треть, но только числом штыков. Противник же усилился, не только количеством людей, но также пулеметами и орудиями. Все эти обстоятельства сильно меня беспокоили. Накануне боя, поздно вечером, зашел ко мне председатель местного комитета помощи беженцам Г. Азнауров. Он, конечно, ничего не знал о наших завтрашних действиях и пришел с целью выяснения некоторых вопросов по оказанию помощи беженцам. Впоследствии он мне говорил, что он заметил, что по его наблюдениям я чем-то сильно был озабочен и поэтому он скоро ушел. Он был прав; разговаривая с ним, я неоднократно смотрел в лежавшую передо мной карту и в сотый раз проверял себя, все ли мной взвешено и предусмотрено для завтрашнего боя. Готовясь к этой операции, я несколько раз побывал на месте, сам произвел разведку, лично выяснил на месте все, касающееся обстановки, и обсудил все подробности предварительных распоряжений частных начальников, и ввел некоторые поправки. К этому беспокойству, так сказать чисто военного порядка, прибавилось еще одно. Я считал, что бой непременно должен быть выигранным; правда, неуспех не являлся катастрофическим; я бы отошел на свои довольно крепкие позиции. Но бой надо было выиграть, дабы мы, армия, не могли бы получить упреки от Гвардии, что без них мы не сумели победить.
Читатель, может быть, считает такие мысли достаточно мелкими, но и они мне приходили в голову, и я пишу все откровенно, все, что было на душе; кроме того, это и не так уж было мелко. Проиграй мы бой, может быть, вопрос уничтожения армейской организации был бы решен бесповоротно и наш неуспех был бы лишь лишним козырем в руках противников армии. Все эти обстоятельства волновали меня, и на другой день я с рассветом выехал на поле сражения. Надо при этом добавить, что слухи об усилении противника распространились среди населения, которое, не веря в нашу победу, стало из района тыла боевых действий уже выселяться; приходилось силой возвращать назад. Присутствуя на поле сражения, я был весьма обрадован; противник был выбит из своих окопов и наши войска, постепенно, ломая сопротивление, теснили его. На следующий день наши войска вступили в Верхний Поцхов. Противник частью ушел на Ардаган, а остальные разошлись по селениям. Три орудия, привезенные противником из Ардагана, попали в наши руки; они, кажется, почти не действовали против нас.
В Тбилиси, кажется, были очень довольны нашим успехом. В Поцхове, к крайнему моему сожалению, уходившими, одной из групп противника, был убит Ахмет-бек, зять Мамад-бека Абашидзе. Ахмет-бек был наиболее влиятельный помещик Верхнего Поцхова. У нас были некоторые сведения о том, что он держал сторону Сервер-бека. Когда наши войска подошли к границам Верхнего Поцхова, то, как я выше указал, этот округ выказал покорность и просил не вводить войска в их область. Эта просьба была исполнена, но при соблюдении известных условий, о которых я писал раньше. Немного погодя к ген. Артмеладзе прибыл этот самый Ахмет-бек с тем же засвидетельствованием своей лояльности. Узнав об этом, я приказал ген. Артмеладзе доставить его ко мне. Он прибыл ко мне в Ахалцихе и я с ним разговаривал довольно продолжительно. При встрече с ним я заметил, что он, по-видимому, был очень обеспокоен моим вызовом; вероятно, был уверен, что я его арестую. Я намекнул ему, что у нас имеются сведения о том, что он сторонник Сервер-бека. Он стал меня уверять в обратном. Тогда я ему сказал, что я ему верю, что я его пригласил к себе, чтобы с ним познакомиться, что сейчас я его отпускаю к себе домой и что дальнейшее его поведение покажет нам правоту его уверений. Я дал ему офицерский конвой, который и доставил его благополучно до наших передовых постов. Действительно, впоследствии он не оказывал никакого содействия ни Сервер-беку, ни правительству "Территории Юго-Запада Кавказа"; напротив, я потом имел сведения о том, что он употреблял свое влияние на местных жителей не оказывать содействия нашему противнику. Когда мы вступили в пределы Верхнего Поцхова, то его жена, уже вдова, сама выдала несколько пулеметов и десятки тысяч патронов, хранившихся у ее супруга, и которые они не могли раньше нам сдать, так как боялись агентов нашего противника, шнырявших по всей этой области и возбуждавших население против нас. Несомненно, если бы он не был чистосердечно верен нам, то передал бы это оружие нашему противнику. Наконец, его лояльность по отношению к нам неоспоримо доказывается его смертью. После поражения противник, уходя от нас и проходя мимо его дома, хотел его заставить пойти с собой. Он не согласился и тогда он и его сын были убиты этими негодяями. Я очень потом жалел, почему я не арестовал этого несчастного, павшего жертвой своей лояльности. Но к несчастью, я не мог его арестовать; я его пригласил к себе, и командующему грузинскими войсками нельзя быть вероломным, не говоря уже и о том, что такие действия совершенно не по мне. Так погиб бедный Ахмет-бек, который при встрече произвел на меня весьма благоприятное впечатление.
АРДАГАН
Теперь прежде чем перейти к описанию нашего похода на Ардаган, я остановлюсь на одном событии, происшедшем за текущее время. Мне сообщили из Тбилиси, что в Ахалцихе едет комиссия, назначенная Учредительным Собранием для расследования на месте причин восстания. В этой комиссии председательствовал Гизо Анджапаридзе, член Учредительного Собрания. Еще перед этим мне пришлось обратиться непосредственно к Председателю Правительства с телеграммой, в которой я просил отозвать из Ахалцихского уезда уполномоченного Правительства Лео Рухадзе. Я раньше уже описал его бестактность по отношению ко мне, как представителю высшей военной и гражданской власти в уездах; как я говорил, я был назначен командующим и генерал-губернатором. На другой же день по моем вступлении в пределы Ахалцихского уезда он, совершенно не считаясь с моей генерал-губернаторской властью, стал делать назначения, отдавал распоряжения и таким образом в крае, который, собственно говоря, завоевывался, получилось двоевластие; конечно, это могло лишь повредить делу. В довершение всего на одном из собраний довольно многочисленных местных организаций и властей, которое происходило в Ахалцихе и на котором присутствовал Военный Министр, он неожиданно для меня обратился к Военному Министру с просьбой повлиять на меня и настоять, чтобы я один склад, кажется железнодорожников, вернул по принадлежности. Надо сказать, что мной по приходе в Ахалцихе было приказано всюду к захваченным не частным складам приставить часовых и произвести там опись, а также выяснить владельцев. Это его выступление крайне меня удивило, тем более, что он раньше ничего мне об этом не говорил. Выходило, что я что-то делаю незаконное. При первом нашем с ним в Боржоми разговоре я ему сказал, что он должен мне помогать и что мы должны действовать согласно. Между тем он не придерживался этого способа действий, и тогда я решил обратиться с просьбой к Председателю Правительства отозвать Лео Рухадзе. Должен откровенно сказать, что Лео Рухадзе очень симпатичный и милый господин; почему он предпринял такой способ действий, не понимаю. Не думаю это объяснять его некоторой недостаточностью опыта, как жизни, так и в служебном и административном отношении. Скорей думаю, что на него влияли другие, которым не нравилась моя личность по тем или другим соображениям. Прося его откомандировать, я указывал на невозможность создающегося положения власти при таком ее делении и поставил условием, что если уполномоченный не будет отозван, то мне придется подать в отставку. Председатель Правительства отозвал его.
Итак приехала комиссия с Г. Анджапаридзе во главе. Я приказал представителю местной квартирной дистанции отвести помещение и не помню, в тот же день или на другой (я часто отвлекался поездками на позиции), я посетил комиссию. Помещение мне показалось не соответствующим для представителей Учредительного Собрания, и я тут же сказал Г. Анджапаридзе, что прикажу немедленно отвести другое. Он меня настойчиво просил этого не делать, тем более, что пробудет здесь всего несколько дней; мне было это очень неприятно, но я принужден был покориться Гизо Анджапаридзе. Вернувшись, я потребовал к себе представителя квартирной дистанции и ему досталось за такое непредусмотрительное отношение к представителям Учредительного Собрания.
Комиссия приступила к своим действиям, она имела своей целью установить причины восстания; я не только не вмешивался в ее функции, но по мере сил старался помочь ей в ее трудных обязанностях. Эта комиссия оставалась в общем недолго, и мы с Гизо Анджапаридзе неоднократно обменивались мнениями по всем текущим вопросам. Между прочим он выразил свое удивление по поводу порядка в войсках и вообще дисциплины. Надо сказать, что менее года тому назад Гизо Анджапаридзе был свидетелем Батумской эпопеи и теперь был удивлен той картиной, которую представляли войска. "У Вас, Георгий Иванович, старый режим", – говорил он мне. "А что, Вам не нравится?" – ответил я. "Напротив, великолепно, так и следует в войсках", – возразил он. "В Батуми черт знает что было", – добавил он. Этот диалог между нами произошел по следующему обстоятельству. Мы проезжали в автомобиле, и он увидел, что сидевшие в 100–150 шагах от дороги солдаты вскочили и отдали мне честь.
Комиссия уехала и затем имела доклад в Учредительном Собрании. В этом докладе, имеющемся у меня в письменном виде, между прочим Гизо Анджапаридзе отозвался благоприятно о деятельности моей и моего начальника штаба полк. Н. Гедеванишвили, который действительно поразил меня тогда своей энергией и работой от сердца.
Вернувшись из Ахалцихского похода, я узнал, что комиссия была прислана с целью выяснить и нечто другое. Мне сказал Военный Министр Грузии Гр. Тим. Георгадзе, определенно и достоверно, что после взятия Ахалцихе во фракции социал-демократической партии были сделаны семь докладов. Докладчики, я их фамилий не знаю и не хочу догадываться, говорили, что ген. Квинитадзе слишком самостоятельно действует, что он с ними совершенно не советуется, что когда они настаивают идти вперед, он стоит и, напротив, когда они настаивают остановить военные действия, он идет вперед; что ген. Квинитадзе назначил комендантом города Ахалцихе контрреволюционера ген. Ратишвили и пр., и пр. в таком же духе. К счастью или несчастью, но там нашлись мои защитники; однако, в конце концов, по настоянию докладчиков решено было кого-либо послать расследовать на месте. Да, докладчики даже требовали моего немедленного отозвания из Ахалцихе и ареста. Вот выяснение этого вопроса и было возложено на комиссию Гизо Анджапаридзе под фирмой установить причины восстания. Тогда же, вернувшись в Тбилиси уже долго спустя, я узнал некоторые подробности и о его докладе во фракции. Мне так и не удалось поговорить об этом с самим Гизо Анджапаридзе. Приведу одну характерную подробность, имевшую место при его докладе. Оказывается, он меня сильно хвалил и вот, высказываясь по этому докладу, Н. В. Рамишвили сказал, что меня не следует так сильно хвалить перед Учредительным Собранием – "Ибо", – сказал он, – "нас это совершенно не устраивает". Кого это "нас" и почему "не устраивает", я об этом не буду распространяться. Это лишь указывает, что Н. В. принадлежит к числу тех людей, которые бывают справедливы лишь постольку, поскольку это по их тайным соображениям бывает нужно. Что довлеет здесь, государственность или партийность, пусть решает читатель. Характерно.
ДУХ АРМИИ
Теперь опишу, в каком состоянии находилась дисциплина вверенных мне войск. Солдаты, я должен предупредить, были те самые, которых мы получили из рядов русских войск и из которых мы пытались в 1918-м году, менее чем за год до текущих событий, сформировать грузинские войска; это нам не удалось в силу того, что в этот период солдаты внесли в войска тот дух неповиновения и своевольства, который мы называли большевизмом; солдат пришлось распустить. Вот этот элемент собрался в Ахалцихе. Когда была объявлена мобилизация, многие скептически относились к тому, пройдет ли гладко мобилизация или нет. Если пошли на войну с армянами, то это объяснялось популярностью самой войны; в Ахалцихе, говорили они, вряд ли пойдут. Однако мобилизация удалась, и я должен отметить, что в этом сильно помогли местная администрация и органы Гвардии. Ими были приняты меры, которые увенчались успехом. Мобилизация прошла. Отдавая должное стремлениям и желаниям администрации и местным гвардейским организациям (штабам) помочь делу мобилизации, я лично удачу мобилизации объясняю более глубокими причинами. Я считаю, что к этому времени идея государственности, идея самостоятельности Грузии, идея общности интересов грузинской нации стали утверждаться в толще народа; иначе никакие давления, никакие понуждения не дали бы благоприятных результатов; напротив, эти понудительные меры вызвали бы противодействие и способствовали бы распространению большевизма. Принятые же понудительные мероприятия были несомненно направлены лишь по отношению слабых духом и уклоняющихся от боевых действий; это явление всегда и во всех армиях было, есть и будет. Мы отлично знаем про подъем патриотизма во время войн Великой Французской революции; однако тогда принуждены были ввести смертную казнь за уклонение от повинности, как и за дезертирство. Такое же явление наблюдается и во второй половине Франко-Прусской войны, когда охвативший всю Францию всеобщий патриотизм позволил выставить в поле до миллиона бойцов, правда, совершенно не обученных.
Приходившие на Ахалцихский фронт части были прежде всего не спаяны; начальники не знали своих подчиненных; подчиненные не знали своих начальников. Между ними не было доверия, тем более, что год тому назад эти самые солдаты срывали с офицеров, теперешних своих начальников, погоны. Масса солдат была готова к проявлениям неповиновения и даже к бунту; хмель опьянения 1918-го года еще не прошел, хотя и чувствовалось отрезвление. Провокаторство, случайная бестактность начальствующих лиц, плохая пища и т. п. могли породить взрыв неудовольствия, неповиновение и даже бунт. Я отлично сознавал, что, собственно говоря, мы, начальники, сидели на бочке с порохом. Надо было быть внимательным к солдату во всех его нуждах, считаться с его желаниями, но так, чтобы не потакать его дурным инстинктам; между тем война и особенно такого характера, как Ахалцихский поход, представляет обширное поле для развития отрицательных черт воина. Однако, как сказал выше, солдаты должны чувствовать власть; они должны сознавать ее авторитетность и ее силу. Последнее в старое время, при другом контингенте, достигалось суровыми, подчас несправедливыми, наказаниями. Сейчас в этой обстановке суровость, жестокость наказаний принесли бы, я утверждаю, отрицательные плоды. Лошадь, вырвавшуюся из рук, опытный ездок не останавливает сразу, а сначала как будто отдается ей, потом постепенно натягивает поводья и затем овладевает ею; после овладения же можно применять суровые меры. Так и здесь масса солдат, вырвавшаяся из рук начальников в 1918-м году, еще не была в руках своих начальников; еще необходимо было осторожное и умелое обуздывание несущейся лошади. Всякая неосторожность, которая могла массу солдат раздразнить, погубила бы навсегда дисциплину в наших войсках, погубила бы дело создания зарождающейся армии. Таким образом, меры устрашения чрезмерно сурового, скажу жестокого, характера, а именно расстрел в данной обстановке, когда масса еще не была обуздана, был совершенно не применим. Кроме того, надо всегда принимать меры сообразно свойствам людей, составляющих войско. Наш солдат, благодаря своей культуре, благодаря постепенному ее развитию, без всяких толчков вроде Великой Французской или последней русской революции, гуманен, мягок по природе, всякая жестокость вызывает его отвращение; затем он крайне самолюбив, любит справедливость и горяч. Надо отметить еще одну из черт, имеющих для нас военных большое значение: грузин-солдат уважает старших, он склонен признавать авторитетность власти и легко подчиняется ей. Несомненно, какой-либо факт жестокого или несправедливого к нему отношения, принимая во внимание обуревавшее его настроение, мог создать с помощью провокаторов или даже большевиков такую обстановку, когда никакая опытная рука не смогла бы сдержать эту массу в повиновении. Надо было считаться с создавшейся обстановкой, и я решил, что в данной обстановке совершенно не нужны меры, устрашающие своей жестокостью. Я знал также, что дисциплина во время военных действий лучше всего поддерживается успехом боевых действий. Необходимо, конечно, также создать и обеспечить его наилучшим образом в материальном отношении. Однако солдат простит своему начальнику недостаточность его материального обеспечения, если будет успех; но он никогда не простит своему начальнику поражение даже при весьма и весьма превосходном состоянии его материального обеспечения. Поражение всегда порождает падение дисциплины и во время Мукденского поражения солдаты того времени, скованные и забитые грубой и жестокой дисциплиной, нисколько не стеснялись Главнокомандующего и в его присутствии усеивали вагоны отходящих на север поездов, садясь на крыши вагонов, на ступеньки и на буфера. Считаясь со всем этим, надо было прежде всего иметь успех, наряду с этим овладевать массой людей и постепенно утверждать дисциплину. Успех боевых действий порождает в массах доверие к начальникам, которое и есть краеугольный камень дисциплины; лишь на доверии к начальникам, на вере в их превосходство над собой – можно основать дисциплину. Поэтому-то я и обеспечил свой успех так, что первый удар по противнику оказался ударом молота по куриному яйцу. Я должен сказать, что в общем дисциплина была поддержана в войсках и даже сравнительно утверждена, ибо были случаи нежелания подчиняться начальникам, но таковые удавалось потушить и настоять на исполнении отданных распоряжений. А ведь войска в это время, как я говорил раньше, представляли собственно разнузданную толпу людей, которые уже раньше имели случай сбросить с себя всякое начальство и познали свою силу. Гизо Анджапаридзе был поражен картиной перерождения того войска, которое он видел раньше, год тому назад. Но соседство Гвардии, построенной на совершенно других началах, на началах, мешающих насаждению дисциплины, конечно, отражалось на работе нашей насадить дисциплину. Солдаты видели и наблюдали гвардейские порядки и это отражалось на них вредно; они видели, что там нет никакого чинопочитания, что там часто происходят собрания, что ни на походе, ни в бою, ни на ночлегах и остановках там не соблюдается устав, что слово начальника там ничего не значит и пр. Сознательные солдаты сознавали отрицательность такого положения вещей, но для всей массы это было соблазном. Уход Гвардии и в такое время, когда боевые действия еще не закончились и когда ни для кого не было секретом, что Гвардия ушла по домам, сильно отразился на армейских частях. После ухода Гвардии появились случаи неповиновения и именно на почве также ухода домой.
Первый такой случай произошел в 4-ом полку; одна рота решила идти домой, но настойчивость полковника Джиджихия, лично ставшего перед собравшейся массой людей, направлявшихся домой, взяла верх; рота осталась, а зачинщики были арестованы. Затем вспоминаю эпизод в 3-м полку; я не помню подробностей, но факт в том, что солдат, кажется, унтер-офицер, ударил или хотел ударить офицера. Замешаны были три человека; все они были мной преданы суду и приговорены к расстрелу; двум, о которых просил суд, заменили расстрел каторгой, а о третьем просил я сам Председателя Правительства о таковом же смягчении, ему расстрел также заменили каторгой. Я отлично помню, это было в период Пасхи. В тюрьме у нас сидело несколько десятков солдат, арестованных за различные преступления, главную часть которых составляло дезертирство. Арестованные просили меня через свое начальство посетить их на Пасху. Я прибыл туда на второй день Пасхи, когда дело присужденных 3-х к смертной казни было уже заслушано судом. Я обходил все камеры и лично говорил со всеми. Разговаривая с этими 3-мя, я увидел, что это не были закоренелые преступники; это были люди, действовавшие в состоянии опьянения событиями, разразившимися у нас в 1918-м году, так называемым большевизмом; лишить их жизни являлось совершенно неуместной жестокостью, ибо это были люди пьяные, заблудшие, а не окончательно погибшие и вредные члены общества. Поэтому я и склонился смягчить их участь. Не так я поступил через год, когда произошли события тягчайшего преступления и когда в войсках уже была дисциплина.
Был еще один случай в самом Ахалцихе. Здесь, в казармах, стояли третьи батальоны, кажется, 1-го и 3-го полков. Эти батальоны у меня были на особом счету. Они пришли на фронт позже и еще в местах своего формирования выказали черты, очень мало возбуждавшие к себе доверие. Здесь тоже произошли волнения, но когда я туда приехал, все уже было успокоено, а зачинщики арестованы и затем преданы суду. Принимая во внимание всю обстановку, т. е. массу людей, тогдашние веяния и совершенное отсутствие казарменного воспитания, нужно признать, что в общем дела наших войск в этом отношении шли более или менее хорошо. Были всякие случаи преступлений, но они не оставались безнаказанными, как в 1918-м году; власть брала верх; подавляющая масса солдат признавала ее, и преступники предавались законному суду. Был еще один случай открытого неповиновения, но я об этом скажу при описании Ардаганского похода.
Итак противник был отброшен за Хотиорский перевал; оба уезда были очищены. Однако население еще верило в силу противника; среди населения упорно держалось мнение, что наш успех временен и противник вернется вновь. Одновременно я получал сведения, что противник не бросил своей мысли продолжать враждебные против нас действия и, конечно, присутствие Сервер-бека и иностранных эмиссаров в Ардаганском округе лишь побуждало нашего противника к продолжению войны; противник собирался кое-где вдоль наших границ, а пограничное местное население выказывало покорность лишь наружно. Ясно было, что противник не был окончательно сломлен, это подтверждали и местные жители Ардаганского округа, греки, русские и некоторые мусульмане, присылавшие ко мне депутации с просьбой водворить порядок в Ардаганском округе. Я сознавал, что спокойствие Ахалкалаки и Ахалцихе зависит от того, в наших руках Ардаган или нет. Из Ардагана противник мог всегда вторгнуться в наши пределы по двум направлениям на Ахалцихе и на Ахалкалаки; через последний он мог угрожать даже Тбилиси. Обстановка диктовала совершить наступление на Ардаган, покончить с этим гнездом угроз нам и тем добиться окончательного успокоения наших пограничных областей. Иначе можно было ожидать повторения предыдущих событий. Я решил двинуть войска на Ардаган. Тбилиси не противоречил, соглашался в принципе; англичане также переменили свой взгляд по этому вопросу и ничего не имели против нашего вступления в Ардаганский округ. Наступление я решил произвести по двум направлениям: со стороны Ахалкалаки через Хотиорский перевал со стороны Ахалцихе. Надо сказать, что войск у меня оставалось значительно меньше, чем когда я начинал Ахалцихский поход. Я начал, имея около 6-ти с половиной тысяч штыков; затем я получил подкрепление до 1000 штыков. Но ушла Гвардия, которая считала до 3200 штыков; кроме того, отряд растаял от естественного отлива ранеными и больными; к этому надо добавить, что пришлось в некоторых пунктах Ахалкалаки и Ахалцихе держать гарнизоны; правда, я держал последние в очень незначительных силах, но все же это уменьшало действующие против Ардагана войска на несколько сот. Затем были дезертиры и арестованные за различные проступки и осужденные; последняя рубрика составляла, вероятно, до 200 человек. Таким образом я мог двинуть на Ардаган не более 3000 штыков. Несмотря на такую малочисленность, все же я был уверен в успехе. За предыдущие дни я заметил, что сопротивляемость противника увеличивалась до нашего второго вступления в Новый Поцхов. Затем она упала, а наши войска, уже обстрелянные, привыкшие маневрировать, а, главное, одушевленные постоянным успехом, уже верили в себя и являлись более способными к боевым действиям, чем в начале похода.
До Ардагана предстояло пройти от 80-ти до 100 верст по местности с населением, представители которого только что вели боевые действия с нами. Через Хониор вела скверная дорога, горная, неразработанная, собственно тропа. Перевал был завален снегом. Со стороны Ахалкалаки было шоссе, но на перевалах оно было завалено снегом на более или менее значительном пространстве. Затем надо было образовать промежуточные магазины для довольствия; вместе с тем ввиду того, что через Хониорский перевал нельзя было подвозить иначе, как на местных арбах с весьма малой подъемной силой или на вьюках, то мной было спроектировано подвоз установить на фургонах и автомобилях по шоссе Ахалкалаки – Ардаган. Но отряд, пришедший в Ардаган через Хониоры должен был довольствоваться взятым с собой продовольствием, вследствие чего мной было приказано этому отряду взять с собой продовольствия на 10 дней и начальнику этого отряда ген. Артмеладзе я обещал, что на десятый день после его выступления из с. Джаксу, лежащего у подошвы Хониорского перевала, я лично подвезу ему в Ардаган продовольствие на автомобилях.
Итак, я образовал два отряда: ген. Артмеладзе, наступающего через Хониорский перевал, и другой ген. Сумбаташвили, наступающего со стороны г. Ахалкалаки. Соответствующее сосредоточение было произведено, запасы сделаны. Хониорский перевал расчищался, как вдруг разыгралось событие, которое чуть все не сорвало; не только наш поход на Ардаган, но я думаю, что и весь Ахалцихский поход был бы приведен к нулю. Событие заключалось в том, что в 1-ой дивизии солдаты полков прислали делегатов к ген. Артмеладзе с заявлением, что они на Ардаган не пойдут. Между другими доводами, к которым относилась также трудность похода, одно обстоятельство очень важное привлекло мое внимание; эти делегаты говорили, что поход на Ардаган, это желание генералов, но что Военный Министр (Гр. Тим. Георгадзе) говорил, что они должны выгнать противника из наших уездов, что это есть их задача, они ее исполнили и что дальше они не пойдут. Ген. Артмеладзе донес мне об этом и в телеграмме писал, что для личного доклада о создавшейся обстановке он командировал ко мне своего начальника штаба подп. Гегелашвили. Между тем, передав телеграмму ген. Артмеладзе дословно в Тбилиси ген. А. Гедеванишвили, я просил его доложить Н. В. Рамишвили, новому Военному Министру, мою просьбу приехать в Ахалцихе. Я при этом указывал, что Военному Министру надо только приехать и поблагодарить войска за боевые действия и только; что никаких обращений с речами к солдатам делать не надо, что в его присутствии мы пойдем на Ардаган и солдаты воочию увидят, что распоряжения генералов о походе на Ардаган вполне согласны с желаниями Правительства. Ясно было, что начинающуюся провокацию против генералов надо было оборвать в начале же и в корне. Я не помню, сколько времени тянулись мои переговоры с ген. Гедеванишвили, но отлично помню, что мне пришлось запросить категорического ответа, приедет или не приедет Военный Министр. Вообще же за Ахалцихский поход мне пришлось убедиться, что от ген. А. Гедеванишвили очень и очень трудно добиться определенного ответа. Приезду Военного Министра Н. Рамишвили я придавал громадное значение; приезд его показал бы лояльность генералов по отношению к своему Правительству; с другой стороны, и генералы бы увидели полную поддержку со стороны Военного Министра и, следовательно, Правительства. Но Военный Министр отказался приехать. Я не знаю причин; ген. Гедеванишвили просто сообщил, что Военный Министр приехать не может. В довершение я получил телеграмму от ген. А. Гедеванишвили, как от Главнокомандующего, со следующей задачей, а именно: "ввиду осложнений на Гагринском фронте вверенному мне отряду приказывалось оставаться на месте и закрепиться на занимаемых позициях". Всякому военному понятно, что при тогдашней обстановке действия на Ахалцихском и Гагринском фронтах совершенно не зависят друг от друга, чтобы приостанавливать действия на одном из-за осложнений на другом; понимаю еще, если бы с Ахалцихского фронта брали войска для усиления Гагринского, а ведь этого не было. Да не было и осложнений; за одну, две недели перед этим Гвардию распустили и ее не мобилизовали, что непременно произошло бы, если бы на Гагринском фронте были осложнения. Наконец, можно было подтвердить мне приказ идти на Ардаган или, наконец, предоставить решение этого вопроса мне. Нет, этого не было сделано. Я получил категорическое приказание оставаться на месте, т. е. исполнить желание солдат 1-ой дивизии и, следовательно, провокация, что генералы действуют вопреки желанию Правительства, получала подтверждение, санкционированное свыше. Итак, поддержки в этой сложной и возможно чреватой последствиями обстановке я не получил.
Но самое скверное было то, что приказ о приостановке похода ставил меня в самое ложное положение перед подчиненными войсками и особенно перед солдатами, требовавшими отмены похода. Если выразиться определенно, то я предавался солдатам, начавшим с неповиновения, и надо думать, после исполнения их требования, они были бы весьма готовы и к более активным противодействиям. Взвесив всю обстановку, я решил все же идти на Ардаган во что бы то ни стало и переломить своеволие солдат. Это решение у меня было еще до получения приказа о приостановке наступления на Ардаган; я никак не мог допустить мысли, что результатом моих переговоров с Тбилиси явится отмена моего наступления на Ардаган. Поэтому, когда ко мне еще до окончания моих переговоров с Тбилиси прибыл начальник штаба ген. Артмеладзе подп. Гегелашвили с докладом подробным о положении дел, то я, выслушав его доклад, резюме которого выходило, что следует отложить поход, что солдаты все равно не пойдут, то я тут же, молча, ничего ему не говоря, взял полевую книжку и написал на листке полевой книжки приказ ген. Артмеладзе, в котором я требовал немедленного исполнения приказа о наступлении его отряда на Ардаган. Я молча передал написанное приказание начальнику штаба подп. Гегелашвили, там было всего две-три строчки. Я помню удивление, выразившееся на лице подп. Гегелашвили, пробежавшего это приказание. "Пойдут солдаты или не пойдут, это не имеет никакого значения; приказание должно быть исполнено. Пусть идут одни офицеры, но пусть идут. Я приеду к часу, назначенному для выступления, и там будет видно на месте", – добавил я. Подп. Гегелашвили уехал, а я продолжал переговоры с Тбилиси. Заключительный ответ Тбилиси, указывавший на остановку движения на Ардаган, конечно, не мог быть для меня приемлемым при создавшейся обстановке. "Нет поддержки, не хотят помогать, не надо, сам сделаю", – решил я в уме. Однако Тбилисское приказание, в категорической форме изложенное, лежало у меня на столе.
Я решил попросить по телеграфному аппарату ген. Гедеванишвили и доложить ему, по каким соображениям я не могу исполнить его приказа. В моральном отношении я был сжат с двух сторон: снизу – солдаты не хотели идти и, по-видимому, ближайшее начальство склонялось исполнить волю солдат; сверху – ясно и определенно исполняли волю солдат. Кроме того, я получил дополнительные сведения, что солдаты явились на перевал и разгоняли местных жителей, расчищавших Хониорский перевал от снега. По-видимому, местное начальство не в силах было противодействовать своеволию солдат. Я должен отметить, что в этих трудных обстоятельствах я нашел поддержку в своем начальнике штаба полк. Н. Гедеванишвили, который всецело присоединился к моему решению настоять на своем. Когда ген. А. Гедеванишвили подошел к аппарату, я доложил ему свои соображения. Я помню, что их было девять пунктов и что последний пункт говорил о том, что решается судьба того, сумеем ли взять в руки солдат или нет, что если мы не настоим на исполнении приказа, то дело насаждения дисциплины в войсках придется отложить надолго. При этом я высказывал мысль, что я сумею добиться того, чтобы солдаты пошли на Ардаган. Передав все по аппарату, я думал, что ген. А. Гедеванишвили пойдет советоваться с Правительством или по крайней мере с Военным Министром прежде, чем ответить мне. Каково же было мое удивление, когда он, не отходя от аппарата, ответил: "Что ж, тебе на месте виднее; если можешь идти, иди". "А твое приказание?" – спросил я. – "Ты его отменишь?" "Раз можешь идти, то моего приказания можешь не исполнять", – ответил он, и наш разговор мы закончили на этом. Все же симптоматично: такие военные распоряжения, и так быстро и диаметрально меняются: но письменно он все же не отменил своего приказания. Это были дни перед 18-м апреля, днем, назначенным для выступления. 1-го апреля я получил от ген. Артмеладзе успокоительное известие; он доносил, что 3-й полк пойдет, но что 1-й полк отказывается. Я ему приказал передать, чтобы он вел тех, кто пойдет за ним, а что с отказавшимися идти буду иметь дело лично я.
Утром 18-го апреля к часу выступления я был в Джаксу, в районе войск и ждал результата, пойдут или не пойдут солдаты. Через некоторое время я получил известие по телефону, потом подтвержденное донесением с конным, что 3-й полк пошел и что 1-го полка не пошел только один батальон. Затем мне донесли, что этот батальон без офицеров пошел назад. Передали, что идет, хотя без офицеров, но в полном порядке. Он должен был пройти через Джаксу. Я стал ждать событий. Я находился в доме, который был расположен шагах в 30-ти от дороги, по которой должен был пройти этот вырвавшийся из рук начальников батальон. Ожидая батальон, я приказал в своем доме в мезонине поставить пулемет в окне и посадил за него офицера. Офицеру приказал быть готовым открыть огонь. Полк. Н. Гедеванишвили находился при мне; тут же находились офицеры артиллеристы полевой батареи, которая не могла благодаря бездорожию идти через перевал, а также офицеры оставляемого в Джаксу небольшого гарнизона. Наконец, показался батальон, он шел в порядке, он должен был пройти через речку Поцхов по мосту. Показавшись из ущелья, голова колонны остановилась. Впереди колонны шагах в 300-х шла группа солдат, человек 8; очевидно, это были дозорные. Эти дозорные продвинулись вперед, поговорили что-то с некоторыми встречными солдатами, затем послали одного или двух в колонну. После этого колонна двинулась на мост. В районе Джаксу стояли части артиллерии и пехоты; солдаты артиллерии (это была легкая батарея кап. Карумидзе) были возмущены поведением этого батальона и через батарейного командира просили меня разрешить им пойти навстречу батальону и уговорить остановиться.
* * *
Во время большой войны я был на Кавказском фронте, где и застала меня революция. После революции я десять месяцев был на фронте, только в декабре 1917-го года я был вызван для назначения в формирующийся Грузинский корпус. Мне не раз приходилось быть в критическом положении; бывали моменты, когда я не знал, выйду живым из толпы солдат или буду убит. Но Бог миловал. Здесь передо мной была новая задача. Я мог, не предупреждая взбунтовавшийся батальон, открыть по нем огонь не только из пулемета, но из орудий, так как солдаты-артиллеристы, ясно было для меня, будут повиноваться и откроют огонь. Батальон был бы рассеян, были бы убитые и раненые; было бы принуждение физической силой, но не силой воли, но не той силой, которая собственно и должна довлеть и господствовать над военной массой. Я откровенно должен признаться, что я очень люблю наших солдат; они мне все кажутся очень милыми, хорошими по душе. Те успехи, которые достигнуты мной, начальствуя ими, для меня наиболее сладкие из всех моих боевых успехов; эти успехи шли на пользу моей родины, и я не могу не быть за это благодарен нашим солдатам, тем, которым я обязан своими удачными действиями; я их люблю и не позволю себе пролить их кровь, если не использую всех других средств и самого себя. Тут я должен несколько добавить. Когда батальон остановился, я этому тогда не придал значения и лишь удивился, почему он не двигается. Потом уже по окончании инцидента мне пришло в голову, что остановка была вызвана разведкой, и если бы разведчики им донесли, что сделаны распоряжения для встречи их боем, то вероятно батальон принял бы боевой порядок и тогда пришлось бы действительно разыграть бой или же вступить с ними в переговоры; но, слава Богу, этого не случилось. Я видел батальон идущим в полном порядке. Высылка разведчиков и стройный порядок доказывал непреклонность решения батальона идти назад, домой. Несомненно, их уговаривали их начальники раньше и они их не послушали; они пошли без офицеров. Подойти к ним и начать с ними говорить вряд ли могло подействовать. Надо было сначала их сбить как-нибудь с их позиции, так сказать сделать брешь. Я искал, как сделать это. Себя, а затем пулемет, стоявший в окне, я оставлял в резерве.
В это время и последовало предложение кап. Карумидзе пойти с солдатами навстречу батальону с целью уговорить их подчиниться приказу. Я ухватился за эту мысль; как раз мне это и надо было. Я разрешил, но сказал, чтобы шли одни солдаты. Солдаты пошли, встретили их на мосту и стали с ними разговаривать. Издали я видел, это было шагов 200, что батальон, не останавливаясь, стал проходить мост и выходил на дорогу, вблизи которой находился я с подл. Гедеванишвили. Тогда подп. Гедеванишвили попросил разрешить ему пойти навстречу батальону и попытаться остановить его. Я разрешил. Подп. Гедеванишвили подошел к голове колонны и стал им говорить; я не слышал, что он им говорил; я видел, что они остановились и молча слушали его, затем через некоторое время я увидел, как батальон стал обходить его с двух сторон и проходить мимо. Я встал и пошел навстречу батальону. Я чувствовал, что настал час и я должен идти. У меня не было никакого плана. Я не знал, что я им буду говорить и как буду действовать. Одно было сознание, что я должен идти туда, и я пошел. Когда я подошел к батальону, то подп. Гедеванишвили скомандовал "Смирно". Хвала и честь подполковнику Гедеванишвили. Не знаю, инстинктивно он это сделал, машинально по привычке или по расчету, не знаю; но сделал отлично. Головная рота остановилась, я вошел в нее. Солдаты стояли, вытянувишсь и не шевелились. Я поздоровался. Ответили дружно, громко, гаркнули: "Нашему генералу привет". Я посмотрел на них; передо мной стояли не преступники, а заблудившиеся. "Что вы натворили?" – начал я. "Не стыдно вам? Ваши товарищи уже переходят перевал, а вы, как трусы, покидаете их. Пулеметчики, поворачивайте лошадей", – решительно приказал я пулеметчикам; пулеметчики моментально повернули лошадей и повели их назад через мост. Брешь была проломлена. "Кто любит родину, пойдет за мной", – добавил я. Часть людей повернула за пулеметчиками. Не помню, что я им еще говорил; кажется, говорил и о том, что сзади на дорогах везде стоят караулы, которые их всех переловят. Я лично обрушился на одного здорового рыжего детину, который шел в голове колонны и, очевидно, был одним из вожаков. Тут подошли солдаты-артиллеристы, офицеры, и мы все общими усилиями повернули весь батальон, но человек 25–30 все-таки ускользнули и продрали дальше. Батальон устраивался на другой стороне реки и готовился к выступлению. Я вернулся к месту своего пребывания и сел на балконе. Через 2–3 минуты ко мне подошли два солдата молодца. „Господин Генерал, разрешите, пойдем и вернем тех, кто все же удрали". Я посмотрел на них и еще ничего не успел им ответить, как они добавили: "Не думайте, господин Генерал, что мы тоже хотим удрать, вот оставляем наши мешки и ружья". Я разрешил; минут через двадцать я видел, как человек 12–15 с ними вернулись. В это время от выстроившегося батальона ко мне пришли два солдата с просьбой дать им одного офицера, так как они не знают дороги. Я дал им двух офицеров, которые и повели их немедленно. Через несколько времени я и начальник штаба поехали верхами в Ахалцихе. Проехав верст 5–6, мы встретили группу солдат человек 5–6, идущих нам навстречу. Я поздоровался с ними; ответили, спросил, какого полка, ответили – первого; смотрю, некоторые улыбаются. "Вы не сегодняшние?" – спросил я. "Так точно, господин Генерал", – ответили они, – "идем догнать наш полк. Нас ввели в заблуждение, уж больше нас не надуют" и пр. Я добродушно засмеялся. Ведь дураки; лупили назад столько верст, а теперь дуют еще раз назад, обед проморгали и догонят лишь ночью. "Айда", – сказал я им, – "скорей догоняй же" и тронул лошадь дальше. Впоследствии, когда я приехал в Ардаган, я спросил ген. Артмеладзе про этот батальон. "Что ж, почему они вернулись, что они говорили". "Там встретил нас генерал Квинитадзе, мы не хотели не уважить его и вернулись", – ответил ген. Артмеладзе: ну, не милые ли люди? И самолюбие сохранили и меня уважили.
В Париже в 1922-м году я спросил Н. Н. Жордания, известно ли было ему, что часть войск отказалась идти на Ардаган. Он мне ответил, что он ничего не знал про это. Я полагаю, что нельзя не доложить Председателю Правительства о таком исключительном обстоятельстве, которое даже вызвало отмену приказания идти на Ардаган.
18-го апреля наши войска вступили в Ардаганский округ. Правая колонна ген. Артмеладзе 19-го имела бой, а 20-го после боя взяла Ардаган и согласно ранее полученных распоряжений двинула часть сил за противником в долину Гель (верховья Мтквари), а часть направил навстречу ген. Сумбаташвили, наступавшему по шоссе Ахалкалаки – Ардаган. Сумбаташвили шел без боя. Сначала местные жители, подстрекаемые агентами Карского Правительства, хотели оказать сопротивление, но затем покорились и пропустили отряд без боя. 21-го или 22-го соединение отрядов состоялось. 20-го апреля Ардаган был взят, но я об этом получил донесение позже, так как связь с ген. Артмеладзе была прервана. Обеспокоенный неполучением сведений, я отправил в Ардаган с летчиком Сехниашвили аэроплан. Аэроплан летел и не знал, сядет в Ардагане к своим или чужим. Он сел и сел среди своих; на следующий день он вылетел назад и долетел лишь до Ахалкалаки, откуда и сообщил о взятии Ардагана. Но к этому времени я получил известие по восстановленной телефонной связи. Здесь кстати не могу не отметить деятельность наших авиаторов. Я должен сказать, что наши авиаторы молодцы на подбор. Их рвение из ряда выдающееся, мне все время приходилось их сдерживать; я знал недоброкачественность их машин и боялся ими рисковать не по настоятельной нужде. Однако разведка в пограничном районе ими производилась очень добросовестно и очень правильно. Работали они от сердца, и я знаю несколько случаев, когда наши авиаторы рисковали погибнуть, их моторы останавливались и они принуждаемы были снизиться где угодно, а в горах это верная смерть, и только вновь начавший работать мотор спасал их от смерти.
Как выше я писал, я обещал ген. Артмеладзе на десятый день подвезти продовольствие в Ардаган. Двинув туда продовольствие на автомобилях, я сам выехал по шоссе Ахалцихе – Ахалкалаки – Ардаган с тем, чтобы самому проехать эту дорогу и в случае каких-либо затруднений на месте лично их устранить. Ахалкалаки я проехал засветло и рассчитывал к ночи быть в Зурзуни, когда на одном из незначительных перевалов, вернее на простом подъеме я застрял в снегу. Снег лежал всего на протяжении не более 100 шагов, а проехать оказалось невозможным; стали расчищать. Из соседней деревни привели рабочих, но все же это задержало меня часа на 3–4. Уже вечером я проехал наш пост пограничников. Проехав верст 15, я уже в темноте подъехал к одному большому селению, которое лежало у подошвы Зурзунского перевала. Селение это было, так сказать, только что нами завоеванное, но наших войск там не было, все были в Зурзуни и дальше, т. е. по ту сторону перевала. Въехав в селение и вызвав старшину, я спросил, можно ли проехать на автомобиле через перевал, на что получил утвердительный ответ. Я поехал; проехав версты 2–3, я наткнулся на один из заносов и для меня ясно стало, что дальше и выше я не смогу проехать. Я вернулся назад, потребовал старшину и он отвел мне помещение, конечно, со всеми удобствами, т. е. клопами, блохами, без кроватей и пр. Всю ночь мы воевали, но все же кое-как спали. Старшине я приказал, чтобы с рассвета все селение шло на расчистку перевала. За мной шли автомобили с продовольствием и надо было для них прочистить дорогу. На рассвете утром, выйдя из сакли, я увидел, что жители что-то еле выходят для расчистки дороги. Нас было четверо: я, начальник штаба и шофер с помощником. Однако мы принялись за дело лично и с энергией, не жалели палок, буквально выгоняли жителей на работу. Наши труды увенчались успехом и к перевалу потянулись длинные вереницы людей. Дорогу расчистили, и мы проехали в Зурзуни, где нас догнали следовавшие за нами автомобили. Этот вечер я остался в Зурзуни и на следующий день утром прибыл в Ардаган. В Ардагане я пробыл два дня, осмотрел наши передовые позиции в долине Гель, выяснил обстановку, разрешил многие вопросы местного характера и затем вернулся в Ахалцихе. После взятия Ардагана войска естественно продвинулись за убегавшими частями противника и достигли долины Гель (истоки Мтквари), дальше которой я не позволил продвигаться. Наша разведка, продвинувшаяся по ту сторону долины Гель, наткнулась на английский разъезд. Между тем оказывается, в день взятия нами Ардагана англичане привезли в Карс свои войска и арестовали так называемое Карское Правительство территории Юго-Запада Кавказа. Мы его потрясли – англичане покончили. Сервер-бек бежал в Турцию, население выказывало покорность и желание присоединиться к нам; особенно просили греки, русские и мусульмане, населяющие район к северу от Ардагана.
Итак, противника не существовало; поход был закончен. Стало ненужным держать много войска в Ардагане; во-первых, не было надобности, а во-вторых, и трудно было их там довольствовать. Ввиду этого было решено мною вывести из Ардаганского округа все войска за исключением 4-го полка. Соответствующие распоряжения были даны мной и войска должны были приступить к их исполнению. Однако не обошлось без инцидента. Накануне дня, назначенного для выступления войск из Ардагана, я получил от ген. Артмеладзе уведомление, что 4-й полк, назначенный к оставлению в Ардагане, заявил, что он в Ардагане не останется и уйдет вместе с другими уходящими оттуда войсками. Таким образом в Ардагане никто не остался бы. Я ответил, что выезжаю немедленно в Ардаган и что сделанные распоряжения остаются в силе. К ночи того же дня я успел доехать лишь до Зурзуни, ехать дальше не мог, ибо фонари у автомобиля испортились. Я передал по телефону ген. Артмеладзе, что утром рано прибуду в Ардаган. На другой день с рассветом выехал и прибыл в Ардаган перед самым часом, назначенным для выступления. Части еще не строились. Ген. Артмеладзе спросил меня, не прикажу ли я построить 4-й полк и буду ли я с ними разговаривать. Я ответил, что прощусь сначала с уходящими частями, а затем посмотрю и 4-й полк. Он выразил опасение, как бы 4-й полк не тронулся самовольно. Надо сказать, что 4-го полка 2 роты, стоявшие в деревне, верстах в 12-ти от Ардагана, самовольно пришли в Ардаган с целью присоединиться к уходящим войскам. Я отклонил предложение ген. Артмеладзе и сказал, чтобы делали так, как намечено, и что если 4-й полк самовольно тронется, тогда будем действовать. Уходящие войска выстроились; я их поблагодарил от лица Правительства и от своего имени за службу и простился с ними.
После ухода войск я приказал построить 4-й полк. Поздоровавшись с полком, я обратился к ним со словом, в котором выразил свое неудовольствие и гнев по поводу того, что полк выразил желание уйти и этим уничтожить все плоды наших 2–3-месячных военных действий. Я не стеснялся в выражениях и действительно я был оскорблен за них и очень раздосадован. Затем, как всегда, провозгласив "Ваша"* (*"Ура!") Правительству, я пропустил полк церемониальным маршем, а затем пошел в помещения по ротам и стал разговаривать с солдатами. Солдаты ничего не имели против того, чтобы остаться, но жаловались на то, что не принимают мер против дезертиров. Я их успокоил в этом отношении и взял списки поротно всех дезертиров, указав, что до 200 дезертиров судом уже осуждены. В тот же день или на следующий, я не помню, я уехал обратно.
ИНЦИДЕНТ
При проездке назад в Ахалцихе со мной произошел инцидент, едва не закончившийся печально. Я ехал в автомобиле втроем, с ген. Артмеладзе и моим начальником штаба полк. Гедеванишвили. Верстах в 25–30 не доезжая до Ахалкалаки, мы встретили группу солдат человек 15, идущих по шоссе. Все с ружьями. Я остановил автомобиль и подозвал их всех к себе. Спросил, какого полка. Ответили 6-го: 6-й полк находился за Ардаганом и ему было назначено выступление на Ахалцихе дня через 2–3. Я выругал их; назвал их дезертирами и тут же ближайшему приказал сдать мне ружье; он замешкался, я выскочил из автомобиля, взял у него ружье, передал шоферу, взял у другого, третьего; в это время, слышу, раздался выстрел. Я обернулся и увидел следующую картину. Полк. Н. Гедеванишвили стоит с другой стороны автомобиля на шоссе, а в 2–3 шагах перед ним стоит солдат, который в момент, когда я обернулся, досылал следующий патрон в патронник. Оказывается, полк. Н. Гедеванишвили, следуя моему примеру, выйдя из автомобиля, обратился к ближайшему с требованием сдать ружье; тот отказался, а при повторении требования и приближении полк. Н. Гедеванишвили выстрелил, но, вероятно, не целясь. Мне в один момент представилась действительная обстановка; мы вдали от населенных пунктов; до ближайшего расположения войск верст 25, не ближе. Нас трое, почти не вооруженных. Солдат-дезертиров человек 15; народ, несомненно, соответствующий, чтобы покончить со всеми нами. Я не успел сообразить, что сделать, как раздался голос одного из солдат: "Что ты делаешь?" К этому голосу присоединились и другие. Солдат, стрелявший в полк. Н. Гедеванишвили, увидя, что сочувствия среди остальных солдат у него нет, отбежал с шоссе шагов на 30 и остановился. Полк. Н. Гедеванишвили выстрелил, но не в него, а лишь в его сторону. Мы стали кричать ему, чтобы он немедленно вернулся; он не двигался. Тогда один из солдат выдвинулся и сказал: "Я приведу его" и пошел за ним. Действительно, он привел его. Мы отобрали у них ружья и все патроны; переписали их фамилии и затем поехали дальше. Проезжая дальше, мы увидели другую группу, также человек в 15, шедших на Ахалкалаки; эти шли в шагах 200–300 от шоссе. На этот раз я не был так опрометчив. Приехав в Ахалкалаки, я из гарнизона выслал навстречу этим дезертирам команду с офицером, который и арестовал их всех. Конечно, момент, когда мы лично отбирали оружие, был очень критический. Что спасло нас, не знаю. Думаю, что культурность грузинского народа. Сознание своей неправоты, сознание нашего справедливого требования, сознание авторитетности власти.
Я невольно вспоминаю, что за Ахалцихский поход моя жизнь и близко стоявших около меня была неоднократно в опасности, помимо присутствия на поле сражения. Я опишу два случая, происшедших со мной во время езды на автомобиле. Однажды мы возвращались с полк. Н. Гедеванишвили из Ардагана. Въехали на Зурзунский перевал и стали с него спускаться по зигзагам. На одном повороте, как раз над кручей, шофер стал сдерживать машину с тем, чтобы поворот пройти, как полагается, тихим ходом. В этот момент колесо с переднего хода соскочило и полетело в кручу. Благодаря тихому ходу автомобиль остался на шоссе, только обнаженная от колеса ось зарылась в шоссе, что уподобилось импровизированному тормозу. Сорвись колесо на несколько секунд раньше или после поворота, ясно, что мы все были бы в круче и я, вероятно, не писал бы этих строк. В другой раз мы поздно ночью возвращались на том же автомобиле из Адигена в Ахалцихе. Фонари не действовали, но дорога была хорошо известна офицеру-шоферу, и мы ехали сравнительно скоро. Как вдруг повторилась та же история с колесом; но колесо на этот раз соскочило в тот момент, когда автомобиль проезжал вдоль длинной кучи приготовленного щебня. Ось зарылась в щебень, и мы остановились постепенно без толчка. На этот раз не было кручи, но нам, вероятно, пришлось бы отделаться более или менее серьезными ушибами, если бы не случившаяся так кстати куча щебня и при этом еще длинная.
* * *
Итак, Ахалцихе-Ардаганский поход закончился. Теперь опишу несколько эпизодов, происшедших за это время. Еще когда Гвардия была на Ахалцихском фронте, однажды представители Гвардии, между которыми помню Ладо Джибладзе, зашли ко мне вечером по какому-то делу. Разговорились о Гагринских событиях. Я высказал свой взгляд на создавшееся положение с Добровольческой армией и на тот способ, который мы должны были бы принять на случай боевых действий с добровольцами. На следующий или на третий день они вновь ко мне зашли и опять заговорили о Гагринских событиях. Ладо Джибладзе сказал мне, что я должен немедленно ехать в Тбилиси и доложить мои соображения, так как мои доводы очень убедительны и следовало бы Правительство с ними познакомить. Я ответил, что не поеду, но если спросят мое мнение, то выскажу; сам же навязываться со своими мнениями не буду, ибо есть высший военный представитель в Тбилиси и это составляет и его обязанность, и его компетенцию. На этом мы расстались. Представители Гвардии затем уехали в Тбилиси, и вот я вдруг получаю от ген. А. Гедеванишвили телеграмму, в которой мне разрешалось приехать в Тбилиси на один день. Я удивился и спросил телеграммой, чем вызвано такое разрешение, когда я такого разрешения не испрашивал. Мне опять ответили, что, если боевые действия позволяют, то мне можно приехать. Я еще раз телеграфировал, прося определенно ответить, зачем мне разрешают приехать в Тбилиси, когда я такого разрешения не испрашивал. После этого я получил ответ, что представители Гвардии сказали ему, ген. Гедеванишвили, о моем желании приехать в Тбилиси и что поэтому мне и разрешалось приехать. Я ответил, что он должен знать меня, а значит и то, что я никогда не обратился бы ни к кому за протекцией и если бы имел желание приехать в Тбилиси, то обратился бы непосредственно к нему, как к своему начальнику. Все же, добавлял я, если мой приезд в Тбилиси нужен, то боевая обстановка позволяет мне приехать в Тбилиси на один день. Телеграмма была составлена так, что мой начальник штаба полк. Н. Гедеванишвили, брат ген. А. Гедеванишвили, заметил про брата, что он теперь ответит определенно. Я возразил, что нет, не ответит. Я чувствовал, да и нескончаемость обмениваемых телеграмм доказывала, что ген. А. Гедеванишвили не желает, чтобы я приехал, но очевидно,ответить определенным отказом не может, беспокоясь не понравиться представителям Гвардии, которые, вероятно, ему говорили о необходимости моего вызова. Я, как и ожидал, получил опять еще более уклончивый ответ. Чтобы прекратить бесполезную переписку, я ответил, что личных дел в Тбилиси не имею и потому не приеду. Характерная переписка: ген. А. Гедеванишвили и свое желание исполнил, и Гвардии в ее желании не отказал.
Другой случай – это факт более важный, серьезный и примечательный. После взятия Ардагана я, однажды, получил от ген. А. Гедеванишвили телеграмму, в которой он писал, что Председатель Правительства просит меня представить через 2–3 дня мой проект реорганизации войск; в телеграмме указывалось, что будто еще раньше я обещал это исполнить. Я ответил, что такого обещания никому не давал, но что если Председателю Правительства угодно, что я могу доложить лишь основы, на которых должна строиться армия. Сейчас не помню, ответили мне что-нибудь или нет, но в общем я написал основы реорганизации армии и через два дня к назначенному времени приехал в Тбилиси. Утром я был у Председателя Правительства, а вечером, по его приглашению, принял участие в пленарном заседании военной комиссии Учредительного Собрания. На этом собрании председательствовал Председатель Правительства лично и всех присутствовавших, считая и старших военных, было человек 50.
Прежде чем приступить к описанию этого заседания, необходимо отступить назад. Как я указал в моих записках выше, Гвардия увеличивалась в числе и в значении. За время Ахалцихского похода Учредительное Собрание поставило вопрос, какую организацию вооруженных сил принять, Гвардию или армию. Вопрос об армии висел на волоске, но все же сторонникам армии удалось отвоевать существование армии наряду с Гвардией. Вследствие этого было представлено в Учредительное Собрание два проекта реорганизации вооруженных сил: один от Гвардии, другой от армии. И вот для рассмотрения этих проектов и состоялось это большое заседание. Обо всем этом я узнал, лишь приехав в Тбилиси для доклада своих основ реорганизации войск. В тот же день я бегло познакомился с обоими представленными проектами. Меня лично оба проекта не удовлетворили. Надо заметить, что проект Гвардии был сколок с Швейцарской милиционной системы; проект же армейский не представлял проекта реорганизации армии – это был проект переформирования; основы устройства войск не затрагивались и оставлялись те же, что и были. Кроме того, он меня поразил одной особенностью. В этом проекте были намечены три армейских бригады и одна гвардейская, т. е. Военное Ведомство признавало гвардейскую организацию как организацию боевую. Иначе говоря, гвардейская организация признавалась положительной организацией, способной защищать родину наравне с армейской. Если это было откровенное мнение военных авторитетов, то надо было строить и все вооруженные силы по гвардейской системе. Если же нет, то Военное Ведомство должно было категорически протестовать против существования Гвардии и предоставить решение этого вопроса хозяину, т. е. Учредительному Собранию. Оно же не только не сделало этого, а наоборот, включило эту организацию в свой проект четвертой бригадой. Итак, несмотря на все отрицательные в боевом отношении качества этой организации, качества, резко и неоднократно выказываемые этой организацией во время боевых действий, само Военное Ведомство в лице помощника Военного Министра и старших офицеров признавало ее, как боевую единицу, наряду с армейскими частями. Вечером, когда началось заседание, Председатель Правительства предложил прежде, чем перейти к обсуждению представленных проектов, послушать мой проект. Форма же была такова. "У нас", – сказал Председатель Правительства, – "имеются два проекта; но может быть, имеется еще у кого-нибудь, особенно прибывшего с фронта; ген. Квинитадзе, нет ли у Вас своего проекта реорганизации войск?" Я был вызван для этого, но моему присутствию придавался случайный характер и таким образом выходило, что я навязывался со своим проектом. Я ответил: "Мной по Вашему желанию, Ной Николаевич, составлен лишь проект основ, на которых должна базироваться реорганизация армии; проект же организации войск не мог быть мной представлен за недостатком времени". Меня просили доложить. Я доложил. Начиная свой доклад, я сначала указал, что гвардейский проект реорганизации войск есть лишь уподобление, и то внешнее, системе вооруженных сил Швейцарии и по существу не может быть применен у нас, как не считающийся с условиями внутреннего состояния нашего государства, а также с условиями внешнеполитическими устройства вооруженных сил у наших соседей. Армейский же проект есть собственно проект переформирования, но не реорганизации, так как этим проектом совершенно не затрагивались основы устройства вооруженных сил. В моем проекте основ реорганизации войск указывалось на перемену системы комплектования в смысле установления территориальной системы. Время нахождения под ружьем устанавливалось в два года с широким применением отпусков в течение второго года службы. Затем устанавливалась система отдельных батальонов с такой организацией, чтобы при мобилизации эти батальоны могли бы быстро всосать в себя мобилизуемое население; система второочередных формирований отвергалась. При незначительности территории не было бы времени на их формирование. Касаясь управления, высказывалась необходимость все Военное Ведомство подчинить непосредственно военному, фактически ответственному за это ведомство; между тем по организации прежней, а затем принятой и впоследствии, все отделы Военного Ведомства подчинялись непосредственно Военному Министру (штатскому), а его помощник (военный) являлся лишь советником, ответственным постольку, поскольку, а вернее совершенно безответственным. Я не буду останавливаться на остальных подробностях моего проекта. После моего доклада Председатель Правительства спросил меня, предусматривает ли мой проект существование Гвардии; я ответил, что нет, и этим ответом участь моего проекта была решена. Затем стали высказываться; высказывались только военные, а именно генералы А. Гедеванишвили и Одишелидзе, а также докладчик гвардейского проекта г. Воронович. Их возражения весьма знаменательны, почему я их и приведу. Ген. А. Гедеванишвили стал к моему удивлению возражать очень горячо. Он говорил, что составленный проект очень хороший, что теперь не время составлять новые проекты, что проект ген. Квинитадзе написан на небе, а не на земле, не считаясь с действительностью жизни, что существование двух систем вооруженных сил необходимо для нас, так как без Гвардии мы не организуем армии, а армия нужна для того, чтобы Гвардия не превратилась в преторианцев. Я попросил слова и сделал поправку, сославшись на то, что проект мой не мной выдуман, а он по существу заимствован у германцев и применен к условиям нашим. "И да будет известно помощнику Военного Министра", – добавил я, – "что мой проект таким образом написан не на небе, а в Берлине, на берегах Шпрее". Затем высказался ген. Одишелидзе, который авторитетно заявил, что проект ген. Квинитадзе есть, собственно, подробности проекта, представленного Военным Ведомством, и ничего нового не говорит. Я полагаю, что отрицание в моем проекте существования двойственности систем вооруженных сил есть уже не подробность, не говоря уже о территориальности системы, времени прохождения службы и высшего управления. Но дальнейшее обсуждение проекта привело к курьезу, доказавшему, что между проектом Военного Ведомства и моим была дистанция огромного размера. Дело в следующем. Докладчик гвардейского проекта г. Воронович заявил, что проект ген. Квинитадзе, в общем, таков, что Гвардия этот проект могла бы принять за основу для единой системы вооруженных сил. Отсюда выходило, что если мой проект составлял лишь подробности проекта Военного Ведомства, то последнему не трудно было со своим проектом договориться с Гвардией до единой системы вооруженных сил. Как известно, этого не случилось. Ясно, что мой проект составлял не совсем подробности проекта Военного Ведомства. Воронович тут же попросил у меня разрешить для себя переписать мой проект. На этом большом заседании было решено принять мой проект во внимание при обсуждении проектов организации вооруженных сил. С этой целью мне пришлось остаться для присутствования на заседаниях военной комиссии Учредительного Собрания. Я не дождался конца этих заседаний. На одном из заседаний, чуть ли не на первом, обсуждался вопрос о соединении систем, гвардейской и армейской, воедино. Это соединение начали сверху, а именно предложили образовать военный совет; в этот совет должны были войти 3 представителя Гвардии и 3 военных; председателем должен был быть Военный Министр. Я протестовал против такого военного совета, но тщетно. При этом настаивали о предоставлении этому совету инициативы инспектирования войск. Создавался невиданный доселе в военном мире орган. Это не был гофкригсрат, ибо сюда входили более чем наполовину люди не только не компетентные, но и не сведущие в военном деле. Это не был инспектирующий орган, ибо лица, входившие в его состав наполовину, не знали военного дела и, следовательно, не сумели бы инспектировать. Это не был совет, ибо занимался инспекцией, в последнем случае он должен был называться инспекцией, а не советом. Это было просто установление в армии двойственности власти, ибо власть совета должна была действовать наряду и наравне со строевыми начальниками, включительно до помощника Военного Министра. Дело было в том, по-видимому, что одним из членов совета намечался ген. Одишелидзе, у которого фактически могла оказаться в руках власть инспекторская наряду с властью ген. Гедеванишвили. Примечательно, что право инспекции распространялось лишь на армию; военные члены совета не имели права инспектировать Гвардию; гвардейские же представители получали такое право. При обсуждении этого вопроса мнения разделились или, вернее, я со своим несогласием на учреждение такого органа с такими функциями остался в единственном числе. За таковой орган стояли ген. Одишелидзе и полк. Закариадзе. Особенно отстаивал этот орган представитель Гвардии и председатель военной комиссии Илико Карцевадзе. Споря с ним, я выразился, что ему, как лицу мало осведомленному в военном деле, очень трудно разобраться в истине, ибо ген. Одишелидзе говорит одно, а ген. Квинитадзе с этим не соглашается. Он мне ответил, что у них уже есть на это определенное мнение. Я заметил, что, вероятно, у них имеется не только определенное мнение, но и предвзятое, почему мне незачем и копья ломать; встал, взял свой проект, немедленно покинул комиссию и уехал в Ахалцихе. Так кончилось мое участие в обсуждении проекта реорганизации армии в 1919-ом году.
Во время Ахалцихского похода моя деятельность не ограничивалась, конечно, военными действиями. Дела по управлению областью, по оказанию помощи голодающему и ограбленному населению, по устройству беженцев, по восстановлению Абастумана, по ремонту путей сообщения и мостов, по ремонту военных помещений, одним словом вся жизнь двух уездов и Ардаганского округа должны были или разрешаться мною, или же по этим делам я должен был сноситься с центральными учреждениями нашего государства. Мне приходилось входить в сношения с Министерствами Военным, Внутренних Дел, снабжения, путей сообщения, с государственным контролем, с комитетами по оказанию помощи разгромленному населению, с американским комитетом и пр. Когда я прибыл в Тбилиси для представления проекта об реорганизации армии, то был также у Министра Внутренних Дел Н. В. Рамишвили, который одновременно оставался Министром Военным и путей сообщения или просвещения, сейчас не вспомню. Закончив вкратце доклад о положении уездов, я достал из кармана лист бумаги и вручил ему со словами: "А это жалоба Вам на Вас". На его вопрос, что такое, я ответил, что это реестр посланных мной на его имя, как Министра Внутренних Дел, телеграмм, и что ни на одну я не получил ответа. Он несколько смутился и заметил, что он приказал ответить. Затем, взяв лист, он обещал ответить мне по всем вопросам, однако этого сделано не было. После моего возвращения в Ахалцихе, я там пробыл еще около месяца, но никакого ответа на мои телеграммы так и не получил. Не считаю это случайным, а объясняю его нежеланием мне помочь, как не помог он мне, когда первая дивизия отказалась идти на Ардаган. Ясно, что дело устройства двух вновь завоеванных уездов не было для него столь важным, чтобы заняться им не только больше или столько же, как и другими областями, но вообще обращать на них какое-либо внимание.
Г Л А В А X
Снова в отставке. – Заключительные размышления
СНОВА В ОТСТАВКЕ
Армия была демобилизована; остались лишь гарнизоны; моя должность являлась излишней, и я обратился в Тбилиси упразднить мою должность и управление, как ненужные и отозвать меня. Я ответа не получил, хотя повторял несколько раз свои телеграммы. Тогда, не получая ни привета, ни ответа, я обратился непосредственно к Председателю Правительства с той же просьбой. На этот раз ответ последовал и через 2–3 дня я был отозван. Это было или в конце мая или в первых числах июня. Я приехал и, как призванный из отставки, подал рапорт об увольнении меня в отставку. Получив мой рапорт, Н. В. Рамишвили попросил меня к себе и предложил остаться на службе. Он предложил мне должность члена Военного Совета. Военный Совет состоял из трех военных и трех членов главного штаба Гвардии. При обсуждении проекта об этом учреждении я высказался определенно против этого совета и вот мне предложили быть членом именно такого учреждения, против существования которого я высказывался достаточно определенно. Я не видел серьезности желания оставить меня на службе; это была лишь формальность. Мне просто предлагали именно такую должность, в моем отказе на которую и сам предлагавший не сомневался. Я однако такому удивительному предложению не удивился и только спросил: "Что это, насмешка или благотворительность?" – и тут же объяснил, почему не могу принять эту должность. При моем разговоре присутствовали генералы Одишелидзе и А. Гедеванишвили. Я сказал, что буду лишним в этом совете, где вопросы будут решаться не компетентными людьми. Что это учреждение является безответственным учреждением, в силу чего и решения его будут согласованы больше с желаниями того или другого лица или же, вернее, группы лиц, совершенно не сведущих в том деле, вопросы которого будут разрешаться. Что я отлично понимаю, что штатские могут не знать наших специальных вопросов и я всегда готов им объяснять и доказывать, что для меня дважды два четыре, но что я совершенно не могу доказывать наши азбучные истины там заседающим военным; я при этом указал ру кой на присутствовавших генералов Одишелидзе и А. Гедеванишвили. Те политично промолчали. Что таким образом я не хочу нести ответственность, как член этого совета, за те решения, которые совет будет принимать; тем более, что заранее уверен, что таковые всегда будут приниматься в духе, желаемом несведущей в военном деле половиной этого совета (Штаб Гвардии). Тогда Н. В. Рамишвили предложил мне должность начальника генерального штаба. Я ответил, что генеральный штаб превращен в мертвое учреждение и я буду там лишь дополнением к креслу начальника генерального штаба. Один из присутствовавших генералов, кажется, ген. А. Гедеванишвили, ядовито заявил: "Вот тебе и предоставляется оживить это учреждение". Я ответил, что мое желание оживить это учреждение выльется в то, что через два дня мне придется уйти в отставку, так как организация армии есть удел генерального штаба и так как таковая принята не так, как я считаю необходимым устроить армию, то я должен или поступиться своими убеждениями и верой, и просто служить, или же должен переменить все основы. Ни первого, ни второго я не в состоянии сделать, почему мне приходится и эту должность отклонить от себя. Н. В. заметил, что я служил при бывшем военном министре Г. Т. Георгадзе и, следовательно, просьбу служить этого последнего я исполнил, между тем его, Н. В., просьбу служить не исполняю и что это ему очень неприятно. Я ответил, что я вовсе не говорил, что вообще служить не хочу, но что для меня неприемлемы предложенные должности по мотивам, изложенным мной. Что же касается исполнения мной просьбы Г. Т. Георгадзе, то он не прав, ибо как раз я уходил в отставку тогда, когда последний был Военным Министром в 1918-м году, и также вторично в январе 1919-го года. На этом разговор кончился, и я ушел. Затем в течение двух месяцев я добивался приказа об отставке, но приказ не подписывался и мне не предлагалась больше никакая должность. Между тем, мне несколько раз пришлось быть у Военного Министра Н. В. Рамишвили; приходилось заканчивать дела по Ахалцихскому походу: денежный отчет, дела по ликвидации и пр. Каждый раз Рамишвили сначала предлагал мне эти обе должности, потом только члена Военного Совета; по-видимому, окончательно решили на должность начальника Генерального штаба назначить полк. Закариадзе, почему и предлагалось мне вакантное место только члена Военного Совета. Предлагалось мне в таких выражениях и с такой интонацией, улыбкой и пр., что ясно была видна вся неискренность предложения. Однажды он опять повторил то же самое и закончил выражением: "подумайте". Это "подумайте" было великолепно. В 1918-м году Н. В. Рамишвили, когда я уходил в первый раз в отставку, угрожал мне трудовой повинностью. Сейчас не скажу, чтобы это была угроза, но выражение "подумайте" мне никогда за мою 30-летнюю службу от своих начальников слышать не приходилось. Это не была угроза начальника подчиненному, когда последний, так сказать, зарвался в своих словах или действиях; это, конечно, не могло быть отеческое "подумайте"; не могло быть и дружеским. Это было проявление всего недружелюбия и, главное, того презрения, которое Н. В. Рамишвили всегда питал и питает к офицерскому корпусу и индивидуальности каждого военного; он нас, военных, считает ничтожеством, низшей расой, не заслуживающей никакого уважения. Я встал с кресла, сказал ему, что я достаточно взрослый, чтобы нуждаться в подобном совете, что меня удивляет стереотипность его предложений, и простился. Я больше к нему не приходил.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Каков же был результат нашего Ахалцихского похода, тянувшегося 3–4 месяца и довольно дорого обошедшегося нам людьми и истраченной энергией и деньгами. Ардаганский округ к югу от реки Мтквари был отдан и кому был отдан, не удивляйтесь, армянам, которые никакого отношения не имели к этому округу. Население – турки, курды, русские, греки и, если не ошибаюсь, там нет ни одного армянского селения. Мы, грузины, завоевали эти места, мы пролили там свою кровь и вдруг эта область передана даже не тем, с кем мы воевали, а третьему лицу. Наша дипломатия опять не сумела использовать наш успех. Может быть, скажут, что дипломатия сделала все, что могла, но что победители, англичане, так приказали и наша дипломатия не в силах была бороться с этим. Уверен, что так будут говорить. Но в этом и ловкость дипломатии, чтобы сделать так, как нам желательно; в том-то и оказалась слабость нашей дипломатии, сравнительно с дипломатией армян, которые добились своего, не имея на это прав ни юридических, ни нравственных, ни де факто, ни права наиболее всеми признаваемого, права силы, права завоевания силой оружия, которое неоспоримо принадлежало нам. Я думаю, что наша дипломатия и здесь оказалась неспособной, как оказалась и в во время Грузино-Армянской войны, когда она подчинилась требованию двух простых капитанов остановить войну, не аккредитованных юридически и дипломатически, представителей тройственного союза. Впоследствии, от некоторых политических деятелей я слышал, что это исполнение требования двух офицеров, отчасти, не совсем в то время полномочных, явилось нашей ошибкой. Я уверен, что имей наша дипломатия соответствующую прозорливость, она бы, возможно, не остановила военных действий в Грузино-Армянскую войну и достигла бы желаемого результата. Ко всему этому надо прибавить одну подробность. Согласно договору армянам отдавался правый берег Мтквари и мы должны были в самом городе Ардагане перейти на левый берег Мтквари, который представлял старую часть города и где не было никаких казарм, казармы же стояли на правом берегу; кроме того, единственное шоссе, соединяющее Ардаган с нашими пределами, шло по правому берегу Мтквари, где вдоль дороги проходил также единственный телеграфный провод. Итак, наш гарнизон в Ардагане был лишен связи с нами, и мы должны были испрашивать у армян разрешения провезти в Ардаган продовольствие или же послать туда телеграмму; в противном случае мы должны были пользоваться Хониорским перевалом, через который шла собственно тропа и притом не во всякое время года доступная. Прямо трудно верить, чтобы англичане могли так несправедливо, так вопреки здравому рассудку решать вопросы.
Г Л А В А XI
ВОЕННАЯ ШКОЛА
Прошло два месяца. Ко мне стали обращаться многие военные и не военные с просьбой, убеждением и настаиванием принять должность начальника Военной Школы. Согласно организации нашей армии, образовывалась Военная Школа в составе юнкерской роты и батальона будущих унтер-офицеров. И вот, до меня дошли слухи, что на эту должность предназначают меня. Меня все просили не отказываться.
Передо мной лежал весьма трудный вопрос. Предстояло организовать школу на основаниях, которые должны были быть безошибочны, на неправильно заложенном фундаменте никакое здание держаться не может. Если б школа уже существовала, то с течением времени можно было по опыту вносить в нее те или другие изменения. Здесь же сразу приходилось все основывать. Для такого дела недостаточно иметь просто боевой и служебный опыт, и иметь высшее образование. Надо было иметь опыт службы в военно-учебных заведениях. Дело военное сплошь психологическое и даже техника и материальная часть его интересны постольку, поскольку они могут оказывать влияние на душу бойца; только в этом смысле и могут рассматриваться эти факторы, и только с целью воздействовать на психику бойца и должна развиваться техника. Я не хочу писать здесь трактат об этом, но укажу примеры. Возьмем железные дороги. Кажется, что они будто никакого отношения к психике бойца не имеют; а между тем, давая возможность быстрой переброски войск и их сосредоточения перед боем, они позволяют ввести в бой превосходные силы; сознание же численного превосходства вливает в душу бойца большую уверенность в победе, следовательно, является одной из данных, способствующих подъему духа. Я уже не говорю о значении железных дорог и в других отношениях, также создающих более благоприятные условия для психики бойца, как например, подвоз продовольствия, боевых запасов, технических средств, инженерных средств и пр.
Отсюда ясно, что при основании нашей Военной Школы должны были быть заложены сразу правильные основы как обучения, так особенно и воспитания, которые дали бы нам не только бойцов, но инструкторов – рассадников во всей нашей армии воспитания и обучения. Здесь при заложении фундамента ошибиться нельзя, ибо плоды ошибок мы увидали бы лишь через 3–5 лет и значит 3–5 выпусков наших инструкторов, да еще в момент образования армии, оказались бы на ложной дороге, тем более, что неправильности были бы внесены в организовываемую армию. За время своей службы я только 2–3 года был преподавателем тактики в Тбилисском Военном Училище, да и то частным. Опыт этот, конечно, был односторонним и, конечно, был недостаточен для того, чтобы быть уверенным в правильности закладываемых начал для такого нового учреждения, как наша Военная Школа. Ко всему этому надо было добавить, что я едва год тому назад выучился грузинской азбуке, а школу, конечно, надо было ставить на грузинском языке. Все это сильно меня смущало и хотя я в разговоре с убеждающими меня и не отказывался, но не говорил да.
Наконец, в конце июля последовало "предложение"; но как оно последовало, стоит отметить. Однажды ген. А. Гедеванишвили пригласил меня к себе в кабинет и сказал следующее: "Я слышал, что ты хотел бы принять должность начальника Военной Школы; так вот, если хочешь, можно устроить это". Меня взорвала форма обращения; один говорит "подумайте"; другой ставит вопрос так, как будто я добиваюсь той или другой должности. Я ответил, что я никому не выражал своего желания на эту должность и меня удивляет как то, откуда он слышал о моем желании, так и форма, в которую он облекает свое предложение. Тогда он поправился и сказал, что он предлагает мне должность начальника Военной Школы и согласен ли я принять эту должность. Его следовало щелкнуть за такую манеру по отношению ко мне, и я ответил: "При чем ты? Согласно вами составленной организации, все войска и учреждения подчиняются не тебе, а непосредственно Военному Министру, от которого и должно исходить предложение на ту или иную должность. При чем ты? Пусть это мне предложит сам Военный Министр, тогда я отвечу". Тогда я получил приглашение к самому Военному Министру, которому и сказал, что принципиально я не против таковой должности, но прежде я приеду в училище и посмотрю, что там имеется, узнаю обстановку и затем уже отвечу. Я поехал туда, окунулся и решился взяться за это дело. На мое решение сильно подействовал ген. Чхеидзе, мой друг со школьной скамьи, мой боевой товарищ по последней войне и мой зять; он особенно настаивал на этом. Военному Министру Н. Рамишвили я сказал, что я согласен принять эту должность, но при исполнении некоторых моих желаний. Он просил прийти вечером и заявить об этом на собрании или на совете у него в кабинете. Я не знал, что это за совет. Оказывается, была составлена комиссия, из кого именно, я не могу точно сказать. В этой комиссии я присутствовал всего два раза. Знаю, что там присутствовали члены Учредительного Собрания, члены Гвардии и старшие генералы, последние, как всегда, без решающего голоса. Эта комиссия избирала, вернее, процеживала офицеров армии. Войсковые начальники представляли списки; эта комиссия рассматривала и исключала из списков, кого находила нужным исключить. Ее решения были окончательными и не могли быть обжалованы. В комиссии, когда я был там, присутствовало до 30-ти, если не более, человек. Я должен был доложить свои условия, при которых я мог принять предлагаемую должность. В указанное время я пришел, и когда дошла до меня очередь, то я доложил свои условия. Их было 4 пункта. Сейчас не вспомню всех, но первым пунктом стояло очищение гвардейцами помещений, занятых в здании Военного Училища на Плехановском проспекте. Вот что сказал, взявший первое слово, Валико Джугели: "Когда мы шли сюда и узнали, что ген. Квинитадзе предъявит свой ультиматум, то предполагали, зная его, что это будет нечто трудно исполнимое; оказывается, его условия такие пустяшные, что мы соглашаемся исполнить все его желания и обещаемся первый пункт, который касается помещений, исполнить в самый кратчайший срок". Это было сказано, это было обещано публично и это никогда не было исполнено. Военный Министр сказал мне, что, как я вижу сам, мои условия приняты, следовательно, я вступаю в должность и чтобы я к следующему заседанию представил бы список офицеров Военной Школы. После этого заседания я сказал Военному Министру, что я представлю свой список, но что если хоть один из мной представленных офицеров будет исключен, то я не вступлю в должность начальника Военной Школы; как хочет он, пусть устраивает, но я сделаю так, как сказал. Я считаю установленный порядок избрания офицеров совершенно неправильным и нелогичным. Неправильным потому, что отсортировка, а следовательно, и оценка офицеров делается людьми не компетентными в оценке военных, и при этом не ответственных за тех, кого избирают; нелогично же оно потому, что каждому войсковому начальнику навязываются те офицеры, которых он не знает и, может быть, не желает; таким образом с начальников снималась ответственность за своих подчиненных, а между тем, на них одновременно возлагалась эта ответственность, что, конечно, нелогично.
Я приступил к составлению списка, составил его со вниманием и отбирал тех офицеров, которых лично знал, или по рекомендации лиц, известных мне лично, которым и я доверял в их умении отбирать лучших офицеров. Во время составления этого списка, ко мне обратились вдруг два начальника дивизии: ген. Артмеладзе и ген. Иосиф Гедеванишвили. Они просили внести в мой список подп. Гардабхадзе, так как вышеназванной комиссией он был исключен совершенно из списков. Они оба очень его расхваливали. Я подп. Гардабхадзе знаю давно и считаю его в числе лучших офицеров нашей армии. Естественно, я их спросил, почему же они не сумели его отстоять. Они отвечали, что они сделали все, что могли, докладывали в комиссии, но последняя отклонила. Я, конечно ничего не имел против того, чтобы внести его в мой список, но получалась неловкость. Принимая во внимание то, что я заявил Военному Министру, выходило, что я помещаю в список того офицера, который был только что исключен комиссией, как бы нарочно, как бы для того, чтобы создать обстоятельство, не позволяющее мне принять школу; я объявил, что не приму школу, если хоть один офицер из моего списка будет исключен; включение в список только что исключенного был как бы вызов комиссии. Я высказал свой взгляд им обоим. Тогда ген. Гедеванишвили сказал мне, что теперь члены комиссии ничего не будут иметь против, что это вышло по недоразумению и что он говорил об этом Военному Министру. Мы были в приемной Военного Министерства и ген. Гедеванишвили только что при мне вышел из кабинета Военного Министра; он утверждал, что он только что говорил об этом с Военным Министром. Я счел нужным предупредить Военного Министра о своем желании поместить в список подп. Гардабхадзе и чтобы ни он, ни члены комиссии не приняли бы это за мой вызов. Я вошел к Военному Министру и сказал ему об этом и о том, что мне сказали, будто бы он уже дал свое согласие на его помещение в мой список. Последнему он удивился, но по существу ничего не имел против, раз я его усиленно рекомендую. Он спросил о нем в таких выражениях, что я понял, что спрашивается мое мнение о его политической благонадежности. Я ответил, что в этом отношении за него ручаюсь, как за самого себя, и если я допускаюсь служить, то и он может служить. Затем на следующем заседании рассматривался мой список. Не знаю, говорил ли о моем списке Н. В. Рамишвили заранее с членами комиссии и предупредил их или нет, но список, представленный мной, был рассмотрен быстро; на нем не останавливались и приняли целиком. На этом заседании Н. Рамишвили огласил мой список и сейчас же спросил: "Кто против", – и тут же добавил – "никого нет против – принят". Характерная ловкость.
Я принялся за работу. Вступил в свою должность 2-го или 3-го августа. Надо было составить общую программу; затем составить программы отдельно по предметам; составить курсы; издать их; найти преподавателей; и все это на грузинском языке. Я не буду останавливаться на том, как и что я делал лично; что делали мои помощники.
8-го сентября начались лекции и занятия. Первые репетиции, т. е. сдача семестров юнкерами, начались в октябре. Можете представить себе, как кипела работа. Необходимо отметить, что типографии при Школе не было; была одна ручная, но она могла печатать лишь один лист в день и едва справлялась с ежедневными приказами по Школе. Я стал печатать на множительной машине. Я говорю слово "я", ибо буквально у трех машин стояли я, инспектор классов и сторож канцелярии. Штаты Школы были так урезаны, что другого способа не было. Мы втроем вертели машины от 6 часов вечера до 12 часов ночи. Человек 10 юнкеров помогали нам. Только при таком напряжении мы сумели подготовить курсы к октябрю. Инспектором классов я к себе взял ген. Чхетиани. Это был боевой генерал, но ему не представили генеральского места и таким образом он по реорганизации армии не попал в число призванных. Вполне готового инспектора среди офицеров-грузин не было. Я решил взять его, так как давно знаю его и уверен в его способности работать от сердца, и через год, другой из него выработался бы отличный инспектор классов. В начале же работы, естественно, мне пришлось бы работать с ним совместно. Он действительно горячо взялся за дело и был прекрасным моим помощником по этой части. Всегда аккуратный, не считающийся со временем, а лишь с предстоящей работой, он вложил в это дело свою душу и сердце.
В течение года мне удалось добиться увеличения платы преподавателям за лекции, ибо установленная плата едва покрывала расход на проезд в Школу на трамвае; мне удалось увеличить штаты, ибо с установленными штатами Школа не могла работать. Добился у себя в здании ремонта, построил конюшни, манеж, хозяйственные учреждения, открыл тир, и Школа стала принимать вид военно-учебного заведения, а не просто казармы. С большим трудом удалось достать литографский станок в Железнодорожном Ведомстве. Этот станок у них валялся где-то в складе и был без всякого употребления. Я стал просить дать мне его за плату; сначала обещали уступить за 30.000 рублей, потом тянули месяца два и назначили цену 60 или 70 тысяч. Я обратился с письмом к их Министру Хомерики. Спасибо ему, станок был передан мне за 30.000 рублей по его приказанию.
Я должен отметить, что мне приходилось, чтобы добиться того или другого для Школы, часами торчать в передних, приемных и в кабинетах наших не министров, нет, а других больших людей. В конце концов все же мне удавалось вырвать то, что можно было достать, но всегда с целыми историями. Одно не удалось, это получить от гвардейцев обещанные ими помещения. Я неоднократно ездил к ним в штаб; они всегда при мне сейчас же постановляли принять самые энергичные меры к очистке помещений, но в жизнь это не проводилось. Исчерпав все средства, я заявил об этом на Военном Совете и подал Военному Министру свою отставку, мотивируя тем, что я брался выполнить свои обязанности при условии очищения гвардейцами помещений и что при других обстоятельствах я не в состоянии выполнить принятые на себя обязательства. Надо оговорить, что Гвардия ввиду ухода из Военной Школы стала требовать в свое распоряжение бывшее комендантское управление, Верийские артиллерийские казармы и Кукийские артиллерийские казармы. Получая требуемое, Гвардия обещала уйти из Военной Школы. Она получила эти казармы, она получила сверх этого казармы саперного батальона, еще казарму около Кукийских артиллерийских казарм, затем еще помещение в Навтлуге, но из Военной Школы не ушла. Получая ту или иную казарму, она очищала одно здание и окончательно ушла только после занятия большевиками Тбилиси в 1921-м году. Мой рапорт не произвел должного результата; я полагал, что последует постановление или приказ об очищении Гвардией помещений, об исполнении торжественного обещания. Вышло не то.
Была образована комиссия под председательством ген. Одишелидзе, в составе членов ген. И. Гедеванишвили и самого Валико Джугели для выяснения вопроса, есть ли действительная надобность освобождения помещений. Я думаю, каждый читатель этих строк, наблюдавший нашу военную жизнь, может угадать то, что могла постановить эта комиссия. А форма великолепно соблюдена. Чего же более? Два военных представителя от армии и один от Гвардии, кстати сказать, заинтересованный. Для чего же была назначена комиссия? Я в ноябре ожидал до 1000 человек новобранцев, их негде было поместить, ибо Гвардия очистила помещение лишь человек на 400, не больше. И вот эта комиссия должна была выяснить, мог ли я принять новобранцев в тех помещениях, которыми владел, и требовалось ли, чтобы Гвардия очистила и остальные помещения. Уже об исполнении моего требования, так торжественно обещанного, не говорилось, оно было забыто; и Гвардии прощалось все; и оставление поля сражения, и нарушение обещаний, и нарушение законов. В исходе решения комиссии я не сомневался. На другой день комиссия собралась в училище и стала обходить помещения; конечно, все это была форма. Некоторые характерные сценки нарисую. Вошли в одно помещение, оно было сплошь завалено столами, шкафами, стульями и пр. "Вот в этом помещении может поместиться человек 300, во всяком случае 200–250 свободно", – заявил авторитетно Валико Джугели. Я потребовал сейчас же у инженера план помещения. Он представил план, составленный еще до революции; на этом плане были нарисованы кровати. Сосчитали, оказалось 80 кроватей. Вы думаете это убедило Валико Джугели и комиссию, нисколько. Джугели заявил, что он приведет другого инженера, который найдет, что здесь можно поместить 400 человек; он же берет среднее, т. е. 200–250 человек. Так решались все дела, так решались им дела, утверждаю, и государственного значения. Вошли в помещение сборного зала. Этот громадный зал служил для сборов всего училища, для общих лекций, для актов и для разных торжественных случаев. Вообще, это был зал, необходимый всякому такому учреждению. В стенах были вделаны мраморные доски с обозначением имен воспитанников, погибших на поле брани. Войдя в это помещение, тоже сказали, что здесь можно поместить роту. "Как", – возразил я, – "да здесь нет ни умывальной, ни уборной, как же здесь будут жить?" "Ничего", – отвечала мне комиссия, – "они для этого могут ходить в другие роты". Не правда ли логично? Надо знать, что в каждом ротном помещении эти приспособления делаются со строгим расчетом и их нельзя перегружать; таким образом, если комиссия не хотела считаться с теми обстоятельствами, что людям пришлось бы ходить в уборную и в умывальную в другие здания, она должна была принять во внимание вышеизложенные соображения относительно перегрузки уборной и умывальной, и всех связанных с этим неудобств.
Ясно, что генералы Одишелидзе и Гедеванишвили скорее всего считались с желанием Валико Джугели, чем с существом дела. Я, конечно, горячился, да и трудно было сохранить хладнокровие. Ген. Одишелидзе во время наших обходов отвел меня в сторону и сказал следующее: "Ты несомненно прав; ты не горячись, дело решится в твою пользу, я в этом уверен; что ты говоришь, это верно, как дважды два четыре, но пусть дважды два временно будут пять". Я горячился и мне было грустно. Обойдя помещения Школы, где все рассматривалось через вышеуказанные очки, затем обошли помещения, занимаемые гвардейцами. Здесь все было расположено на широких началах. Например, вошли в одну большую комнату; гвардейцы называли ее склад оружия. Действительно, там хранился запас оружия. Посреди комнаты стояли прямо на полу штук 80–100 пулеметов Кольта, выстроенных в две шеренги; вдоль стены стояли в один ряд ружья. Все остальное пространство было совершенно свободно. Никаких стеллажей, никаких приспособлений к тому, чтобы не терялось пространство. Каждый военный знает, что хранимое оружие всегда ставится в несколько этажей, на стеллажах, оставляя между ними лишь самое необходимое пространство для прохода. Я указал на это обстоятельство, но комиссии до этого никакого дела не было. Интересна одна сцена. Обойдя помещения, вошли в учительскую комнату для обсуждения. Ген. Гедеванишвили высказывался за то, что в Школе достаточно помещений для размещения и что поэтому гвардейцы могут не очищать помещений. Я ему сказал тогда: "Прекрасно, ты находишь, что Школа может функционировать, что у нее достаточно для этого помещений; я держусь обратного и нахожу, что если гвардейцы не очистят помещений, то Школа не может существовать. Так вот, принимай Школу и орудуй, раз находишь возможным, а я уйду. Ты же докажешь, что ты был прав". Конечно, он на это не согласился.
На другой день в Военном Совете был этот вопрос доложен и постановлено, что хотя и тесно, но поместить в Военной Школе новобранцев можно, не очищая помещений, занятых Гвардией, но что Гвардия должна все-таки уйти из этих помещений. Иначе говоря, Гвардия получила законное право оставаться в занимаемых помещениях столько, сколько ей заблагорассудится. Раздосадованный таким явным нарушением торжественных обещаний и нескрываемым нарушением справедливости и правды, я взял слово. Я сказал, что не боюсь быть в единственном числе, ибо уже давно среди них я всегда оставался одним и почти всегда мое единственное мнение впоследствии оказывалось правильным и верным, что и сейчас я не удивляюсь такому решению комиссии и Военного Совета, ибо между ними есть члены, которые допускают, чтобы дважды два было бы временно пять. Я по пунктам высказал все соображения, разбивавшие основания их предвзятых решений. Затем, обращаясь к невоенным, я сказал: "Когда при старом режиме два года тому назад вы агитировали в войсках, вы указывали солдатам на их притесненное положение, вы им говорили, что о них никто не заботится, что они живут тесно, что они не имеют своих собраний, где могли бы проводить свои досуги, ни своих чайных, ни библиотек и читален, ни лавочки и пр.; теперь вы настаиваете, чтобы солдаты были лишены всех удобств, чтобы они ходили мыться и в уборную в другие здания и там стояли в очередях; теперь в тех помещениях, где по старому порядку должны были разместиться лишь 80 человек, теперь вы требуете поместить 200 человек, т. е. как сельди в бочке; теперь вы уже в них не видите людей. Где же эти демократические принципы, о которых вы все время говорили и сейчас говорите, и вероятно, будете еще говорить. Все это, очевидно, забыто, когда хотите и только хотите поставить на своем". Мое слово, конечно, произвело впечатление, но только не то, какое оно должно было произвести на людей, руководствующихся принципами правды и справедливости. Напротив, Военный Министр Н. В. Рамишвили заметил, что мое указание на то, что я всегда остаюсь в единственном числе, является неуместным, но, конечно, мое указание на нарушение демократических принципов было благоразумно обойдено молчанием. На другой день я поехал к Председателю Правительства Н. Н. Жордания и доложил ему обо всем, прося содействия. Я ему сказал, что он мое последнее, куда обращаюсь, и что, если и он не сумеет заставить гвардейцев очистить помещения, то у меня один выход, уйти в отставку. Я очень был взволнован. Я показал ему планы помещений. Он сейчас же понял, что я действительно нуждаюсь в помещениях. После моего обращения к Н. Н. Жордания Гвардия освободила казарму и обещала через 1–2 месяца освободить все остальное. Конечно, она своего обещания не исполнила. Даже требование Председателя Правительства очень мало значило для такого учреждения, как Главный штаб Гвардии. Им дали еще одно помещение на Николаевской улице, они его заняли, но продолжали оставаться в Военной Школе. Они продолжали уверять меня, что уйдут скоро, что уйдут не сегодня – завтра, и так тянулись месяцы. В лицо они обещали непременно исполнить мое законное и необходимое требование, а на деле продолжали там оставаться.
Теперь, прежде чем перейти к описанию дальнейших событий, я постараюсь подвести итоги создавшейся обстановки общего положения военных дел. Я в своих записках делал это периодами и теперь, когда в 1919-м году к осени была принята так называемая новая реорганизация армии, несомненно это сравнение с предшествовавшими итогами покажет отношение правящих к военной отрасли Государственного Управления.
Текст подготовил Ираклий Хартишвили
Содержание данной выдержки
Глава IX. Война с Турцией Юго-Запада Кавказа. – Ахалцихские события. – О Гвардии. – Ардаган. – Дух армии. – Инцидент
Глава X. Снова в отставке. – Заключительные размышления
Глава XI. Военная Школа
ГЛАВА IX
Война с Турцией Юго-Запада Кавказа. – Ахалцихские события. – О Гвардии. – Ардаган. – Дух армии. – Инцидент
АХАЛЦИХСКИЕ СОБЫТИЯ
Теперь перейду к следующему моему вступлению на службу. В середине февраля раздался телефонный звонок у меня в квартире. Спрашиваю, кто вызывает. Оказывается, ген. Гедеванишвили. Вот его слова: "Председатель Правительства просит тебя еще раз принести себя в жертву и поехать на Ахалцихский фронт начальником штаба к ген. Мазниашвили". Я ничего не знал о случившемся у Мазниашвипи.
Оказалось, обстановка была серьезная. И он стал рассказывать обстановку. Я его перебил и сказал, что по телефону не стоит об этом говорить и что я сейчас приду к нему в кабинет. Я пришел к нему, и он мне обрисовал всю обстановку. Из его рассказа выходило, что обстановка там сложилась гораздо серьезнее, чем я думал. Боялись движения противника на Боржоми и Хашури и определенно выражались, что положение чрезвычайно опасное. Он мне тут же сказал, что объявлена мобилизация и что спешно будут посылать войска на Боржоми. Я спросил, какое направление в данных обстоятельствах он считает важнее, Ахалцихское или Гагринское, ибо у нас в это время был фронт и там. Он ответил, что Ахалцихское и что сейчас в первую голову все, что можно, пошлет на Ахалцихе. Тут же он установил, что именно будет послано и что необходимо там мое присутствие, и как человека популярного, и как умеющего водворить там порядок. Выходило, что там соберется до 2-х дивизий и Гвардия, итого 10.000 штыков. Я ему сказал тогда, что, раз там соберутся почти все войска, необходимо ему самому вступить в командование этими войсками; что гораздо будет полезнее ему, как Главнокомандующему и как помощнику Военного Министра приехать туда лично и простыми распоряжениями исправлять все, что он найдет нужным, там же на месте, мне же за всем придется обращаться к нему и это будет лишняя волокита. Он ответил, что он лично сейчас ехать не может, так как его присутствие необходимо в Тбилиси, но что все, что я буду находить необходимым, все будет прислано. "Хорошо", – сказал я, – "я поеду, но необходимо, чтобы Мазниашвили просил меня приехать к нему, так как я в отставке и лучше будет, если я поеду по его вызову". К этому же я добавил, что так как там соберется несколько крупных соединений, то я очень прошу дать мне в помощь офицера Генерального штаба, ибо за 10 дней Грузино-Армянской войны я сильно измучился, не имея помощника офицера Генерального штаба, а здесь, кажется, будет продолжительнее; при этом я просил офицера Генерального штаба выпуска мирного времени. Он выразил согласие. Через некоторое время я получил пригласительную телеграмму от Мазниашвили, и мы, Гедеванишвили и я, пошли к Председателю Правительства. Н. Н. Жордания сказал мне, что он считает меня отличным стратегом, и желает, чтобы я поехал туда и исправил положение. Потом я узнал, что он ездил в Боржоми, что там вокруг его вагона собралась ночью толпа разнузданных беглецов и что из вагона выходил к этой толпе и успокоил их, предлагая прийти утром, ибо Н. Н. уже спал, сопровождавший Председателя Генерального штаба полк. Дзалания, от которого я и слышал этот рассказ.
Я сказал, что мой приход к нему обозначает, что я еду, каковы бы обстоятельства ни были; что все военные вопросы у нас с ген. Гедеванишвили выяснены, но что я прошу одного: я туда еду ответственно-безответственным начальником; ничего не имею против такового назначения (дело в том, что я туда ехал начальником штаба, а со мной разговаривали, как с ответственным начальником); так вот я прошу, чтобы там полная власть была в руках ген. Мазниашвили, чтобы без его разрешения даже по телефону никто не смел разговаривать, дабы в Тбилиси не помещались такие телеграммы, как например, телеграмма уполномоченного Правительства Лео Рухадзе в Ахалцихском уезде: "Армия развалилась, пришлите Гвардию". "Такую телеграмму", – добавил я, – "вероятно, противник в Ахалцихе читает с удовольствием". Н. Н. ответил, что вся власть предоставляется военным и чтобы мы там орудовали по-военному. Я простился.
Как я выше писал, я просил офицера Генерального штаба выпуска мирного времени; таковыми были налицо Закариадзе и Нацвалишвили. После переговоров ген. А. Гедеванишвили с ген. Андроникашвили, начальником Генерального штаба, выбор их пал на полк. Нацвалишвили, и они об этом сообщили мне. Я встретил последнего в кабинете полк. Закариадзе и сказал ему, что я просил со мной вместе командировать в распоряжение ген. Мазниашвили или его, или полк. Закариадзе, что выбор его начальства пал на него и чтоб он готовился ехать вместе со мной. Он к моему крайнему удивлению спросил меня, на какую должность он поедет. "Вы едете на должность начальника штаба, а значит я на должность старшего адъютанта, между тем моя теперешняя должность выше", – сказал он. Я смотрел на него и сначала ничего не мог сказать, так я был огорошен его ответом. В кабинете нас было трое: я, Закариадзе и полк. Нацвалишвили. Я вскипел и не сдержался; я человек обыкновенный и не обладаю ничем сверхчеловеческим, слышать эту фразу и ничего не сказать, этого я не мог. "Вы, может быть, могли бы эту фразу сказать кому-либо другому, но не Квинитадзе", – ответил я, – "как вы можете говорить, какая должность выше или ниже, когда обстановка такова, что нужно спасать положение. Как у вас повернулся язык это сказать ген. Квинитадзе, бывшему помощнику Военного Министра и Главнокомандующему, сейчас второй раз едущему на должность начальника штаба к младшему по службе. Вы оба молодые здесь, обоим вам говорю. Я никогда не ожидал такого отношения к делу от вас обоих; я думал, вы оба будете проситься непременно быть назначенными и мне пришлось бы между вами бросить жребий. Оказывается, наоборот, никто из вас не хочет ехать. Таких помощников мне не надо. Я поеду один". Сказал об этом Андроникашвили и ушел. Не знаю и не хочу разбирать, прав я был или нет; я сказал, что чувствовал. Конечно, это было не тактично; конечно, этого не следовало говорить, ибо я наживал двух врагов. Но дело касалось не меня, дело касалось родины, вновь попавшей в тяжелое положение, и я не мог сдержаться. Если они это поняли, то не поставят мне в вину. На вокзале, садясь в поезд, где я с трудом достал себе место, я был вызван к телефону. Ген. Кавтарадзе прочел мне по телефону телеграмму, только что полученную на имя помощника Военного Министра от Военного Министра, бывшего в Боржоми. Военный Министр в копии своему помощнику сообщал, что он просит Председателя Правительства отозвать ген. Мазниашвили из Боржоми и назначить меня. "Эта телеграмма касается вас, поэтому я счел нужным вас предупредить", – добавил Кавтарадзе. Я поблагодарил его. Тут же на вокзале я узнал, что поезд Военного Министра выходит скоро из Боржоми на Тбилиси. Я просил начальника станции передать Военному Министру, что я еду в Боржоми, что прошу в месте скрещения поездов вызвать к себе, так как имею деловую просьбу. Наши поезда скрестились в Хашури. Я вошел в вагон к Военному Министру. Я сказал ему, что знаю про посланную телеграмму относительно Мазниашвили и очень прошу этого не делать. Он ответил, что авторитет Мазниашвили в Боржоми сильно подорван, что у него трения с подчиненными, что в него больше не верят и что поэтому его следует отозвать. Я настаивал на своем и говорил, что Мазниашвили и я друг друга знаем отлично и будем работать согласно, как и во время Грузино-Армянской войны, что я, как начальник штаба, стану между ним и войсковыми начальниками, трений не будет и все обойдется благополучно; заканчивая, я его настойчиво просил этого не делать. Я получил впечатление, что это будет сделано, хотя он мне по этому поводу не дал никакого определенного обещания. Я поехал дальше. Я приехал в штаб ночью. Ген. Мазниашвили и ген. Сумбаташвили спали; я просил их не будить, а полк. Джиджихия, который был начальником штаба и только что был назначен командиром 4-го полка, ввел меня в курс дела, а затем пошли ужинать, где я познакомился с офицером штаба. На другой день знакомая картина повторилась. Мазниашвили усадил меня за письменный стол и сказал: "Вот карта, карандаши, бумага, чернила и пр. Орудуй". Затем на следующий день я поехал на позиции, осмотрел их и окунулся в обстановку. Мазниашвили сказал, что он, может быть, тоже выедет и догонит меня. Он действительно выехал, но в то время, как он был на правом фланге, я, осмотрев этот последний, был уже на левом. Вернулся я уже ночью. Войдя в комнату, я сразу же обратил внимание, что вещи связывались и упаковывались. Я думал, что Мазниашвили переходит на другую квартиру. Возвращаясь, я по дороге узнал, что Мазниашвили на правом фланге чуть не убили. Оказывается, он вышел за наши окопы и направился в сторону противника. Он прошел уже шагов 200, когда по нем открыли огонь. Слава Богу, не подцепили. Вернувшись назад, я стал ему по-товарищески выговаривать, как можно так собой рисковать и без всякой пользы, долго ли до беды. Он сказал, чтобы я прочитал ту телеграмму, которая лежала на столе у меня. Я прочел. Это был приказ об отозвании Мазниашвили для ускорения мобилизации его дивизии и назначении меня командующим Ахалцихским фронтом и ген.-губернатором того же уезда. Моей просьбы не исполнили. Выяснилось, что Мазниашвили укладывался, чтобы ехать на вокзал. Я стал уговаривать его остаться и сказал, что я просил этого не делать и что я, вероятно, добьюсь отмены этого. Мазниашвили был непреклонен и уехал. На следующий день я получил запрос от ген. Гедеванишвили, согласен ли я на назначение ко мне начальником штаба его брата Генерального штаба подполк. Н. Гедеванишвили. Я совершенно не знал этого офицера, но зная, что он офицер Генерального штаба выпуска мирного времени, согласился. Он был в это время в Батуми и поэтому приехал лишь через несколько дней или даже через неделю; за это время мне пришлось исполнять две должности.
До 5-го марта тянулось сосредоточение мобилизуемых войск и вообще подготовка. Военный Министр все время был в Боржоми и с утра до вечера был в штабе. Его присутствие весьма много помогало в смысле исполнения моих требований того или другого характера. Я не буду входить в детали подготовки как в оперативном, так и в тыловом отношении. Отмечу одно обстоятельство.
Когда приехал я в Боржоми, то узнал, что из 16-ти горных орудий 7 или даже 9 были испорчены и отправлены в Тбилиси для ремонта. Я каждому батарейному командиру категорически указал, что тот батарейный командир, у которого пушки не будут действовать за их испорченностью, будет немедленно отрешен от батареи и отправлен в Тбилиси для удаления со службы. За 4-месячное ведение дальнейших боевых действий на Ахалцихском фронте из всех орудий отказалась действовать только одна горная пушка.
До 5-го марта вверенные мне войска сосредотачивались и развертывались. За это время воспроизведу эпизоды, достойные быть отмеченными. Ахалцихские события разыгрались в феврале 1919-го года. Это было восстание местных жителей, весьма возможно, долженствующее вспыхнуть одновременно с армянским наступлением в декабре 1918-го года. Ахалцихский уезд перед этим был нами передан туркам. Еще в 1918-м году там разыгрались события, когда ген. Мазниашвили был окружен в Ахалцихе и мы были принуждены очистить этот уезд, тогда мы не могли опрокинуть местных жителей, организованных турками и преграждавших нам дорогу на позициях к северу от Ацкури. Это обстоятельство сделало их смелыми, а февральские наши неудачи, когда наш отряд, бросая орудия и повозки, отошел в беспорядке к Боржоми, лишь еще больше вселило в них уверенность к себе. Самое восстание разыгралось по подстрекательству одного из помещиков Сервер-бека Коблианского. Как на реальную силу он опирался на государство "Территория Юго-Запада Кавказа". Это государство создалось из Карса и Ардагана, и оно вело переговоры о вступлении туда и Аджарии, как федеративной единицы. Ясно, что все это делалось иностранными эмиссарами. Почву в народе мусульманской части Сервер-бек нашел благодарную, а наши неудачи 1918-го года, потеря Батуми, Ахалцихе и Ахалкалаки лишь утвердили население в слабости Грузии. Вместе с этим наше Правительство, получив обратно Ахалцихе, назначило туда своим уполномоченным Лео Рухадзе, который со своими помощниками стал там распространять и насаждать социалистические идеи, столь чуждые этому народу. Эти новые идеи встретили сопротивление со стороны помещиков и духовного мира, которые и создали для Сервер-бека почву еще более благоприятную для восстания. "Территорией Юго-Запада Кавказа" Сервер-бек был назначен временным комиссаром Ахалцихе и Ахалкалаки. Я сам видел его бланки на официальных бумагах с таким печатным заголовком на русском языке: "Территория Юго-Запада Кавказа". "Комиссариат Ахалцихе и Ахалкалаки". Наши войска, ввиду их малочисленности и повсеместности восстания, отошли к Боржоми из Ахалцихе, а из Ахалкалаки в Родионовку. Администрация, конечно, должна была оставить свои места и ушла из этих уездов. Такова была обстановка, когда я вступил в свою должность. Развивая подготовку во всех отношениях, пришлось подумать и об администрации, почему я телеграфировал в Тбилиси Министру Внутренних Дел, прося его командировать в мое распоряжение чинов администрации, дабы иметь готовый административный аппарат, чтобы со вступлением в уезды поставить их сразу на места.
Один из штабных офицеров однажды показал мне Тбилисскую газету, где было напечатано следующее: "Сведения, полученные от ген. Квинитадзе об оставлении Ахалкалаки администрацией, не соответствуют действительности. Лео Рухадзе". Я попросил к себе Лео Рухадзе и высказал ему следующее. Подумал ли он, что такая телеграмма подрывает престиж генерал-губернатора? Что если бы даже администрация действительно продолжала оставаться на местах, не лучше ли было бы ему прийти ко мне и доказать, что я ошибаюсь. Кстати, это невозможно было доказать, так как часть администрации собралась у меня под боком, а другая отправилась в Тбилиси. Наконец, разве мы здесь не лица одного и того же государства и не представители одного и того же Правительства, разве мы не должны здесь поддерживать друг друга и согласовать наши действия? И разве посланная им телеграмма соответствует таковым намерениям? Он согласился, что таковую телеграмму не следовало посылать. Закончил я свою беседу с ним тем, что сказал, чтобы вторично он себе больше не позволял подрывать здесь моего авторитета.
Между тем войска понемногу собирались. Собралась Гвардия в количестве до трех тысяч человек. Сведения о противнике не были еще уточнены; разведка еще не была налажена, офицеры, принимавшие участие в предыдущих боях, докладывали мне, что противника очень много, что все население принимает участие в действиях против нас и что число противника по их впечатлению (это говорили даже офицеры, награжденные георгиевскими крестами) должно простираться до 10.000 человек; хотя я скептически к этому относился, т. е. к числу, но принял в соображение создавшуюся психологию, вследствие чего надо было действовать наверняка, вполне обеспеченно, с наименьшим риском. Я знал, какие действия мне предстояли. Мне предстояло прежде всего разбить ядро восстания и взять Ахалцихе; затем мне предстояли действия против каждого участка уезда, против каждой деревни; это вызвало бы разброску моих сил; были бы, вероятно, частичные неудачи; была бы вечная угроза тылу; это потребовало бы много времени и, несомненно, что было самое главное, такой образ действий естественно повел бы и к большой жертве людьми. Поэтому я решил, разбив ядро, пройти немедленно и быстро Ахалцихский район по направлению к Адигюну и Поцхову. Войсками, как граблями, вычищая все непокорное. Быстрым успехом я достигал того, чтобы было меньше жертв, меньше потерял бы времени и население не успело бы обернуться, как уже все сплошь было бы в наших руках. Я знал также, что многие районы были миролюбиво настроены лишь по наружности и ожидали событий. Ожидала таковых событий и Аджария. Быстрый и решительный, так сказать всепоглощающий, успех – самое лучшее средство в таких обстоятельствах. Поэтому я хотел начать действия, когда прибудут все войска, предназначенные на этот фронт. Военный Министр как-то сказал, что хорошо бы к 1-му марта, ко дню первого заседания нашего Учредительного Собрания, взять Ахалцихе. Я возразил, что я задался целью добиться успеха и двинусь, когда у меня будет достаточно сил и что я могу руководствоваться только этим, а то к 1-му марта чего доброго преподнесу Учредительному Собранию совсем обратное. Военный Министр понял меня и более к этому вопросу не возвращался. Между тем штаб Гвардии, собравшейся раньше армии, хотел действовать. И вот однажды ко мне пришли Ладо Джибладзе, Орагвелидзе, еще кое-кто и стали мне говорить, что следовало бы начать военные действия. Я ответил, что начну тогда, когда для своей задачи найду себя достаточно сильным, что армия еще не собралась, что у меня ещё не готов тыл, чтобы двигаться безостановочно и пр. Они настаивали. Я стоял на своем. Тогда Ладо Джибладзе стал мне говорить, что Гвардия не может так долго стоять на одном месте (всего несколько дней), она или должна идти вперед или должна уйти домой, что гвардейцы требуют скорейшего открытия действий и они не могут совладать с ними, что на позициях холодно, так как нет теплых помещений (кругом было сколько угодно леса и мной не воспрещалось разводить костры), что люди скорей должны были вернуться; с этим они приходили несколько раз. Наконец, меня это взорвало. Встал, открыл дверь и ответил прямо и резко: "Вперед, пока не сосредоточу те силы, какие нахожу нужным, не пойду, а вы, если хотите уходить домой, уходите; обойдусь без вас и без Гвардии". Тогда они мне ответили, что ж, они останутся и будут убеждать и уговаривать людей остаться. Не правда ли, картина характерная. "Штаб Гвардии никогда не вмешивался в дела командования", – скажут представители Гвардии. Утверждаю, что всегда вмешивался и производил даже давление, как в этот раз, указывая, что гвардейцы не хотят оставаться и что якобы им трудно совладать с таковым их желанием. Я уверен, что раздавались, быть может, лишь отдельные голоса об ускорении действий, и если бы им только объяснили, что ждали, пока подойдут подкрепления, они были бы спокойны.
Но на этом дело не кончилось. Дня через два в их штаб приехал из Тбилиси ген. Фелицын, член их штаба. Фелицына я знаю со скамьи, мы с ним одного кадетского корпуса. Он окончил Юридическую Академию, служил в Иркутске и вдруг во время революции, при Временном Правительстве попал в командующие войсками округа. Затем после большевистского переворота попал в Тбилиси, где был приглашен служить в штаб Гвардии. Как русскому, не владеющему грузинским языком, ему было очень трудно, если не невозможно поступить на службу в грузинскую армию. О чем они говорили в штабе не знаю, но дня через два после моего категорического отказа начать военные действия ко мне опять пришел Ладо Джибладзе, кто-то еще из Гвардии и привели с собой Фелицына. Ладо Джибладзе опять возбудил вопрос о наступлении, выставляя те же причины, что и раньше, и добавил, что и со "стратегической" точки зрения следует наступать. Со "стратегической" точки зрения приводилось, что мы сейчас в лесу, ничего не видим, что если мы возьмем Ацкури, то тогда мы все увидим; будем знать, сколько их, куда они двинутся и пр. Вообще они теперь настаивали взять только Ацкури. При этом разговоре присутствовал мой начальник штаба подп. Гедеванишвили. Мы, я помню, переглянулись от этой "стратегической" точки зрения, нам, кажется, обоим стало весело. Я ответил, что я отлично понимаю их желание, как желание идти вперед или уходить домой; но никак не могу понять, когда они начинают говорить о стратегии и поправлять нас, несомненно стратегию знающих лучше их, вот этого я понять не могу. Все же я объяснил все выгоды нашего нахождения в лесу, который как раз мешает противнику видеть, что делается у нас, и наоборот, выйдя из лесу и остановившись в Ацкури, как раз выйдет, что они, удалившись в горы и леса, будут видеть все, что делается в районе Ацкури, представляющем совершенно открытую местность, и кроме того, мы будем внизу, а противник на командующих высотах. О других своих соображениях я, конечно, не говорил. Подп. Гедеванишвили стал им доказывать всю ненужность их предложения и привел много доводов, опровергающих верность их "стратегической" точки зрения. Кажется, мы их убедили, потому что они ушли, не настаивая на наступлении.
* * *
Еще один характерный эпизод. Гвардию я сосредотачивал на левом берегу р. Мтквари, вдоль шоссе Боржоми–Ахалцихе и ей были поручены позиции слева от Слесие-Цихе на запад, т. е. от Мтквари вправо. Армия собиралась на правом берегу, в горах со скверной горной проселочной дорогой; дорогу привести в соответствующий вид нельзя было; крутизну профиля дороги нельзя было уничтожить, ибо пришлось бы провести совершенно новую дорогу, для чего не было ни времени, ни средств; в низких же местах почва была топкая и постоянная поправка не особенно помогала делу, так как дорога размокала и размывалась тающим снегом. Войска стояли на позициях и спокойствие изредка прерывалось отдельными выстрелами; приезжая на позиции, я часто получал впечатление, что против нас никого не было, настолько противник был пассивен.
Однажды ко мне в кабинет, где мы с начальником штаба совместно исполняли нашу работу, влетел Орагвелидзе, член штаба Гвардии, взволнованный и стал говорить, что он сейчас на автомобиле с позиций; что татары перешли в наступление, что при нем были отбиты две яростные атаки и началась третья. "Чем же кончилась третья атака?" – спросил я. "Не знаю, я уехал, надо немедленно подать помощь, надо немедленно послать туда артиллерию; у нас нет артиллерии и наши могут не выдержать атаки". Думаю, что г. Орагвелидзе все же следовало подождать, чем кончится третья яростная атака. Я приказал по телефону узнать у ген. Сумбаташвили, тамошнего общего начальника, в чем дело. Запросили и узнали, что на правом фланге была усиленная стрельба, теперь уже прекратившаяся, что выясняется подробная обстановка, но что наши везде на позициях и противнику ничего не уступлено; последнее определенно. Затем было получено донесение, краткое, но красноречивое: "На правом фланге противник предпринял разведку. Такая-то Гвардия после усиленной перестрелки оставила позицию и сошла назад вниз. Шедшая ей на смену Кахетинская Гвардия без выстрела восстановила положение. Генерал Сумбаташвили". Ясно было, что никаких яростных атак не было. Однако штаб Гвардии передал в Тбилиси в свой штаб об отбитии яростных атак, что потом фигурировало в газетах. Я послал Главнокомандующему телеграмму, шифрованную, с истиной.
Здесь мне хочется добавить следующее. Об усилении правого фланга артиллерией мной было отдано приказание с утра и командир батареи получил уже приказание выдвинуться и расположиться на позиции. Во время моего разговора с членом Гвардии Орагвелидзе вошел командир батареи с докладом, и член Гвардии таким образом узнал, что усиление правого фланга артиллерией уже делалось. "Видите, вы только захотели иметь артиллерию, а уже здесь вперед это сделано, несмотря на то, что у противника нет артиллерии", – заметил я.
Еще одна способность гвардейской организации. Гвардией командовал по желанию штаба Гвардии генерал Ахметели. Храбрый, честный, прямой и очень порядочный человек. Мир его праху. Много он послужил родине и умер, служа до конца верно ей. Гвардии собралось до 5-ти с лишним тысяч человек, но штыков у них было около половины этого числа. С помощью ген. Ахметели я добивался увеличения числа штыков, а не ртов, и довел число штыков до 3200. "Георгий Иванович, при их организации больше никак нельзя", – говорил мне покойный. Хотя 3200 штыков на 5000 с лишним не половина, но соотношение знаменательное, оставшееся навсегда и впоследствии в привычках Гвардии.
Не могу обойти молчанием еще один эпизод. Правый, гвардейский, и левый, армейский, участки разделяла Мтквари и здесь спешно построили конно-вьючный мост. Расположение правого участка шло по ясно выраженному гребню; позиции на левом фланге были в лесу и их не видно было, пока не подъедешь вплотную. Вдруг, однажды, опять представители штаба Гвардии пришли ко мне и объявили, что на их участке невозможно держаться, что их обстреливают слева во фланг и что это произошло вследствие того, что левый фланг, армия, отошел назад. Я был на левом фланге неоднократно и знал, что там не только не отошли назад, но согласно моих указаний на месте, выдвинулись вперед. Но Гвардия так настойчиво уверяла в этом, что я немедленно выехал к ним и по дороге взял с собой ген. Ахметели. Позиции шли по гребню горы у Слесие-Цихе, и мы подъезжали на автомобиле совершенно укрытые от выстрелов и взоров противника. Однако шагов за 400–500 местный начальник участка указал остановить автомобиль. Мы слезли и пошли пешком. В окопах наши поддерживали огонь, противник не стрелял. Мы, я, ген. Ахметели, подп. Гедеванишвили и кап. Цомая, вышли потом несколько влево по шоссе, в сторону того направления, откуда, меня уверяли, что их обстреливали во фланг. По ту сторону Мтквари поднимался скат, весь покрытый густым лесом; вершина этого ската была в наших руках. Мы стояли и смотрели на лес, и ничего не могли разглядеть. Прошло минут 5, когда раздался оттуда один выстрел и пуля пролетела шипя над нами. Местный начальник, бывший с нами в группе, вдруг качнулся шага на два-три от нас и смылся. Я сделал вид, что не заметил, но переглянулся с подп. Гедеванишвили. Мы продолжали стоять, а ген. Ахметели взялся за бинокль. Я сказал Ахметели, что если бы там было более одного человека, то нас, группу в четыре человека, стоящих на шоссе открыто, наверное, обстреляли бы как следует. "Там ни черта нет", – добавил я, – "болтается какой-то один идиот". Постояв некоторое время, мы поднялись на гребень, на линию огня. Поднимаясь наверх, я приказал прекратить бесполезную стрельбу, которая лишь напрасно волнует весь фронт. Поднялись на линию огня и вылезли во весь рост. Со стороны противника ни одного выстрела. Тут я заметил, как один гвардеец, лежавший на линии огня, собирался стрелять, причем видно было, что он поставил невероятно высокий прицел. Я спросил, в кого он целится; он ответил, что вот там впереди видит противника, но где именно, не мог указать. Конечно, никого не было видно. Противник спокойно сидел в своих окопах и не стрелял. Еще раз приказав прекратить бесцельную стрельбу, я стал спускаться. В это время нас догнал один солдат-гвардеец. Он что-то нес на руках, какую-то ношу, не то миску, не то ведро и другие вещи. Он обратился ко мне на русском языке и сказал: "Ваше Превосходительство, ничего нет, противник не стреляет; зачем здесь беспокоиться, здесь совсем не опасно". Я ему ответил, смеясь: "Конечно, не опасно; раз генерал здесь на позиции, значит ничего опасного нет". Надо было видеть физиономию этого гвардейца: он выронил из рук на землю свою ношу, хлопнул по коленям руками и стал во все горло хохотать, как сумасшедший. Я продолжал спускаться, а гвардеец все гоготал. Очень уж ему понравился мой ответ.
Я сказал ген. Ахметели, чтобы он поцукивал таких начальников, которые разводят лишь тревогу, и уехал обратно в Боржоми, но по дороге проверил положение на левом фланге, там совершенно было спокойно, и там и не думали отводить назад людей. Ведь в этом могли бы и сами гвардейцы убедиться, послав по мосту через Мтквари людей связаться с армией. Пришлось и эту мелочь им указать на будущее время. Описанные сценки достаточно ярки, чтобы на них останавливаться, а заключения сами напрашиваются.
5-го марта с утра вверенные мне войска перешли в наступление, справа Гвардия, слева армия. Ацкури были взяты менее чем через час и мной было приказано продолжать наступление согласно указаний, данных в моем основном приказе. Соотношение сил, наших и противника, оказалось сильно в нашу сторону; мы значительно превосходили противника, и впечатление от боя получилось, как бы от удара молотом по куриному яйцу. Однако все предшествовавшие события создали такую обстановку, что взятие Ацкури произвело сильное впечатление в Тбилиси. Мы от всех получали телеграммы с благодарностью и с пожеланиями дальнейших успехов. Это лишний раз указывало, как мрачно оценивало наше Правительство тогдашнюю обстановку. Я проехал на фронт Гвардии. Как говорил раньше, успех нам достался чрезвычайно легко; взяли между прочим человек 20 в плен с офицером. Офицер оказался окончившим Тбилисское военное училище и был сыном одного из беков пограничного между Ахалцихе и Ахалкалаки района. Насколько вспоминаю опрос его, он после революции служил у турок.
Гвардия, пройдя Ацкури, остановилась. Противник отошел частью по направлению на Ахалцихе, частью вправо в горы, частью прямо на юг и частью влево в горы. Иначе говоря, он распылился. Необходимо было быстрое и энергичное наступление. Между тем, несмотря на мои приказания, Гвардия не продвигалась. В это время в батарее, стоявшей на позиции около шоссе, в шагах 150–200 от нас, был ранен солдат, кажется, фейерверкер или фельдфебель. Он был ранен одной из пуль из той группы противника, который ушел вправо в горы. Батарея повернула два орудия в этом направлении и открыла огонь. Вероятно, это обстоятельство так подействовало на гвардейцев, что их никак нельзя было двинуть дальше. Между тем противник почти не оказывал сопротивления и, по-видимому, продолжал дальнейший отход. Над нами пролетали очень редкие пули противника, как говорится, через час по столовой ложке, несмотря на то, что мы представляли очень выгодную цель и составляли большую группу; здесь на шоссе было несколько автомобилей, батарея, зарядные ящики, толпилась довольно значительная масса людей.
* * *
Расскажу курьезный случай. Несколько сзади меня, за небольшим валом, лежал гвардейский резерв. В это время одна пуля пролетела очень близко над нами. Господа военные, я говорю одна пуля, можно судить по этому, каков был огонь. Впереди меня, шагах в 20-ти, стоял подп. Гедеванишвили, который, обращаясь ко мне, закричал: "Вот стерва, заставила качнуть головой, уж очень близко пролетела". Эта же самая пуля пролетела над валом, за которым лежал упомянутый резерв, "лежа". Я смотрел на них и увидел, как все, как один, мотнули головой вниз. "Что такое", – спросил я их по грузински. – „Ра икхо?"* (*"В чем дело?") В ответ раздался гомерический хохот сконфузившегося резерва. "Свист той пули, которая тебя ударит, не услышишь", – прибавил я, – "свист ничего не стоит, чего кланяетесь".
Видя, что Гвардия мешкает со своим наступлением, я приказал ген. Ахметели выдвинуть вперед по шоссе броневые автомобили, а сам поехал на левый фланг, на участок ген. Артмеладзе, с целью двинуть вперед этот участок и этим понудить к движению и гвардейский участок. Чтобы переехать Мтквари, мне надо было проехать с. Ацкури. Переехав Мтквари, я проехал к батарее Махарадзе, чтобы оттуда поговорить по телефону с ген. Артмеладзе. Сам Махарадзе находился на наблюдательном пункте, а батарея вела огонь по противнику на правом берегу р. Мтквари. На батарее пушки вели огонь, офицеры на своих местах распоряжались, патроны подносились, телефоны действовали; вообще картина знакомая всем военным. Правда, батарея стояла на открытой позиции, но у противника артиллерии не было, а наши цепи значительно впереди батареи и предохраняли ее от ружейных пуль противника. Наряду с такой боевой картиной наблюдалась и другая. Тут же в нескольких шагах от батареи весело трещали костры, готовилась пища для солдат и офицеров, и чайники весело шипели, обещая горячий чай. Я не мог не улыбнуться такой мирно-боевой обстановке и сказал офицерам: "У вас совсем по-мирному, дуете себе в открытую и чай под боком; что же, пользуйтесь, у вас, собственно, идет боевая стрельба по живым целям, практикуйтесь". Я связался с Артмеладзе и указал обстановку; он говорил, что сейчас перейдет в наступление, но что ждет результата действий на левом фланге, где офицерская рота наступает на засевшего в лесу, на горе, противника. Я ему ответил, что офицерская рота часть надежная и исполнит, что на нее возложено, а поэтому пусть двигает свой участок вперед, не ожидая результата на своем левом фланге, тем более, что там по его же словам противник в весьма незначительных силах; наконец, пусть он часть своего резерва задержит на случай подкрепления офицерской роты, а остальных пусть немедлен но двигает вперед. Он ответил, что сейчас это сделает. Офицеры батареи любезно предложили мне чай, но я торопился назад на правый фланг и, как ни своевременен был чай в эту холодную погоду, я уехал назад.
В Ацкури один дом уже горел, шел грабеж гвардейцами, мне лично с начальником штаба пришлось выгонять людей из домов. Все это были не дезертиры, но любители поживиться. Назначенный здесь уполномоченным Правительства Лео Рухадзе комендант был беспомощен и даже говорил, что ему эти господа угрожали оружием. Выдворив этих любителей чужого добра (у каждого из них находились причины своей задержки: одному надо было переобуться, у другого болел живот, третий искал лазарет и пр.), я снова присоединился к участку ген. Ахметели. Его участок оставался на прежнем месте; бронеавтомобили действовали впереди.
В это время на правом берегу Мтквари открылась картина, достойная кисти художника. Участок ген. Артмеладзе перешел в наступление. Цепи, поддержки, резервы, все двигалось стройными рядами в направлении на противника, над которым рвались снаряды наших батарей.
В это время вернулся один из броневиков; Орджоникидзе, гвардейский офицер, начальник автомашин, был ранен; он доложил, что противник подался назад. Наконец, тронулась вперед и Гвардия. Противник всюду отходил. Я указал, до каких пунктов дойти войскам в этот день, и подтвердил завтра с утра продолжать действия по указанным основным приказом направлениям.
Вечером того же 5-го марта ко мне пришли опять представители штаба Гвардии с Ладо Джибладзе во главе. На этот раз они явились с предложением, крайне удивившим меня. Они предлагали остановить дальнейшее наступление и вступить с противником в переговоры. Они говорили, что мы победили, что мы показали им нашу силу, что нужно прекратить дальнейшее кровопролитие, что народ ни в чем не виноват, что они теперь разгромлены и, наверное, раскаялись и только не знают, как начать с нами переговоры и пр. Я слушал их и не понимал, что они искренни или нет. Я вздумал было им доказывать всю непрактичность такого способа действий и что во время боевых действий, в такой обстановке, в какой действовали мы, начатие нами переговоров будет принято противником за нашу слабость. Но им трудно было доказать, вернее невозможно. Я тогда категорически отклонил их предложение и сказал, что я буду переговариваться с противником посредством пушек и ружей до тех пор, пока они не начнут переговоры, что будет обозначать, что сопротивление их будет сломлено; а что касается вопроса, найдут ли они способ вступить со мной в переговоры, то над этим способом не стоит ломать голову, ибо они сумеют легко его найти.
Дальнейшие события доказали мою правоту; к ним даже прибыли войска, орудия и пулеметы из Ардагана, и, собственно говоря, сопротивление нашего противника было сломлено лишь по взятии Ардагана и Зурзунского района.
Наступление продолжалось, вопреки желанию штаба Гвардии. Я подчеркиваю это последнее обстоятельство, т. е. нежелание Гвардии наступать, ибо впоследствии это нежелание выявилось более реально и вся Гвардия через две недели ушла с фронта, когда боевые действия собственно лишь разгорелись.
6-го марта наше наступление продолжалось, а противник отходил. 7-го марта утром, отдав накануне вечером соответствующие распоряжения, я усилил резервом общую линию и наступление продолжалось. Утром того же дня броневые автомобили въехали беспрепятственно в брошенный противником Ахалцихе, а еще, должно быть, через час я въехал на автомобиле туда же.
Проезжая по шоссе, я видел много мостов, восстановленных нашими саперами под командой шт.-капитана Маринашвили; некоторые мосты восстанавливались под выстрелами противника, и я не могу не отметить выдающихся самоотвержения и энергии, проявленных этим офицером во все время Ахалцихских действий. С Хониорского перевала, где он расчищал и расчистил дорогу, он вернулся с заболевшими от ослепительного снега глазами. Я помню один раз уже за Ахалцихе я ехал к войскам; он только что начал строить один из мостов; я спросил, будет ли мост готов завтра. Он спросил меня, когда я рассчитываю проехать обратно. Я отвечал, что часов в 5 вечера буду возвращаться. "Тогда, Ваше Превосходительство, обратно проедете по нашему мосту", – доложил он. Действительно, обратно я проехал по мосту, а мост был длиною все же сажен 8–10 и материал для него был лишь в сыром виде. Сей славный офицер заболел во время Ахалцихских событий; вероятно, он простудился и затем, не поправившись, скончался, кажется, от скоротечной чахотки. Ряды славных, истинных сынов родины редеют и больно становится на душе. Быть может, он счастливее нас: он не видел нашего последнего несчастья и не пережил всей горечи потерять отечество и самостоятельность родины.
7-го марта утром, въезжая в Ахалцихе, я был встречен впереди его населением, весьма обрадованным освобождением. В числе встречавших был Бахши-бек Мачабели, наш сторонник и противник зачинщика восстания Сервер-бека. Я пригласил его в автомобиль и вместе с ним въехал в город, таким образом чествуя нашего сторонника. В городе я не останавливался. Беспокоясь за то, чтобы не случилось того, что мной было замечено еще в первый день наступления, а именно поджогов домов местного населения. Я решил ввести в город Ахалцихе войска только с моим окончательным туда переездом. Туда же сначала ввести ту часть, где дисциплина мне казалась наиболее твердой; таковой частью я наметил конный полк под командой ген. Ратишвили. У него офицеров было много, и я знал, что этот командир полка со своими офицерами сумеет поддержать порядок в городе. Ввиду этого мной было приказано накануне войскам не входить в город. Все же утром 7-го марта я догнал в 2–3 верстах от города одну гвардейскую часть, направлявшуюся в Ахалцихе. Я ее свернул вправо и указал, к кому ей присоединиться. В Ахалцихе я приказал одной броневой машине стать на шоссе перед городом и никого в город не впускать. Сам же из Ахалцихе поехал по шоссе на Ахалкалаки, навстречу войскам ген. Артмеладзе с тем, чтобы встретить их и принять те же мероприятия. Проехав город и дальше верст 5–6 навстречу войскам ген. Артмеладзе, я вдруг из-за поворота увидел нашу роту, наступающую в рассыпном строю по обеим сторонам шоссе. Впереди с маузером в руках шел командир роты штабс-капитан Шавгулидзе, брат погибшего во время падения Батуми; вправо, в стороне, раздавались одиночные выстрелы. Этот офицер был крайне удивлен, увидев своего командующего, ехавшего со стороны противника в автомобиле. Поздоровавшись с ротой, я ориентировал его относительно обстановки и приказал, поднявшись на гору, остановиться, выслав вперед и в стороны охранение; роте же занять селение, около которого мы находились в данную минуту. Затем я поехал далее и издали увидел наши наступавшие войска, часть которых переходила Мтквари вброд. Затем я встретил ген. Артмеладзе; ориентировал его об общем положении дела и указал остановиться на ночь перед Ахалцихе в деревнях, никого не пуская в Ахалцихе. "Завтра же утром", – сказал я ему, – "ваши войска пропущу мимо себя в Ахалцихе, вы пройдете Ахалцихе, не задерживаясь в городе, и расположите войска в таком-то районе". Пропустив войска и поздоровавшись со всеми, я вернулся в Ахалцихе, где меня ожидали с обедом представители администрации и местных организаций.
Во время обеда я получил телефонограмму от полк. Кереселидзе весьма тревожного характера. Полк. Кереселидзе участвовал в предшествовавших неудачах в отряде ген. Мазниашвили, командовал добровольцами. Когда я вступил в командование, он, вопреки моему желанию и протесту, все же был прислан на Ахалцихский фронт со своими добровольцами в количестве 90 человек, которые носили громкое название полка. Отмечу, этот отряд входил в состав войск ген. Сумбаташвили и последний неоднократно жаловался на их воровство у местных жителей сел. Двири (грузинское селение) всякой живности. Как только последовал успех, мной было приказано этот отряд поставить в тылу движения ген. Артмеладзе, в одной деревне. Нахождение его в этом районе обеспечивало тыловое сообщение по шоссе с Ахалцихе с левой, восточной, стороны. Возвращаясь еще 6-го марта с позиций в Боржоми, я встретил полк. Кереселидзе. Он спрашивал, где ему быть, и сказал, что при ген. Мазниашвили он был комендантом города Ахалцихе. Я ответил, что Ахалцихе еще не взят и там будет назначено другое лицо, а что же касается до того, где ему быть, то надлежит быть при своем отряде, куда он немедленно и отправляется. Он заметил, что там слишком мало людей и ему, как полковнику, неловко командовать такой маленькой частью. "Что ж", – ответил я, – "приводили бы больше людей, а теперь командуйте теми, что есть". Я добавил, что он мог бы не позволять бесчинства, а потому его личное присутствие при отряде, вероятно, поможет делу водворения порядка в его части.
Так вот, 7-го марта, в Ахалцихе, я получил от него, как выше указывал, телефонограмму весьма тревожного характера. Он доносил, что у него всего 90 человек и что он окружен противником не менее 1500 человек. Я, конечно, этой телефонограмме не поверил; через этот район только что прошла дивизия Артмеладзе. Между тем Военный Министр, приехавший в этот день в Ахалцихе, по дороге узнал об этой обстановке и сообщил о ней начальнику идущего на Ахалцихе резерва ген. Ратишвили. Ген. Ратишвили доложил, что он получил приказание от ген. Квинитадзе следовать на Ахалцихе и не может свернуть в сторону, не получив от меня такого указания. Однако батарея Махарадзе была выдвинута на помощь полк. Кереселидзе и открыла огонь. Батарея Махарадзе состояла в распоряжении ген. Ратишвили и шла, догоняла, свою часть, войска ген. Артмеладзе. Военный Министр, приехав в Ахалцихе, сказал мне об этой обстановке, но я ответил, что у Кереселидзе ничего подобного нет и что я, возвращаясь, лично побываю у него на участке. В то же время я послал приказание ген. Ратишвили продолжать безостановочное движение на Ахалцихе. Для меня ясно было, что присутствие 1500 человек вблизи от шоссе, всего в 3–4 верстах от последнего, не могло пройти незамеченным для начальника резерва, который, конечно, если бы была критическая обстановка, и явился бы на помощь полк. Кереселидзе; было очевидно, что обстановка вовсе не была такая критическая, а было очень обыкновенное переоценивание сил противника неопытным военным.
Возвращаясь назад в Боржоми, я заехал на батарею Махарадзе. Она уже перестала стрелять, так как не в кого было стрелять. Мне на батарее доложили, что вообще противника не видать было, а были какие-то люди, которые небольшими группами уходили в сторону Ахалкалакского уезда. Я приказал подполк. Гедеванишвили соединиться по имеющемуся телефону с "окруженным" полк. Кереселидзе и выяснить обстановку. Из разговора выяснилось, что все это была ошибочная тревога и что у него нет ни одного раненого, и что сейчас перед ним никакого противника не было. Гедеванишвили выпало на долю от моего имени сказать полк. Кереселидзе несколько неприятных слов и затем, отправив батарею на присоединение к ген. Артмеладзе, мы вернулись в Боржоми.
На следующий день я ехал в Ахалцихе, когда встретил арбу, на которой везли раненного полк. Кереселидзе. Мне стало стыдно за упреки, брошенные ему накануне. Я спросил его о ранении; он ответил, что ранил себя сам, вследствие неосторожного обращения с револьвером. Не отвечая, я двинул автомобиль вперед. Через некоторое время я его отряд отправил в Тбилиси для расформирования, ибо он приносил нам лишь одни беспокойства, пользы никакой. Расформировали его отряд или нет, не знаю. Впоследствии полк. Кереселидзе однажды встретил меня на улице в Тбилиси и возобновил по этому поводу разговор, уверяя, что противник действительно был в таком количестве, но что, по-видимому, не все были вооруженными. Я заметил, что противника, особенно такого, каков был против нас, надо считать не по числу людей, а по числу винтовок и напряженности и силе огня; в его отряде, как тогда же выяснилось, не было ни одного раненого и, ясно, что это были мирные жители, быть может, и довольно многочисленные, которые при приближении наших войск уходили дальше от района боевых действий.
В Ахалцихе комендантом мной был назначен ген. Ратишвили. 8-го марта штаб переехал в Ахалцихе, а действия продолжались. 12-го марта противник был вытеснен из пределов Ахалцихского уезда, а Сервер-бек в Поцхов, за пределы Ахалцихского уезда; ему удалось бежать только благодаря отсутствию у нас конницы, так настойчиво мною испрашиваемой.
Действия между тем не прекращались. Противник собирался у нас на границе и, по-видимому, намеревался вновь ворваться в наши пределы, ибо покорности еще не выказывал. Надо было готовиться к его отражению, а лучше всего следовало его разбить в его же пределах. Я и принял последнее решение. Воспользовавшись одной перестрелкой между нашим сторожевым охранением и противником, я приказал вверенным мне войскам перейти в наступление. Наступление опять увенчалось успехом, и мы отбросили противника в Верхний Поцхов. На этот раз противник смирился и прислал немедленно депутацию, выказывая полную покорность и прося мира. Депутация была также от Верхнего Поцхова. Я согласился, взял заложников и приказал сдавать оружие, а также потребовал от них зерна для возмещения ограбленных ими местных жителей грузинской национальности; армянское население не было тронуто; наоборот, воспользовавшись тем, что грузинское население было выгнано из своих жилищ, оно немного подграбипо их; когда же под нашим натиском непокорное местное мусульманское население бежало в горы, леса и Верхний Поцхов, оно также поступило в отношении их.
Здесь несколько коснусь одного обстоятельства. Это грабежи и поджоги. Первый подожженный дом я увидел в Ацкури. Я слышал потом, как говорили в Тбилиси, что все селение Ацкури было сожжено. В Ацкури поджоги кончились этим одним домом. Затем в первый же день наступления появились пожары на левом берегу реки Мтквари, т. е. по пути наступления Гвардии; частью это происходило от артиллерийского огня, частью от поджогов. Поджоги стали также появляться и по пути следования армии. С ними повсеместно боролись в районе следования армии довольно успешно. Не могу сказать этого в отношении Гвардии; да там этого и не могло быть. Не все там, власть имущие, находили, что нужно против этого бороться самым энергичным образом. Были некоторые и обратного мнения; так Ладо Джибладзе в разговоре со мной по этому поводу выразился, что все дома беков должны быть сожжены, так как они вполне этого заслужили. Каково? Грабежи, конечно, шли попутно с поджогами. Население, за редким исключением, бросало дома и уходило по всем направлениям, уходя из района боевых столкновений. Дома оставались пустыми; жители забирали пожитки, которые могли взять с собой. Таким образом для солдат являлось большим соблазном взять ту или иную домашнюю утварь из брошенного дома. К этому надо добавить еще одно обстоятельство: входя в покинутые жилища, солдаты находили там у местных жителей вещи, награбленные этими последними у грузинского населения, а главное они находили вещи, добытые из Абастумана, даже рояли и пианино. Наряду с этим они слышали от грузинского населения про те ужасы и насилия, которые производились над ними в период власти восставших; они слышали, как женщин насиловали на глазах мужчин; они видели церкви ограбленными и оскверненными. Все это ожесточало солдат и я должен сказать, что отплата за все это была очень и очень далека от того, что могли бы сделать солдаты, если бы не были приняты меры против подобных безобразий.
Я должен добавить, что в Гвардии после 13-го марта, т. е. при первой же более или менее продолжительной остановке, приступили к отобранию у солдат всего ими награбленного и исполнили это успешно, хотя это и вызвало сильное неудовольствие гвардейцев против своих руководителей, т. е. против членов их штабов, и, главным образом, против членов их главного штаба.
Я не буду описывать, в каком положении было нами найдено грузинское население и м. Абастуман. Большую часть имущества, взятого в Абастумане местными жителями, удалось вернуть и водворить на место. Касаясь вопроса о грабеже, не могу умолчать и не указать характерный эпизод. Я ехал с начальником штаба в Абастуман. В нескольких верстах от Абастумана я увидел, как два гвардейских офицера с двумя солдатами накладывали на грузовой автомобиль продовольствие и скарб местных жителей, включительно до самовара. Я этих офицеров привлек к ответственности. Следствие производилось, ибо помню, что с меня снимал показание следователь, когда я уже был в очередной отставке. Был ли суд над ними или нет, не знаю. Одно можно сказать, что один из этих офицеров до сих пор служит в Гвардии и после Ахалцихского похода получил не возмездие за грабеж, а даже повышение на отдельную самостоятельную должность (Орджоникидзе). Итак, говоря про грабеж и пожары в Ахалцихском уезде, я должен отметить, что они, в силу вышеуказанных обстоятельств, могли принять стихийный характер; и если такого не случилось, то только благодаря энергии и добросовестности командного состава и офицеров Ахалцихского отряда.
Нельзя не сказать нескольких слов и о скоте. Скот захватывался войсками и попадал в котел, а частью в руки подрядчиков, а также частные лица скупали захваченное у отдельных лиц. Приняты были меры к сбору скота в некоторые пункты и возвращению местным жителям, возвратившимся в свои брошенные дома. Скот выдавался по заявлению жителей. Это делалось. Но затем стали наблюдать явления, когда на одну и ту же пару быков заявлялось несколько хозяев. Вместе с этим я через чинов государственного контроля, которых командировал по полкам, записал в отчетные листы весь наличный скот, имевшийся при полках, каковой мерой спас казну от выплаты полкам многих сотен тысяч за мясное довольствие.
Итак, мы вступили в пределы Верхнего Поцхова, противник выдал заложников и выказал полную покорность, сдавал оружие, а жители возвращались в свои брошенные дома и приступали к мирным занятиям. Насколько помню, населением Ахалцихского района было сдано от 3-х до 4-х тысяч винтовок. Многие винтовки русского образца уже носили отпечаток пребывания в руках турок: на них были уже турецкие надписи и цифровка.
Но дело умиротворения края однако не кончилось. Как я писал раньше, восстание опиралось на государство "Территория Юго-Запада Кавказа", правительство которого находилось в Карсе. Это государство находилось, по-видимому, под покровительством Англии; по крайней мере один из английских офицеров мне это определенно заявил; но об этом я скажу ниже. Представители Англии в то время находились во всем Закавказье. Они жили в городах. Были таковые и в Ахалцихе, и в Ардагане.
После того как мы вступили в Верхний Поцхов, я вдруг получил указания из Тбилиси от командующего войсками ген. Гедеванишвили об оставлении Верхнего Поцхова и об отводе войск в Нижний Поцхов. Дело в том, что Верхний Поцхов входил в пределы Ардаганского округа, и англичане потребовали отвода оттуда наших войск. Между тем разгром противника в Поцховском районе сейчас же отразился на остальных частях Ахалцихского уезда и на весь Ахалкалакский уезд; присылались депутации, выказывалась покорность, оружие сдавалось; в Ахалкалакском же уезде наш гарнизон Ахалкалаки, который был вытеснен в Родионовку, вступил обратно беспрепятственно в Ахалкалаки в составе всего 41-го человека. В Ахалкалакский уезд я не вводил войск, ибо ядро противника было в Ахалцихском уезде и я был уверен, что, покончив с этим ядром, не трудно будет водворить порядок в Ахалкалаки. Беспрепятственное вступление в гор. Ахалкалаки нашего слабого отряда (всего 41 человек) доказывает и правоту моих предположений и усмирение Ахалкалаки: более сильный числом противник, узнав о Поцховском поражении, бежал поспешно из пределов Ахалкалакского уезда. В Ахалкалаки вышеупомянутый гарнизон вступил 21-го марта и с тех пор там наступило полное умиротворение, и администрация вступила в свои должности. Телеграф был быстро восстановлен, и я проехал в Ахалкалаки в автомобиле без охраны, совершенно спокойно и беспрепятственно.
Тбилиси требовал отвода войск из Поцховского района. Я считал это недопустимым. У меня были сведения, что "Территория Юго-Запада Кавказа" не отказалась от Ахалцихе и принимает меры к вторжению в наши пределы; кроме того, разоружение Верхнего Поцхова не было закончено. Хотя англичане требовали настойчиво увести наши войска, но я оттягивал, так как каждый следующий день увеличивал число отбираемого оружия. С англичанами велись переговоры в Тбилиси; приходилось и мне вести их с их представителями в Ахалцихе и в Ахалкалаки. Таковыми были полковник Стюарт, приезжавший неоднократно из Тбилиси, и полковник, кажется, Реди, находившийся в Ахалкалаки. Первый настаивал, чтобы я в Ахалкалакский уезд не вводил более 2-х рот и ссылался на наш договор с армянами, по которому мы не имеем права держать в Ахалкалаки гарнизон большей силы. Такого же взгляда держался и полк. Реди из Ахалкалаки. На мой вопрос Стюарту, гарантирует ли он, что с такими незначительными силами можно обеспечить уезд от дальнейших возможных вторжений противника, он отвечал отрицательно. Наряду с этим он же настаивал не вводить войска в пределы Ардаганского округа, но опять ничего не мог ответить, когда я его спросил, может ли он гарантировать нашу безопасность с этой стороны. Из этих разговоров выяснилось, что он ничего не знает про существование "Территории Юго-Запада Кавказа" и его правительства. Так по крайней мере он мне говорил. Я ему передал, по фамилиям, список членов этого правительства и их адреса. Для меня это его незнание было удивительно, так как и в Карсе, и в Ардагане находились английские представители.
О ГВАРДИИ
За это же время случилось одно обстоятельство, крайне интересное и весьма печальное. После того как мы очистили Ахалцихский уезд и вытеснили противника из Нижнего Поцхова, наступило затишье. В это время шли переговоры с англичанами, как я писал выше, о наших дальнейших действиях. И вот во время этой приостановки боевых действий со стороны Гвардии посыпались не то просьбы, не то требования отпустить их домой. Я протестовал, доказывал. Ничего не помогало. Представители штаба Гвардии ездили в Тбилиси, говорили по прямому проводу и в конце концов добились от Тбилиси соответствующего приказа. Надо оговориться, что свое желание уйти с фронта они прикрывали тем, что надо отправиться усилить Гагринский фронт, что они пойдут по домам дня на 2–3, а затем вновь соберутся и пойдут на Гагринский фронт. Мне пришлось им прямо сказать, что ни на какой Гагринский фронт они не пойдут, а просто разойдутся по домам. Как войско без всякой дисциплины, оно совершенно не способно было к стоянкам на местах даже и весьма непродолжительное время и начинало разлагаться. Мне ясно было, что среди них сильно развилось желание идти домой, несмотря на то, что обстановка требовала обратного – оставаться на местах и быть наготове. Мне ясно было также и то, что их вожди не могут с ними совладать. Так или иначе приказ об их отводе мне был прислан из Тбилиси. В этом приказе было сказано, что Гвардия направляется на Гагринский фронт. Передал им это приказание. Надо было видеть их отход. Это было что-то невероятное по своей быстроте и по своему беспорядку. В один день они оказались в Боржоми. Некоторым пришлось отмахать до 70-ти верст. Шли, конечно, и днем и ночью. Мне в этот день по административным делам пришлось быть в Ацкури и я хотел воспользоваться случаем, возвращаясь, встречать их части и благодарить их. К сожалению, я видел лишь длиннейшие вереницы одиночных людей. Во главе таких верениц шла кучка человек 5–10 с командиром части и, конечно, с красным знаменем, остальные растягивались на многие версты. Только одну роту я встретил идущею более или менее в порядке. Эта рота, увидев меня, гаркнула мне: "Да здравствует наш Главнокомандующий". Я остановился и поблагодарил их за службу. Прибыв в Боржоми, Гвардия садилась в поезда и отправлялась по указанию на Гагринский фронт; по существу же, подходя к своим родным местам, расходилась по домам. На второй или на третий день я получил телеграмму от ген. А. Гедеванишвили, которой Гвардия распускалась по домам. Нельзя было не улыбнуться. Сначала явилась настоятельная необходимость взять ее с фронта боевых действий для переброски на другой фронт; такая переброска непременно должна была явиться результатом тех или других стратегических соображений, базировавшихся на соответствующих изменениях общей обстановки, требующих скорейшей перегруппировки, и вдруг, на следующий день Гвардия распускается. Мне ясно было, да оно так и оказалось, что этот приказ был вызван самовольным уходом Гвардии по своим домам и этот приказ лишь санкционировал совершившийся факт.
Итак, мы здесь встречаемся со следующим явлением. Гвардия предъявляет требования, и раз они не исполнены, то уходит домой, не считаясь с приказами Правительства. Зараза сверху, когда требования исходили от верхних их слоев, т. е. их штабов, передалась в низшие слои. Этот факт прошел бесследно и не открыл глаз нашим вождям; они не заметили или, вернее, не хотели видеть, что Гвардия уже претворилась в Преторианцев.
Гвардия ушла 22-го марта, т. е. она пробыла всего 17 дней, считая с 5-го марта, со дня начала боевых действий. Этот их уход оказал дурное влияние на армию. Зараза прошла и туда.
Надо иметь в виду следующее обстоятельство. Грузинские войска, так сказать, чисто грузинские, не прошли обязательной службы в Грузинской армии. Это были остатки неудавшегося формирования Грузинского корпуса в конце 1917-го года и в начале 1918-го, когда части формировались из числа приходящих из рядов русской армии, охваченной большевизмом. Я раньше указывал на проявление этого большевизма в грузинских войсках; эти вспышки понудили распустить по домам солдат, ибо они представляли опасность для государства. Новая армия не сформировалась еще, как началась грузино-армянская война в декабре 1918-го года, а в феврале 1919-го года была вновь объявлена мобилизация, вследствие которой полки пополнились солдатами, пришедшими из русских, охваченных большевизмом, войск. Таким образом масса людей, составлявших Ахалцихский отряд, состояла из элемента весьма горючего и всегда готового вспыхнуть, оказать неповиновение и даже перейти в открытый мятеж. Об этом я скажу ниже, а здесь отмечу, что уход Гвардии оказал весьма скверное влияние на армейские части, которые только вот-вот были взяты в руки. Итак, Гвардия ушла, я не могу приискать другого выражения, а обстановка осложнилась. Я узнал, что в Верхний Поцхов прибыли войска из Ардагана, туда привезли пулеметы и орудия, и что в Джаксу приехали важные лица из того же Ардагана; передавали, что это правительство из Карса. Одновременно поступили тревожные сведения со стороны Ахалкалаки; доносили, что противник сосредотачивается в районе Зурзун и против Духоборья; называли также цифры, которым, конечно, я не мог верить. Параллельно с этими сведениями полковник английской службы Реди из Ахалкалаки сообщал мне о тех же группировках и добавлял, что он выслал в этот район своего офицера, который был окружен татарами и которому едва удалось вырваться из их рук; вместе с этим он настойчиво спрашивал, когда и сколько войск я пришлю в Ахалкалаки и просил поторопить их присылку. Я должен напомнить, что за неделю или более, он как и полк. Стюарт, был против ввода в Ахалкалаки наших войск более 2-х рот. В это время часть моего резерва была передвинута из Ахалцихе к границе Ахалкалакского уезда; эта часть могла в один переход или присоединиться ко мне или появиться в Ахалкалаки, в зависимости от обстановки. Я ответил полк. Реди в ответ на его просьбу прислать войска, что мои войска стоят близко к Ахалкалаки и в нужный момент в тот же день прибудут в Ахалкалаки.
Верхний Поцхов и собирающиеся там силы противника меня озабочивали: и я, естественно, в виду усиления противника в Поцхове не хотел заниматься операциями в Ахалкалаки, что привело бы к разброске сил, и без того численно ослабленных уходом Гвардии. Такова была обстановка. Между тем Тбилиси настаивал на уводе войск из Верхнего Поцхова. Я не соглашался и указывал на сосредоточение войск в Верхнем Поцхове, и что поступление оружия и муки Верхнего Поцхова сразу прекратилось, каковое, несомненно, было симптоматично. Все же для успокоения настойчивых требований англичан приходилось постепенно выводить войска, но я их расположил на самой границе. Остался там, наконец, один батальон; он был выдвинут от остальных не более 6–7 верст. Послано было и ему приказание отойти в ночь. Однако разыгралось следующее: днем, в ночь которого он должен был отойти, он был атакован. Как потом выяснилось, в это время в Джаксу, где пребывало Ардагано-Карское начальство, находился английский офицер из Ардагана. Начальник дивизии, в состав которой входил атакованный батальон, получил донесение, что противник атаковал этот батальон; он немедленно донес мне, испрашивая указаний, как быть, т. е. отвести батальон или его не отводить ввиду нападения противника. Я ответил, что не только не отводить, но следует немедленно его поддержать. К сожалению, связь между начальником дивизии и атакованным батальоном прервалась в этот момент, вследствие чего батальоннный командир не получил этого второго приказа. Он отбил атаку, а затем, исполняя ранее полученный приказ, ночью отошел и присоединился к своим войскам. Этот его отход, происшедший по недоразумению, противником был принят за успех; на следующий день противник подошел к границе, занял линию против наших войск и стал возводить окопы. Я очень сожалел о случившемся, но что было делать: или наши в Тбилиси не понимали создавшейся обстановки, или же англичане были непреклонны в своем требовании отвести наши войска. На следующий день ген. Артмеладзе донес мне, что на его участок явился английский офицер и потребовал от него, чтобы он не переходил границы Ардаганского округа; он спрашивал, как ему быть. Я ему приказал передать, чтобы он ответил английскому офицеру, что у него, у ген. Артмеладзе, имеется свое начальство, приказания которого он будет исполнять, и чтобы он этого офицера направил ко мне в Ахалцихе.
Офицер этот, фамилии его совершенно не помню, приехал ко мне и привез мне послание из Джаксу от председателя правительства "Территории Юго-Запада Кавказа". Сей председатель находился в Джаксу. Он писал: "Грузия и Территория Юго-Запада Кавказа находились всегда в дружественных отношениях, но что грузины нарушили международные отношения и, не объявляя войны, перешли границу, что Председатель вынужден был приказать своим войскам атаковать наши войска и что в результате грузинские войска были вынуждены отойти назад". Далее он предлагал заключить мир и пр. Письмо это было достаточно беззастенчивое. Английский офицер, привезший это послание, просил ответа. Во время разговора он несколько раз подчеркнул, что противник усилился значительно и определил его число в 4–5 тысяч; указывал, что привезли пулеметы и три орудия. Затем, на мое замечание, что усиление противника меня не пугает и что я буду действовать так, как продиктует обстановка, и если найду нужным, то атакую противника, тем более, что у противника не войска, а банды, он ядовито спросил, почему же наши войска, атакованные вчера противником, так поспешно отошли. Объяснять причину я не счел нужным, а ответил, что если он был свидетелем поспешного отступления наших войск, то он на днях будет свидетелем кое-чего другого; вместе с этим я просил его зайти за письменным ответом через два часа. Через два часа я ему вручил письменный ответ на русском языке с переводом на английский.
Мой ответ был следующий: идя навстречу гуманитарным началам, я соглашался на установление перемирия, но указывал, что мир заключать я не уполномочен и что для этого необходимо Правительству Юго-Запада Кавказа снестись с моим Правительством, которому я передал телеграфно его письмо ко мне. Что же касается перемирия, то я выражал согласие, но при исполнении им некоторых условий. Условиями я выставлял: отвод войск, прибывших в Поцхов, обратно в Ардаган, выдачу Сервер-бека и еще одного бека, который перед этим изъявил нам свою покорность, а теперь перешел на их сторону. Свое письмо заканчивал, что если к 11-ти часам следующего дня я не получу удовлетворения своих условий, то развязываю себе руки.
Мой ответ очень не понравился англичанину. Он спросил меня, не изменю ли я своего решения. Я ответил отрицательно. В моем разговоре с этим английским офицером между прочим произошел один обмен фраз, который я считаю необходимым отметить. Переводчиком был князь Мамука Орбелиани. Английский офицер желал меня убедить, чтобы я не переходил границ "Территории Юго-Запада Кавказа", и задал мне такой вопрос: "А не считаете ли Вы, что, вступая в войну с "Территорией Юго-Запада Кавказа", государством, находящимся под покровительством Англии, Вы этим самым поднимаете руку против Англии". Я ответил, что так считать не могу, ибо, если я буду рассматривать свои военные действия, направленные против этого государства, как действия против Англии, то в таком случае нападение этого самого государства и разорение, произведенное им в Ахалцихском и Ахалкалакском уездах, я должен буду рассматривать, как нападение, произведенное на нас Англией.
Быть может, офицер переборщил, ссылаясь на покровительство Англии этому государству, возможно, но что англичане имели какое-то отношение к вопросу образования Юго-Запада Кавказа, мне казалось и кажется несомненным. Врученный мной ответ английский офицер повез в Джаксу, к председателю Правительства Юго-Запада Кавказа. Как и следовало ожидать, я никакого ответа не получил. Я отдал приказ о сосредоточении войск для атаки противника. Противник не только не отошел, но усилился и строил окопы. Надо было действовать скорее. Закончив сосредоточение, я перешел в наступление.
Откровенно признаться, меня эти предстоящие действия сильно волновали. Я знал, что англичане как местные, так и тбилисские, против нашего наступления; я знал, что Тбилиси уступает англичанам и в случае неуспеха вся ответственность за это падала на меня. К этому надо добавить, что более, чем на треть, я был ослаблен уходом Гвардии; правда, я уменьшился на треть, но только числом штыков. Противник же усилился, не только количеством людей, но также пулеметами и орудиями. Все эти обстоятельства сильно меня беспокоили. Накануне боя, поздно вечером, зашел ко мне председатель местного комитета помощи беженцам Г. Азнауров. Он, конечно, ничего не знал о наших завтрашних действиях и пришел с целью выяснения некоторых вопросов по оказанию помощи беженцам. Впоследствии он мне говорил, что он заметил, что по его наблюдениям я чем-то сильно был озабочен и поэтому он скоро ушел. Он был прав; разговаривая с ним, я неоднократно смотрел в лежавшую передо мной карту и в сотый раз проверял себя, все ли мной взвешено и предусмотрено для завтрашнего боя. Готовясь к этой операции, я несколько раз побывал на месте, сам произвел разведку, лично выяснил на месте все, касающееся обстановки, и обсудил все подробности предварительных распоряжений частных начальников, и ввел некоторые поправки. К этому беспокойству, так сказать чисто военного порядка, прибавилось еще одно. Я считал, что бой непременно должен быть выигранным; правда, неуспех не являлся катастрофическим; я бы отошел на свои довольно крепкие позиции. Но бой надо было выиграть, дабы мы, армия, не могли бы получить упреки от Гвардии, что без них мы не сумели победить.
Читатель, может быть, считает такие мысли достаточно мелкими, но и они мне приходили в голову, и я пишу все откровенно, все, что было на душе; кроме того, это и не так уж было мелко. Проиграй мы бой, может быть, вопрос уничтожения армейской организации был бы решен бесповоротно и наш неуспех был бы лишь лишним козырем в руках противников армии. Все эти обстоятельства волновали меня, и на другой день я с рассветом выехал на поле сражения. Надо при этом добавить, что слухи об усилении противника распространились среди населения, которое, не веря в нашу победу, стало из района тыла боевых действий уже выселяться; приходилось силой возвращать назад. Присутствуя на поле сражения, я был весьма обрадован; противник был выбит из своих окопов и наши войска, постепенно, ломая сопротивление, теснили его. На следующий день наши войска вступили в Верхний Поцхов. Противник частью ушел на Ардаган, а остальные разошлись по селениям. Три орудия, привезенные противником из Ардагана, попали в наши руки; они, кажется, почти не действовали против нас.
В Тбилиси, кажется, были очень довольны нашим успехом. В Поцхове, к крайнему моему сожалению, уходившими, одной из групп противника, был убит Ахмет-бек, зять Мамад-бека Абашидзе. Ахмет-бек был наиболее влиятельный помещик Верхнего Поцхова. У нас были некоторые сведения о том, что он держал сторону Сервер-бека. Когда наши войска подошли к границам Верхнего Поцхова, то, как я выше указал, этот округ выказал покорность и просил не вводить войска в их область. Эта просьба была исполнена, но при соблюдении известных условий, о которых я писал раньше. Немного погодя к ген. Артмеладзе прибыл этот самый Ахмет-бек с тем же засвидетельствованием своей лояльности. Узнав об этом, я приказал ген. Артмеладзе доставить его ко мне. Он прибыл ко мне в Ахалцихе и я с ним разговаривал довольно продолжительно. При встрече с ним я заметил, что он, по-видимому, был очень обеспокоен моим вызовом; вероятно, был уверен, что я его арестую. Я намекнул ему, что у нас имеются сведения о том, что он сторонник Сервер-бека. Он стал меня уверять в обратном. Тогда я ему сказал, что я ему верю, что я его пригласил к себе, чтобы с ним познакомиться, что сейчас я его отпускаю к себе домой и что дальнейшее его поведение покажет нам правоту его уверений. Я дал ему офицерский конвой, который и доставил его благополучно до наших передовых постов. Действительно, впоследствии он не оказывал никакого содействия ни Сервер-беку, ни правительству "Территории Юго-Запада Кавказа"; напротив, я потом имел сведения о том, что он употреблял свое влияние на местных жителей не оказывать содействия нашему противнику. Когда мы вступили в пределы Верхнего Поцхова, то его жена, уже вдова, сама выдала несколько пулеметов и десятки тысяч патронов, хранившихся у ее супруга, и которые они не могли раньше нам сдать, так как боялись агентов нашего противника, шнырявших по всей этой области и возбуждавших население против нас. Несомненно, если бы он не был чистосердечно верен нам, то передал бы это оружие нашему противнику. Наконец, его лояльность по отношению к нам неоспоримо доказывается его смертью. После поражения противник, уходя от нас и проходя мимо его дома, хотел его заставить пойти с собой. Он не согласился и тогда он и его сын были убиты этими негодяями. Я очень потом жалел, почему я не арестовал этого несчастного, павшего жертвой своей лояльности. Но к несчастью, я не мог его арестовать; я его пригласил к себе, и командующему грузинскими войсками нельзя быть вероломным, не говоря уже и о том, что такие действия совершенно не по мне. Так погиб бедный Ахмет-бек, который при встрече произвел на меня весьма благоприятное впечатление.
АРДАГАН
Теперь прежде чем перейти к описанию нашего похода на Ардаган, я остановлюсь на одном событии, происшедшем за текущее время. Мне сообщили из Тбилиси, что в Ахалцихе едет комиссия, назначенная Учредительным Собранием для расследования на месте причин восстания. В этой комиссии председательствовал Гизо Анджапаридзе, член Учредительного Собрания. Еще перед этим мне пришлось обратиться непосредственно к Председателю Правительства с телеграммой, в которой я просил отозвать из Ахалцихского уезда уполномоченного Правительства Лео Рухадзе. Я раньше уже описал его бестактность по отношению ко мне, как представителю высшей военной и гражданской власти в уездах; как я говорил, я был назначен командующим и генерал-губернатором. На другой же день по моем вступлении в пределы Ахалцихского уезда он, совершенно не считаясь с моей генерал-губернаторской властью, стал делать назначения, отдавал распоряжения и таким образом в крае, который, собственно говоря, завоевывался, получилось двоевластие; конечно, это могло лишь повредить делу. В довершение всего на одном из собраний довольно многочисленных местных организаций и властей, которое происходило в Ахалцихе и на котором присутствовал Военный Министр, он неожиданно для меня обратился к Военному Министру с просьбой повлиять на меня и настоять, чтобы я один склад, кажется железнодорожников, вернул по принадлежности. Надо сказать, что мной по приходе в Ахалцихе было приказано всюду к захваченным не частным складам приставить часовых и произвести там опись, а также выяснить владельцев. Это его выступление крайне меня удивило, тем более, что он раньше ничего мне об этом не говорил. Выходило, что я что-то делаю незаконное. При первом нашем с ним в Боржоми разговоре я ему сказал, что он должен мне помогать и что мы должны действовать согласно. Между тем он не придерживался этого способа действий, и тогда я решил обратиться с просьбой к Председателю Правительства отозвать Лео Рухадзе. Должен откровенно сказать, что Лео Рухадзе очень симпатичный и милый господин; почему он предпринял такой способ действий, не понимаю. Не думаю это объяснять его некоторой недостаточностью опыта, как жизни, так и в служебном и административном отношении. Скорей думаю, что на него влияли другие, которым не нравилась моя личность по тем или другим соображениям. Прося его откомандировать, я указывал на невозможность создающегося положения власти при таком ее делении и поставил условием, что если уполномоченный не будет отозван, то мне придется подать в отставку. Председатель Правительства отозвал его.
Итак приехала комиссия с Г. Анджапаридзе во главе. Я приказал представителю местной квартирной дистанции отвести помещение и не помню, в тот же день или на другой (я часто отвлекался поездками на позиции), я посетил комиссию. Помещение мне показалось не соответствующим для представителей Учредительного Собрания, и я тут же сказал Г. Анджапаридзе, что прикажу немедленно отвести другое. Он меня настойчиво просил этого не делать, тем более, что пробудет здесь всего несколько дней; мне было это очень неприятно, но я принужден был покориться Гизо Анджапаридзе. Вернувшись, я потребовал к себе представителя квартирной дистанции и ему досталось за такое непредусмотрительное отношение к представителям Учредительного Собрания.
Комиссия приступила к своим действиям, она имела своей целью установить причины восстания; я не только не вмешивался в ее функции, но по мере сил старался помочь ей в ее трудных обязанностях. Эта комиссия оставалась в общем недолго, и мы с Гизо Анджапаридзе неоднократно обменивались мнениями по всем текущим вопросам. Между прочим он выразил свое удивление по поводу порядка в войсках и вообще дисциплины. Надо сказать, что менее года тому назад Гизо Анджапаридзе был свидетелем Батумской эпопеи и теперь был удивлен той картиной, которую представляли войска. "У Вас, Георгий Иванович, старый режим", – говорил он мне. "А что, Вам не нравится?" – ответил я. "Напротив, великолепно, так и следует в войсках", – возразил он. "В Батуми черт знает что было", – добавил он. Этот диалог между нами произошел по следующему обстоятельству. Мы проезжали в автомобиле, и он увидел, что сидевшие в 100–150 шагах от дороги солдаты вскочили и отдали мне честь.
Комиссия уехала и затем имела доклад в Учредительном Собрании. В этом докладе, имеющемся у меня в письменном виде, между прочим Гизо Анджапаридзе отозвался благоприятно о деятельности моей и моего начальника штаба полк. Н. Гедеванишвили, который действительно поразил меня тогда своей энергией и работой от сердца.
Вернувшись из Ахалцихского похода, я узнал, что комиссия была прислана с целью выяснить и нечто другое. Мне сказал Военный Министр Грузии Гр. Тим. Георгадзе, определенно и достоверно, что после взятия Ахалцихе во фракции социал-демократической партии были сделаны семь докладов. Докладчики, я их фамилий не знаю и не хочу догадываться, говорили, что ген. Квинитадзе слишком самостоятельно действует, что он с ними совершенно не советуется, что когда они настаивают идти вперед, он стоит и, напротив, когда они настаивают остановить военные действия, он идет вперед; что ген. Квинитадзе назначил комендантом города Ахалцихе контрреволюционера ген. Ратишвили и пр., и пр. в таком же духе. К счастью или несчастью, но там нашлись мои защитники; однако, в конце концов, по настоянию докладчиков решено было кого-либо послать расследовать на месте. Да, докладчики даже требовали моего немедленного отозвания из Ахалцихе и ареста. Вот выяснение этого вопроса и было возложено на комиссию Гизо Анджапаридзе под фирмой установить причины восстания. Тогда же, вернувшись в Тбилиси уже долго спустя, я узнал некоторые подробности и о его докладе во фракции. Мне так и не удалось поговорить об этом с самим Гизо Анджапаридзе. Приведу одну характерную подробность, имевшую место при его докладе. Оказывается, он меня сильно хвалил и вот, высказываясь по этому докладу, Н. В. Рамишвили сказал, что меня не следует так сильно хвалить перед Учредительным Собранием – "Ибо", – сказал он, – "нас это совершенно не устраивает". Кого это "нас" и почему "не устраивает", я об этом не буду распространяться. Это лишь указывает, что Н. В. принадлежит к числу тех людей, которые бывают справедливы лишь постольку, поскольку это по их тайным соображениям бывает нужно. Что довлеет здесь, государственность или партийность, пусть решает читатель. Характерно.
ДУХ АРМИИ
Теперь опишу, в каком состоянии находилась дисциплина вверенных мне войск. Солдаты, я должен предупредить, были те самые, которых мы получили из рядов русских войск и из которых мы пытались в 1918-м году, менее чем за год до текущих событий, сформировать грузинские войска; это нам не удалось в силу того, что в этот период солдаты внесли в войска тот дух неповиновения и своевольства, который мы называли большевизмом; солдат пришлось распустить. Вот этот элемент собрался в Ахалцихе. Когда была объявлена мобилизация, многие скептически относились к тому, пройдет ли гладко мобилизация или нет. Если пошли на войну с армянами, то это объяснялось популярностью самой войны; в Ахалцихе, говорили они, вряд ли пойдут. Однако мобилизация удалась, и я должен отметить, что в этом сильно помогли местная администрация и органы Гвардии. Ими были приняты меры, которые увенчались успехом. Мобилизация прошла. Отдавая должное стремлениям и желаниям администрации и местным гвардейским организациям (штабам) помочь делу мобилизации, я лично удачу мобилизации объясняю более глубокими причинами. Я считаю, что к этому времени идея государственности, идея самостоятельности Грузии, идея общности интересов грузинской нации стали утверждаться в толще народа; иначе никакие давления, никакие понуждения не дали бы благоприятных результатов; напротив, эти понудительные меры вызвали бы противодействие и способствовали бы распространению большевизма. Принятые же понудительные мероприятия были несомненно направлены лишь по отношению слабых духом и уклоняющихся от боевых действий; это явление всегда и во всех армиях было, есть и будет. Мы отлично знаем про подъем патриотизма во время войн Великой Французской революции; однако тогда принуждены были ввести смертную казнь за уклонение от повинности, как и за дезертирство. Такое же явление наблюдается и во второй половине Франко-Прусской войны, когда охвативший всю Францию всеобщий патриотизм позволил выставить в поле до миллиона бойцов, правда, совершенно не обученных.
Приходившие на Ахалцихский фронт части были прежде всего не спаяны; начальники не знали своих подчиненных; подчиненные не знали своих начальников. Между ними не было доверия, тем более, что год тому назад эти самые солдаты срывали с офицеров, теперешних своих начальников, погоны. Масса солдат была готова к проявлениям неповиновения и даже к бунту; хмель опьянения 1918-го года еще не прошел, хотя и чувствовалось отрезвление. Провокаторство, случайная бестактность начальствующих лиц, плохая пища и т. п. могли породить взрыв неудовольствия, неповиновение и даже бунт. Я отлично сознавал, что, собственно говоря, мы, начальники, сидели на бочке с порохом. Надо было быть внимательным к солдату во всех его нуждах, считаться с его желаниями, но так, чтобы не потакать его дурным инстинктам; между тем война и особенно такого характера, как Ахалцихский поход, представляет обширное поле для развития отрицательных черт воина. Однако, как сказал выше, солдаты должны чувствовать власть; они должны сознавать ее авторитетность и ее силу. Последнее в старое время, при другом контингенте, достигалось суровыми, подчас несправедливыми, наказаниями. Сейчас в этой обстановке суровость, жестокость наказаний принесли бы, я утверждаю, отрицательные плоды. Лошадь, вырвавшуюся из рук, опытный ездок не останавливает сразу, а сначала как будто отдается ей, потом постепенно натягивает поводья и затем овладевает ею; после овладения же можно применять суровые меры. Так и здесь масса солдат, вырвавшаяся из рук начальников в 1918-м году, еще не была в руках своих начальников; еще необходимо было осторожное и умелое обуздывание несущейся лошади. Всякая неосторожность, которая могла массу солдат раздразнить, погубила бы навсегда дисциплину в наших войсках, погубила бы дело создания зарождающейся армии. Таким образом, меры устрашения чрезмерно сурового, скажу жестокого, характера, а именно расстрел в данной обстановке, когда масса еще не была обуздана, был совершенно не применим. Кроме того, надо всегда принимать меры сообразно свойствам людей, составляющих войско. Наш солдат, благодаря своей культуре, благодаря постепенному ее развитию, без всяких толчков вроде Великой Французской или последней русской революции, гуманен, мягок по природе, всякая жестокость вызывает его отвращение; затем он крайне самолюбив, любит справедливость и горяч. Надо отметить еще одну из черт, имеющих для нас военных большое значение: грузин-солдат уважает старших, он склонен признавать авторитетность власти и легко подчиняется ей. Несомненно, какой-либо факт жестокого или несправедливого к нему отношения, принимая во внимание обуревавшее его настроение, мог создать с помощью провокаторов или даже большевиков такую обстановку, когда никакая опытная рука не смогла бы сдержать эту массу в повиновении. Надо было считаться с создавшейся обстановкой, и я решил, что в данной обстановке совершенно не нужны меры, устрашающие своей жестокостью. Я знал также, что дисциплина во время военных действий лучше всего поддерживается успехом боевых действий. Необходимо, конечно, также создать и обеспечить его наилучшим образом в материальном отношении. Однако солдат простит своему начальнику недостаточность его материального обеспечения, если будет успех; но он никогда не простит своему начальнику поражение даже при весьма и весьма превосходном состоянии его материального обеспечения. Поражение всегда порождает падение дисциплины и во время Мукденского поражения солдаты того времени, скованные и забитые грубой и жестокой дисциплиной, нисколько не стеснялись Главнокомандующего и в его присутствии усеивали вагоны отходящих на север поездов, садясь на крыши вагонов, на ступеньки и на буфера. Считаясь со всем этим, надо было прежде всего иметь успех, наряду с этим овладевать массой людей и постепенно утверждать дисциплину. Успех боевых действий порождает в массах доверие к начальникам, которое и есть краеугольный камень дисциплины; лишь на доверии к начальникам, на вере в их превосходство над собой – можно основать дисциплину. Поэтому-то я и обеспечил свой успех так, что первый удар по противнику оказался ударом молота по куриному яйцу. Я должен сказать, что в общем дисциплина была поддержана в войсках и даже сравнительно утверждена, ибо были случаи нежелания подчиняться начальникам, но таковые удавалось потушить и настоять на исполнении отданных распоряжений. А ведь войска в это время, как я говорил раньше, представляли собственно разнузданную толпу людей, которые уже раньше имели случай сбросить с себя всякое начальство и познали свою силу. Гизо Анджапаридзе был поражен картиной перерождения того войска, которое он видел раньше, год тому назад. Но соседство Гвардии, построенной на совершенно других началах, на началах, мешающих насаждению дисциплины, конечно, отражалось на работе нашей насадить дисциплину. Солдаты видели и наблюдали гвардейские порядки и это отражалось на них вредно; они видели, что там нет никакого чинопочитания, что там часто происходят собрания, что ни на походе, ни в бою, ни на ночлегах и остановках там не соблюдается устав, что слово начальника там ничего не значит и пр. Сознательные солдаты сознавали отрицательность такого положения вещей, но для всей массы это было соблазном. Уход Гвардии и в такое время, когда боевые действия еще не закончились и когда ни для кого не было секретом, что Гвардия ушла по домам, сильно отразился на армейских частях. После ухода Гвардии появились случаи неповиновения и именно на почве также ухода домой.
Первый такой случай произошел в 4-ом полку; одна рота решила идти домой, но настойчивость полковника Джиджихия, лично ставшего перед собравшейся массой людей, направлявшихся домой, взяла верх; рота осталась, а зачинщики были арестованы. Затем вспоминаю эпизод в 3-м полку; я не помню подробностей, но факт в том, что солдат, кажется, унтер-офицер, ударил или хотел ударить офицера. Замешаны были три человека; все они были мной преданы суду и приговорены к расстрелу; двум, о которых просил суд, заменили расстрел каторгой, а о третьем просил я сам Председателя Правительства о таковом же смягчении, ему расстрел также заменили каторгой. Я отлично помню, это было в период Пасхи. В тюрьме у нас сидело несколько десятков солдат, арестованных за различные преступления, главную часть которых составляло дезертирство. Арестованные просили меня через свое начальство посетить их на Пасху. Я прибыл туда на второй день Пасхи, когда дело присужденных 3-х к смертной казни было уже заслушано судом. Я обходил все камеры и лично говорил со всеми. Разговаривая с этими 3-мя, я увидел, что это не были закоренелые преступники; это были люди, действовавшие в состоянии опьянения событиями, разразившимися у нас в 1918-м году, так называемым большевизмом; лишить их жизни являлось совершенно неуместной жестокостью, ибо это были люди пьяные, заблудшие, а не окончательно погибшие и вредные члены общества. Поэтому я и склонился смягчить их участь. Не так я поступил через год, когда произошли события тягчайшего преступления и когда в войсках уже была дисциплина.
Был еще один случай в самом Ахалцихе. Здесь, в казармах, стояли третьи батальоны, кажется, 1-го и 3-го полков. Эти батальоны у меня были на особом счету. Они пришли на фронт позже и еще в местах своего формирования выказали черты, очень мало возбуждавшие к себе доверие. Здесь тоже произошли волнения, но когда я туда приехал, все уже было успокоено, а зачинщики арестованы и затем преданы суду. Принимая во внимание всю обстановку, т. е. массу людей, тогдашние веяния и совершенное отсутствие казарменного воспитания, нужно признать, что в общем дела наших войск в этом отношении шли более или менее хорошо. Были всякие случаи преступлений, но они не оставались безнаказанными, как в 1918-м году; власть брала верх; подавляющая масса солдат признавала ее, и преступники предавались законному суду. Был еще один случай открытого неповиновения, но я об этом скажу при описании Ардаганского похода.
Итак противник был отброшен за Хотиорский перевал; оба уезда были очищены. Однако население еще верило в силу противника; среди населения упорно держалось мнение, что наш успех временен и противник вернется вновь. Одновременно я получал сведения, что противник не бросил своей мысли продолжать враждебные против нас действия и, конечно, присутствие Сервер-бека и иностранных эмиссаров в Ардаганском округе лишь побуждало нашего противника к продолжению войны; противник собирался кое-где вдоль наших границ, а пограничное местное население выказывало покорность лишь наружно. Ясно было, что противник не был окончательно сломлен, это подтверждали и местные жители Ардаганского округа, греки, русские и некоторые мусульмане, присылавшие ко мне депутации с просьбой водворить порядок в Ардаганском округе. Я сознавал, что спокойствие Ахалкалаки и Ахалцихе зависит от того, в наших руках Ардаган или нет. Из Ардагана противник мог всегда вторгнуться в наши пределы по двум направлениям на Ахалцихе и на Ахалкалаки; через последний он мог угрожать даже Тбилиси. Обстановка диктовала совершить наступление на Ардаган, покончить с этим гнездом угроз нам и тем добиться окончательного успокоения наших пограничных областей. Иначе можно было ожидать повторения предыдущих событий. Я решил двинуть войска на Ардаган. Тбилиси не противоречил, соглашался в принципе; англичане также переменили свой взгляд по этому вопросу и ничего не имели против нашего вступления в Ардаганский округ. Наступление я решил произвести по двум направлениям: со стороны Ахалкалаки через Хотиорский перевал со стороны Ахалцихе. Надо сказать, что войск у меня оставалось значительно меньше, чем когда я начинал Ахалцихский поход. Я начал, имея около 6-ти с половиной тысяч штыков; затем я получил подкрепление до 1000 штыков. Но ушла Гвардия, которая считала до 3200 штыков; кроме того, отряд растаял от естественного отлива ранеными и больными; к этому надо добавить, что пришлось в некоторых пунктах Ахалкалаки и Ахалцихе держать гарнизоны; правда, я держал последние в очень незначительных силах, но все же это уменьшало действующие против Ардагана войска на несколько сот. Затем были дезертиры и арестованные за различные проступки и осужденные; последняя рубрика составляла, вероятно, до 200 человек. Таким образом я мог двинуть на Ардаган не более 3000 штыков. Несмотря на такую малочисленность, все же я был уверен в успехе. За предыдущие дни я заметил, что сопротивляемость противника увеличивалась до нашего второго вступления в Новый Поцхов. Затем она упала, а наши войска, уже обстрелянные, привыкшие маневрировать, а, главное, одушевленные постоянным успехом, уже верили в себя и являлись более способными к боевым действиям, чем в начале похода.
До Ардагана предстояло пройти от 80-ти до 100 верст по местности с населением, представители которого только что вели боевые действия с нами. Через Хониор вела скверная дорога, горная, неразработанная, собственно тропа. Перевал был завален снегом. Со стороны Ахалкалаки было шоссе, но на перевалах оно было завалено снегом на более или менее значительном пространстве. Затем надо было образовать промежуточные магазины для довольствия; вместе с тем ввиду того, что через Хониорский перевал нельзя было подвозить иначе, как на местных арбах с весьма малой подъемной силой или на вьюках, то мной было спроектировано подвоз установить на фургонах и автомобилях по шоссе Ахалкалаки – Ардаган. Но отряд, пришедший в Ардаган через Хониоры должен был довольствоваться взятым с собой продовольствием, вследствие чего мной было приказано этому отряду взять с собой продовольствия на 10 дней и начальнику этого отряда ген. Артмеладзе я обещал, что на десятый день после его выступления из с. Джаксу, лежащего у подошвы Хониорского перевала, я лично подвезу ему в Ардаган продовольствие на автомобилях.
Итак, я образовал два отряда: ген. Артмеладзе, наступающего через Хониорский перевал, и другой ген. Сумбаташвили, наступающего со стороны г. Ахалкалаки. Соответствующее сосредоточение было произведено, запасы сделаны. Хониорский перевал расчищался, как вдруг разыгралось событие, которое чуть все не сорвало; не только наш поход на Ардаган, но я думаю, что и весь Ахалцихский поход был бы приведен к нулю. Событие заключалось в том, что в 1-ой дивизии солдаты полков прислали делегатов к ген. Артмеладзе с заявлением, что они на Ардаган не пойдут. Между другими доводами, к которым относилась также трудность похода, одно обстоятельство очень важное привлекло мое внимание; эти делегаты говорили, что поход на Ардаган, это желание генералов, но что Военный Министр (Гр. Тим. Георгадзе) говорил, что они должны выгнать противника из наших уездов, что это есть их задача, они ее исполнили и что дальше они не пойдут. Ген. Артмеладзе донес мне об этом и в телеграмме писал, что для личного доклада о создавшейся обстановке он командировал ко мне своего начальника штаба подп. Гегелашвили. Между тем, передав телеграмму ген. Артмеладзе дословно в Тбилиси ген. А. Гедеванишвили, я просил его доложить Н. В. Рамишвили, новому Военному Министру, мою просьбу приехать в Ахалцихе. Я при этом указывал, что Военному Министру надо только приехать и поблагодарить войска за боевые действия и только; что никаких обращений с речами к солдатам делать не надо, что в его присутствии мы пойдем на Ардаган и солдаты воочию увидят, что распоряжения генералов о походе на Ардаган вполне согласны с желаниями Правительства. Ясно было, что начинающуюся провокацию против генералов надо было оборвать в начале же и в корне. Я не помню, сколько времени тянулись мои переговоры с ген. Гедеванишвили, но отлично помню, что мне пришлось запросить категорического ответа, приедет или не приедет Военный Министр. Вообще же за Ахалцихский поход мне пришлось убедиться, что от ген. А. Гедеванишвили очень и очень трудно добиться определенного ответа. Приезду Военного Министра Н. Рамишвили я придавал громадное значение; приезд его показал бы лояльность генералов по отношению к своему Правительству; с другой стороны, и генералы бы увидели полную поддержку со стороны Военного Министра и, следовательно, Правительства. Но Военный Министр отказался приехать. Я не знаю причин; ген. Гедеванишвили просто сообщил, что Военный Министр приехать не может. В довершение я получил телеграмму от ген. А. Гедеванишвили, как от Главнокомандующего, со следующей задачей, а именно: "ввиду осложнений на Гагринском фронте вверенному мне отряду приказывалось оставаться на месте и закрепиться на занимаемых позициях". Всякому военному понятно, что при тогдашней обстановке действия на Ахалцихском и Гагринском фронтах совершенно не зависят друг от друга, чтобы приостанавливать действия на одном из-за осложнений на другом; понимаю еще, если бы с Ахалцихского фронта брали войска для усиления Гагринского, а ведь этого не было. Да не было и осложнений; за одну, две недели перед этим Гвардию распустили и ее не мобилизовали, что непременно произошло бы, если бы на Гагринском фронте были осложнения. Наконец, можно было подтвердить мне приказ идти на Ардаган или, наконец, предоставить решение этого вопроса мне. Нет, этого не было сделано. Я получил категорическое приказание оставаться на месте, т. е. исполнить желание солдат 1-ой дивизии и, следовательно, провокация, что генералы действуют вопреки желанию Правительства, получала подтверждение, санкционированное свыше. Итак, поддержки в этой сложной и возможно чреватой последствиями обстановке я не получил.
Но самое скверное было то, что приказ о приостановке похода ставил меня в самое ложное положение перед подчиненными войсками и особенно перед солдатами, требовавшими отмены похода. Если выразиться определенно, то я предавался солдатам, начавшим с неповиновения, и надо думать, после исполнения их требования, они были бы весьма готовы и к более активным противодействиям. Взвесив всю обстановку, я решил все же идти на Ардаган во что бы то ни стало и переломить своеволие солдат. Это решение у меня было еще до получения приказа о приостановке наступления на Ардаган; я никак не мог допустить мысли, что результатом моих переговоров с Тбилиси явится отмена моего наступления на Ардаган. Поэтому, когда ко мне еще до окончания моих переговоров с Тбилиси прибыл начальник штаба ген. Артмеладзе подп. Гегелашвили с докладом подробным о положении дел, то я, выслушав его доклад, резюме которого выходило, что следует отложить поход, что солдаты все равно не пойдут, то я тут же, молча, ничего ему не говоря, взял полевую книжку и написал на листке полевой книжки приказ ген. Артмеладзе, в котором я требовал немедленного исполнения приказа о наступлении его отряда на Ардаган. Я молча передал написанное приказание начальнику штаба подп. Гегелашвили, там было всего две-три строчки. Я помню удивление, выразившееся на лице подп. Гегелашвили, пробежавшего это приказание. "Пойдут солдаты или не пойдут, это не имеет никакого значения; приказание должно быть исполнено. Пусть идут одни офицеры, но пусть идут. Я приеду к часу, назначенному для выступления, и там будет видно на месте", – добавил я. Подп. Гегелашвили уехал, а я продолжал переговоры с Тбилиси. Заключительный ответ Тбилиси, указывавший на остановку движения на Ардаган, конечно, не мог быть для меня приемлемым при создавшейся обстановке. "Нет поддержки, не хотят помогать, не надо, сам сделаю", – решил я в уме. Однако Тбилисское приказание, в категорической форме изложенное, лежало у меня на столе.
Я решил попросить по телеграфному аппарату ген. Гедеванишвили и доложить ему, по каким соображениям я не могу исполнить его приказа. В моральном отношении я был сжат с двух сторон: снизу – солдаты не хотели идти и, по-видимому, ближайшее начальство склонялось исполнить волю солдат; сверху – ясно и определенно исполняли волю солдат. Кроме того, я получил дополнительные сведения, что солдаты явились на перевал и разгоняли местных жителей, расчищавших Хониорский перевал от снега. По-видимому, местное начальство не в силах было противодействовать своеволию солдат. Я должен отметить, что в этих трудных обстоятельствах я нашел поддержку в своем начальнике штаба полк. Н. Гедеванишвили, который всецело присоединился к моему решению настоять на своем. Когда ген. А. Гедеванишвили подошел к аппарату, я доложил ему свои соображения. Я помню, что их было девять пунктов и что последний пункт говорил о том, что решается судьба того, сумеем ли взять в руки солдат или нет, что если мы не настоим на исполнении приказа, то дело насаждения дисциплины в войсках придется отложить надолго. При этом я высказывал мысль, что я сумею добиться того, чтобы солдаты пошли на Ардаган. Передав все по аппарату, я думал, что ген. А. Гедеванишвили пойдет советоваться с Правительством или по крайней мере с Военным Министром прежде, чем ответить мне. Каково же было мое удивление, когда он, не отходя от аппарата, ответил: "Что ж, тебе на месте виднее; если можешь идти, иди". "А твое приказание?" – спросил я. – "Ты его отменишь?" "Раз можешь идти, то моего приказания можешь не исполнять", – ответил он, и наш разговор мы закончили на этом. Все же симптоматично: такие военные распоряжения, и так быстро и диаметрально меняются: но письменно он все же не отменил своего приказания. Это были дни перед 18-м апреля, днем, назначенным для выступления. 1-го апреля я получил от ген. Артмеладзе успокоительное известие; он доносил, что 3-й полк пойдет, но что 1-й полк отказывается. Я ему приказал передать, чтобы он вел тех, кто пойдет за ним, а что с отказавшимися идти буду иметь дело лично я.
Утром 18-го апреля к часу выступления я был в Джаксу, в районе войск и ждал результата, пойдут или не пойдут солдаты. Через некоторое время я получил известие по телефону, потом подтвержденное донесением с конным, что 3-й полк пошел и что 1-го полка не пошел только один батальон. Затем мне донесли, что этот батальон без офицеров пошел назад. Передали, что идет, хотя без офицеров, но в полном порядке. Он должен был пройти через Джаксу. Я стал ждать событий. Я находился в доме, который был расположен шагах в 30-ти от дороги, по которой должен был пройти этот вырвавшийся из рук начальников батальон. Ожидая батальон, я приказал в своем доме в мезонине поставить пулемет в окне и посадил за него офицера. Офицеру приказал быть готовым открыть огонь. Полк. Н. Гедеванишвили находился при мне; тут же находились офицеры артиллеристы полевой батареи, которая не могла благодаря бездорожию идти через перевал, а также офицеры оставляемого в Джаксу небольшого гарнизона. Наконец, показался батальон, он шел в порядке, он должен был пройти через речку Поцхов по мосту. Показавшись из ущелья, голова колонны остановилась. Впереди колонны шагах в 300-х шла группа солдат, человек 8; очевидно, это были дозорные. Эти дозорные продвинулись вперед, поговорили что-то с некоторыми встречными солдатами, затем послали одного или двух в колонну. После этого колонна двинулась на мост. В районе Джаксу стояли части артиллерии и пехоты; солдаты артиллерии (это была легкая батарея кап. Карумидзе) были возмущены поведением этого батальона и через батарейного командира просили меня разрешить им пойти навстречу батальону и уговорить остановиться.
* * *
Во время большой войны я был на Кавказском фронте, где и застала меня революция. После революции я десять месяцев был на фронте, только в декабре 1917-го года я был вызван для назначения в формирующийся Грузинский корпус. Мне не раз приходилось быть в критическом положении; бывали моменты, когда я не знал, выйду живым из толпы солдат или буду убит. Но Бог миловал. Здесь передо мной была новая задача. Я мог, не предупреждая взбунтовавшийся батальон, открыть по нем огонь не только из пулемета, но из орудий, так как солдаты-артиллеристы, ясно было для меня, будут повиноваться и откроют огонь. Батальон был бы рассеян, были бы убитые и раненые; было бы принуждение физической силой, но не силой воли, но не той силой, которая собственно и должна довлеть и господствовать над военной массой. Я откровенно должен признаться, что я очень люблю наших солдат; они мне все кажутся очень милыми, хорошими по душе. Те успехи, которые достигнуты мной, начальствуя ими, для меня наиболее сладкие из всех моих боевых успехов; эти успехи шли на пользу моей родины, и я не могу не быть за это благодарен нашим солдатам, тем, которым я обязан своими удачными действиями; я их люблю и не позволю себе пролить их кровь, если не использую всех других средств и самого себя. Тут я должен несколько добавить. Когда батальон остановился, я этому тогда не придал значения и лишь удивился, почему он не двигается. Потом уже по окончании инцидента мне пришло в голову, что остановка была вызвана разведкой, и если бы разведчики им донесли, что сделаны распоряжения для встречи их боем, то вероятно батальон принял бы боевой порядок и тогда пришлось бы действительно разыграть бой или же вступить с ними в переговоры; но, слава Богу, этого не случилось. Я видел батальон идущим в полном порядке. Высылка разведчиков и стройный порядок доказывал непреклонность решения батальона идти назад, домой. Несомненно, их уговаривали их начальники раньше и они их не послушали; они пошли без офицеров. Подойти к ним и начать с ними говорить вряд ли могло подействовать. Надо было сначала их сбить как-нибудь с их позиции, так сказать сделать брешь. Я искал, как сделать это. Себя, а затем пулемет, стоявший в окне, я оставлял в резерве.
В это время и последовало предложение кап. Карумидзе пойти с солдатами навстречу батальону с целью уговорить их подчиниться приказу. Я ухватился за эту мысль; как раз мне это и надо было. Я разрешил, но сказал, чтобы шли одни солдаты. Солдаты пошли, встретили их на мосту и стали с ними разговаривать. Издали я видел, это было шагов 200, что батальон, не останавливаясь, стал проходить мост и выходил на дорогу, вблизи которой находился я с подл. Гедеванишвили. Тогда подп. Гедеванишвили попросил разрешить ему пойти навстречу батальону и попытаться остановить его. Я разрешил. Подп. Гедеванишвили подошел к голове колонны и стал им говорить; я не слышал, что он им говорил; я видел, что они остановились и молча слушали его, затем через некоторое время я увидел, как батальон стал обходить его с двух сторон и проходить мимо. Я встал и пошел навстречу батальону. Я чувствовал, что настал час и я должен идти. У меня не было никакого плана. Я не знал, что я им буду говорить и как буду действовать. Одно было сознание, что я должен идти туда, и я пошел. Когда я подошел к батальону, то подп. Гедеванишвили скомандовал "Смирно". Хвала и честь подполковнику Гедеванишвили. Не знаю, инстинктивно он это сделал, машинально по привычке или по расчету, не знаю; но сделал отлично. Головная рота остановилась, я вошел в нее. Солдаты стояли, вытянувишсь и не шевелились. Я поздоровался. Ответили дружно, громко, гаркнули: "Нашему генералу привет". Я посмотрел на них; передо мной стояли не преступники, а заблудившиеся. "Что вы натворили?" – начал я. "Не стыдно вам? Ваши товарищи уже переходят перевал, а вы, как трусы, покидаете их. Пулеметчики, поворачивайте лошадей", – решительно приказал я пулеметчикам; пулеметчики моментально повернули лошадей и повели их назад через мост. Брешь была проломлена. "Кто любит родину, пойдет за мной", – добавил я. Часть людей повернула за пулеметчиками. Не помню, что я им еще говорил; кажется, говорил и о том, что сзади на дорогах везде стоят караулы, которые их всех переловят. Я лично обрушился на одного здорового рыжего детину, который шел в голове колонны и, очевидно, был одним из вожаков. Тут подошли солдаты-артиллеристы, офицеры, и мы все общими усилиями повернули весь батальон, но человек 25–30 все-таки ускользнули и продрали дальше. Батальон устраивался на другой стороне реки и готовился к выступлению. Я вернулся к месту своего пребывания и сел на балконе. Через 2–3 минуты ко мне подошли два солдата молодца. „Господин Генерал, разрешите, пойдем и вернем тех, кто все же удрали". Я посмотрел на них и еще ничего не успел им ответить, как они добавили: "Не думайте, господин Генерал, что мы тоже хотим удрать, вот оставляем наши мешки и ружья". Я разрешил; минут через двадцать я видел, как человек 12–15 с ними вернулись. В это время от выстроившегося батальона ко мне пришли два солдата с просьбой дать им одного офицера, так как они не знают дороги. Я дал им двух офицеров, которые и повели их немедленно. Через несколько времени я и начальник штаба поехали верхами в Ахалцихе. Проехав верст 5–6, мы встретили группу солдат человек 5–6, идущих нам навстречу. Я поздоровался с ними; ответили, спросил, какого полка, ответили – первого; смотрю, некоторые улыбаются. "Вы не сегодняшние?" – спросил я. "Так точно, господин Генерал", – ответили они, – "идем догнать наш полк. Нас ввели в заблуждение, уж больше нас не надуют" и пр. Я добродушно засмеялся. Ведь дураки; лупили назад столько верст, а теперь дуют еще раз назад, обед проморгали и догонят лишь ночью. "Айда", – сказал я им, – "скорей догоняй же" и тронул лошадь дальше. Впоследствии, когда я приехал в Ардаган, я спросил ген. Артмеладзе про этот батальон. "Что ж, почему они вернулись, что они говорили". "Там встретил нас генерал Квинитадзе, мы не хотели не уважить его и вернулись", – ответил ген. Артмеладзе: ну, не милые ли люди? И самолюбие сохранили и меня уважили.
В Париже в 1922-м году я спросил Н. Н. Жордания, известно ли было ему, что часть войск отказалась идти на Ардаган. Он мне ответил, что он ничего не знал про это. Я полагаю, что нельзя не доложить Председателю Правительства о таком исключительном обстоятельстве, которое даже вызвало отмену приказания идти на Ардаган.
18-го апреля наши войска вступили в Ардаганский округ. Правая колонна ген. Артмеладзе 19-го имела бой, а 20-го после боя взяла Ардаган и согласно ранее полученных распоряжений двинула часть сил за противником в долину Гель (верховья Мтквари), а часть направил навстречу ген. Сумбаташвили, наступавшему по шоссе Ахалкалаки – Ардаган. Сумбаташвили шел без боя. Сначала местные жители, подстрекаемые агентами Карского Правительства, хотели оказать сопротивление, но затем покорились и пропустили отряд без боя. 21-го или 22-го соединение отрядов состоялось. 20-го апреля Ардаган был взят, но я об этом получил донесение позже, так как связь с ген. Артмеладзе была прервана. Обеспокоенный неполучением сведений, я отправил в Ардаган с летчиком Сехниашвили аэроплан. Аэроплан летел и не знал, сядет в Ардагане к своим или чужим. Он сел и сел среди своих; на следующий день он вылетел назад и долетел лишь до Ахалкалаки, откуда и сообщил о взятии Ардагана. Но к этому времени я получил известие по восстановленной телефонной связи. Здесь кстати не могу не отметить деятельность наших авиаторов. Я должен сказать, что наши авиаторы молодцы на подбор. Их рвение из ряда выдающееся, мне все время приходилось их сдерживать; я знал недоброкачественность их машин и боялся ими рисковать не по настоятельной нужде. Однако разведка в пограничном районе ими производилась очень добросовестно и очень правильно. Работали они от сердца, и я знаю несколько случаев, когда наши авиаторы рисковали погибнуть, их моторы останавливались и они принуждаемы были снизиться где угодно, а в горах это верная смерть, и только вновь начавший работать мотор спасал их от смерти.
Как выше я писал, я обещал ген. Артмеладзе на десятый день подвезти продовольствие в Ардаган. Двинув туда продовольствие на автомобилях, я сам выехал по шоссе Ахалцихе – Ахалкалаки – Ардаган с тем, чтобы самому проехать эту дорогу и в случае каких-либо затруднений на месте лично их устранить. Ахалкалаки я проехал засветло и рассчитывал к ночи быть в Зурзуни, когда на одном из незначительных перевалов, вернее на простом подъеме я застрял в снегу. Снег лежал всего на протяжении не более 100 шагов, а проехать оказалось невозможным; стали расчищать. Из соседней деревни привели рабочих, но все же это задержало меня часа на 3–4. Уже вечером я проехал наш пост пограничников. Проехав верст 15, я уже в темноте подъехал к одному большому селению, которое лежало у подошвы Зурзунского перевала. Селение это было, так сказать, только что нами завоеванное, но наших войск там не было, все были в Зурзуни и дальше, т. е. по ту сторону перевала. Въехав в селение и вызвав старшину, я спросил, можно ли проехать на автомобиле через перевал, на что получил утвердительный ответ. Я поехал; проехав версты 2–3, я наткнулся на один из заносов и для меня ясно стало, что дальше и выше я не смогу проехать. Я вернулся назад, потребовал старшину и он отвел мне помещение, конечно, со всеми удобствами, т. е. клопами, блохами, без кроватей и пр. Всю ночь мы воевали, но все же кое-как спали. Старшине я приказал, чтобы с рассвета все селение шло на расчистку перевала. За мной шли автомобили с продовольствием и надо было для них прочистить дорогу. На рассвете утром, выйдя из сакли, я увидел, что жители что-то еле выходят для расчистки дороги. Нас было четверо: я, начальник штаба и шофер с помощником. Однако мы принялись за дело лично и с энергией, не жалели палок, буквально выгоняли жителей на работу. Наши труды увенчались успехом и к перевалу потянулись длинные вереницы людей. Дорогу расчистили, и мы проехали в Зурзуни, где нас догнали следовавшие за нами автомобили. Этот вечер я остался в Зурзуни и на следующий день утром прибыл в Ардаган. В Ардагане я пробыл два дня, осмотрел наши передовые позиции в долине Гель, выяснил обстановку, разрешил многие вопросы местного характера и затем вернулся в Ахалцихе. После взятия Ардагана войска естественно продвинулись за убегавшими частями противника и достигли долины Гель (истоки Мтквари), дальше которой я не позволил продвигаться. Наша разведка, продвинувшаяся по ту сторону долины Гель, наткнулась на английский разъезд. Между тем оказывается, в день взятия нами Ардагана англичане привезли в Карс свои войска и арестовали так называемое Карское Правительство территории Юго-Запада Кавказа. Мы его потрясли – англичане покончили. Сервер-бек бежал в Турцию, население выказывало покорность и желание присоединиться к нам; особенно просили греки, русские и мусульмане, населяющие район к северу от Ардагана.
Итак, противника не существовало; поход был закончен. Стало ненужным держать много войска в Ардагане; во-первых, не было надобности, а во-вторых, и трудно было их там довольствовать. Ввиду этого было решено мною вывести из Ардаганского округа все войска за исключением 4-го полка. Соответствующие распоряжения были даны мной и войска должны были приступить к их исполнению. Однако не обошлось без инцидента. Накануне дня, назначенного для выступления войск из Ардагана, я получил от ген. Артмеладзе уведомление, что 4-й полк, назначенный к оставлению в Ардагане, заявил, что он в Ардагане не останется и уйдет вместе с другими уходящими оттуда войсками. Таким образом в Ардагане никто не остался бы. Я ответил, что выезжаю немедленно в Ардаган и что сделанные распоряжения остаются в силе. К ночи того же дня я успел доехать лишь до Зурзуни, ехать дальше не мог, ибо фонари у автомобиля испортились. Я передал по телефону ген. Артмеладзе, что утром рано прибуду в Ардаган. На другой день с рассветом выехал и прибыл в Ардаган перед самым часом, назначенным для выступления. Части еще не строились. Ген. Артмеладзе спросил меня, не прикажу ли я построить 4-й полк и буду ли я с ними разговаривать. Я ответил, что прощусь сначала с уходящими частями, а затем посмотрю и 4-й полк. Он выразил опасение, как бы 4-й полк не тронулся самовольно. Надо сказать, что 4-го полка 2 роты, стоявшие в деревне, верстах в 12-ти от Ардагана, самовольно пришли в Ардаган с целью присоединиться к уходящим войскам. Я отклонил предложение ген. Артмеладзе и сказал, чтобы делали так, как намечено, и что если 4-й полк самовольно тронется, тогда будем действовать. Уходящие войска выстроились; я их поблагодарил от лица Правительства и от своего имени за службу и простился с ними.
После ухода войск я приказал построить 4-й полк. Поздоровавшись с полком, я обратился к ним со словом, в котором выразил свое неудовольствие и гнев по поводу того, что полк выразил желание уйти и этим уничтожить все плоды наших 2–3-месячных военных действий. Я не стеснялся в выражениях и действительно я был оскорблен за них и очень раздосадован. Затем, как всегда, провозгласив "Ваша"* (*"Ура!") Правительству, я пропустил полк церемониальным маршем, а затем пошел в помещения по ротам и стал разговаривать с солдатами. Солдаты ничего не имели против того, чтобы остаться, но жаловались на то, что не принимают мер против дезертиров. Я их успокоил в этом отношении и взял списки поротно всех дезертиров, указав, что до 200 дезертиров судом уже осуждены. В тот же день или на следующий, я не помню, я уехал обратно.
ИНЦИДЕНТ
При проездке назад в Ахалцихе со мной произошел инцидент, едва не закончившийся печально. Я ехал в автомобиле втроем, с ген. Артмеладзе и моим начальником штаба полк. Гедеванишвили. Верстах в 25–30 не доезжая до Ахалкалаки, мы встретили группу солдат человек 15, идущих по шоссе. Все с ружьями. Я остановил автомобиль и подозвал их всех к себе. Спросил, какого полка. Ответили 6-го: 6-й полк находился за Ардаганом и ему было назначено выступление на Ахалцихе дня через 2–3. Я выругал их; назвал их дезертирами и тут же ближайшему приказал сдать мне ружье; он замешкался, я выскочил из автомобиля, взял у него ружье, передал шоферу, взял у другого, третьего; в это время, слышу, раздался выстрел. Я обернулся и увидел следующую картину. Полк. Н. Гедеванишвили стоит с другой стороны автомобиля на шоссе, а в 2–3 шагах перед ним стоит солдат, который в момент, когда я обернулся, досылал следующий патрон в патронник. Оказывается, полк. Н. Гедеванишвили, следуя моему примеру, выйдя из автомобиля, обратился к ближайшему с требованием сдать ружье; тот отказался, а при повторении требования и приближении полк. Н. Гедеванишвили выстрелил, но, вероятно, не целясь. Мне в один момент представилась действительная обстановка; мы вдали от населенных пунктов; до ближайшего расположения войск верст 25, не ближе. Нас трое, почти не вооруженных. Солдат-дезертиров человек 15; народ, несомненно, соответствующий, чтобы покончить со всеми нами. Я не успел сообразить, что сделать, как раздался голос одного из солдат: "Что ты делаешь?" К этому голосу присоединились и другие. Солдат, стрелявший в полк. Н. Гедеванишвили, увидя, что сочувствия среди остальных солдат у него нет, отбежал с шоссе шагов на 30 и остановился. Полк. Н. Гедеванишвили выстрелил, но не в него, а лишь в его сторону. Мы стали кричать ему, чтобы он немедленно вернулся; он не двигался. Тогда один из солдат выдвинулся и сказал: "Я приведу его" и пошел за ним. Действительно, он привел его. Мы отобрали у них ружья и все патроны; переписали их фамилии и затем поехали дальше. Проезжая дальше, мы увидели другую группу, также человек в 15, шедших на Ахалкалаки; эти шли в шагах 200–300 от шоссе. На этот раз я не был так опрометчив. Приехав в Ахалкалаки, я из гарнизона выслал навстречу этим дезертирам команду с офицером, который и арестовал их всех. Конечно, момент, когда мы лично отбирали оружие, был очень критический. Что спасло нас, не знаю. Думаю, что культурность грузинского народа. Сознание своей неправоты, сознание нашего справедливого требования, сознание авторитетности власти.
Я невольно вспоминаю, что за Ахалцихский поход моя жизнь и близко стоявших около меня была неоднократно в опасности, помимо присутствия на поле сражения. Я опишу два случая, происшедших со мной во время езды на автомобиле. Однажды мы возвращались с полк. Н. Гедеванишвили из Ардагана. Въехали на Зурзунский перевал и стали с него спускаться по зигзагам. На одном повороте, как раз над кручей, шофер стал сдерживать машину с тем, чтобы поворот пройти, как полагается, тихим ходом. В этот момент колесо с переднего хода соскочило и полетело в кручу. Благодаря тихому ходу автомобиль остался на шоссе, только обнаженная от колеса ось зарылась в шоссе, что уподобилось импровизированному тормозу. Сорвись колесо на несколько секунд раньше или после поворота, ясно, что мы все были бы в круче и я, вероятно, не писал бы этих строк. В другой раз мы поздно ночью возвращались на том же автомобиле из Адигена в Ахалцихе. Фонари не действовали, но дорога была хорошо известна офицеру-шоферу, и мы ехали сравнительно скоро. Как вдруг повторилась та же история с колесом; но колесо на этот раз соскочило в тот момент, когда автомобиль проезжал вдоль длинной кучи приготовленного щебня. Ось зарылась в щебень, и мы остановились постепенно без толчка. На этот раз не было кручи, но нам, вероятно, пришлось бы отделаться более или менее серьезными ушибами, если бы не случившаяся так кстати куча щебня и при этом еще длинная.
* * *
Итак, Ахалцихе-Ардаганский поход закончился. Теперь опишу несколько эпизодов, происшедших за это время. Еще когда Гвардия была на Ахалцихском фронте, однажды представители Гвардии, между которыми помню Ладо Джибладзе, зашли ко мне вечером по какому-то делу. Разговорились о Гагринских событиях. Я высказал свой взгляд на создавшееся положение с Добровольческой армией и на тот способ, который мы должны были бы принять на случай боевых действий с добровольцами. На следующий или на третий день они вновь ко мне зашли и опять заговорили о Гагринских событиях. Ладо Джибладзе сказал мне, что я должен немедленно ехать в Тбилиси и доложить мои соображения, так как мои доводы очень убедительны и следовало бы Правительство с ними познакомить. Я ответил, что не поеду, но если спросят мое мнение, то выскажу; сам же навязываться со своими мнениями не буду, ибо есть высший военный представитель в Тбилиси и это составляет и его обязанность, и его компетенцию. На этом мы расстались. Представители Гвардии затем уехали в Тбилиси, и вот я вдруг получаю от ген. А. Гедеванишвили телеграмму, в которой мне разрешалось приехать в Тбилиси на один день. Я удивился и спросил телеграммой, чем вызвано такое разрешение, когда я такого разрешения не испрашивал. Мне опять ответили, что, если боевые действия позволяют, то мне можно приехать. Я еще раз телеграфировал, прося определенно ответить, зачем мне разрешают приехать в Тбилиси, когда я такого разрешения не испрашивал. После этого я получил ответ, что представители Гвардии сказали ему, ген. Гедеванишвили, о моем желании приехать в Тбилиси и что поэтому мне и разрешалось приехать. Я ответил, что он должен знать меня, а значит и то, что я никогда не обратился бы ни к кому за протекцией и если бы имел желание приехать в Тбилиси, то обратился бы непосредственно к нему, как к своему начальнику. Все же, добавлял я, если мой приезд в Тбилиси нужен, то боевая обстановка позволяет мне приехать в Тбилиси на один день. Телеграмма была составлена так, что мой начальник штаба полк. Н. Гедеванишвили, брат ген. А. Гедеванишвили, заметил про брата, что он теперь ответит определенно. Я возразил, что нет, не ответит. Я чувствовал, да и нескончаемость обмениваемых телеграмм доказывала, что ген. А. Гедеванишвили не желает, чтобы я приехал, но очевидно,ответить определенным отказом не может, беспокоясь не понравиться представителям Гвардии, которые, вероятно, ему говорили о необходимости моего вызова. Я, как и ожидал, получил опять еще более уклончивый ответ. Чтобы прекратить бесполезную переписку, я ответил, что личных дел в Тбилиси не имею и потому не приеду. Характерная переписка: ген. А. Гедеванишвили и свое желание исполнил, и Гвардии в ее желании не отказал.
Другой случай – это факт более важный, серьезный и примечательный. После взятия Ардагана я, однажды, получил от ген. А. Гедеванишвили телеграмму, в которой он писал, что Председатель Правительства просит меня представить через 2–3 дня мой проект реорганизации войск; в телеграмме указывалось, что будто еще раньше я обещал это исполнить. Я ответил, что такого обещания никому не давал, но что если Председателю Правительства угодно, что я могу доложить лишь основы, на которых должна строиться армия. Сейчас не помню, ответили мне что-нибудь или нет, но в общем я написал основы реорганизации армии и через два дня к назначенному времени приехал в Тбилиси. Утром я был у Председателя Правительства, а вечером, по его приглашению, принял участие в пленарном заседании военной комиссии Учредительного Собрания. На этом собрании председательствовал Председатель Правительства лично и всех присутствовавших, считая и старших военных, было человек 50.
Прежде чем приступить к описанию этого заседания, необходимо отступить назад. Как я указал в моих записках выше, Гвардия увеличивалась в числе и в значении. За время Ахалцихского похода Учредительное Собрание поставило вопрос, какую организацию вооруженных сил принять, Гвардию или армию. Вопрос об армии висел на волоске, но все же сторонникам армии удалось отвоевать существование армии наряду с Гвардией. Вследствие этого было представлено в Учредительное Собрание два проекта реорганизации вооруженных сил: один от Гвардии, другой от армии. И вот для рассмотрения этих проектов и состоялось это большое заседание. Обо всем этом я узнал, лишь приехав в Тбилиси для доклада своих основ реорганизации войск. В тот же день я бегло познакомился с обоими представленными проектами. Меня лично оба проекта не удовлетворили. Надо заметить, что проект Гвардии был сколок с Швейцарской милиционной системы; проект же армейский не представлял проекта реорганизации армии – это был проект переформирования; основы устройства войск не затрагивались и оставлялись те же, что и были. Кроме того, он меня поразил одной особенностью. В этом проекте были намечены три армейских бригады и одна гвардейская, т. е. Военное Ведомство признавало гвардейскую организацию как организацию боевую. Иначе говоря, гвардейская организация признавалась положительной организацией, способной защищать родину наравне с армейской. Если это было откровенное мнение военных авторитетов, то надо было строить и все вооруженные силы по гвардейской системе. Если же нет, то Военное Ведомство должно было категорически протестовать против существования Гвардии и предоставить решение этого вопроса хозяину, т. е. Учредительному Собранию. Оно же не только не сделало этого, а наоборот, включило эту организацию в свой проект четвертой бригадой. Итак, несмотря на все отрицательные в боевом отношении качества этой организации, качества, резко и неоднократно выказываемые этой организацией во время боевых действий, само Военное Ведомство в лице помощника Военного Министра и старших офицеров признавало ее, как боевую единицу, наряду с армейскими частями. Вечером, когда началось заседание, Председатель Правительства предложил прежде, чем перейти к обсуждению представленных проектов, послушать мой проект. Форма же была такова. "У нас", – сказал Председатель Правительства, – "имеются два проекта; но может быть, имеется еще у кого-нибудь, особенно прибывшего с фронта; ген. Квинитадзе, нет ли у Вас своего проекта реорганизации войск?" Я был вызван для этого, но моему присутствию придавался случайный характер и таким образом выходило, что я навязывался со своим проектом. Я ответил: "Мной по Вашему желанию, Ной Николаевич, составлен лишь проект основ, на которых должна базироваться реорганизация армии; проект же организации войск не мог быть мной представлен за недостатком времени". Меня просили доложить. Я доложил. Начиная свой доклад, я сначала указал, что гвардейский проект реорганизации войск есть лишь уподобление, и то внешнее, системе вооруженных сил Швейцарии и по существу не может быть применен у нас, как не считающийся с условиями внутреннего состояния нашего государства, а также с условиями внешнеполитическими устройства вооруженных сил у наших соседей. Армейский же проект есть собственно проект переформирования, но не реорганизации, так как этим проектом совершенно не затрагивались основы устройства вооруженных сил. В моем проекте основ реорганизации войск указывалось на перемену системы комплектования в смысле установления территориальной системы. Время нахождения под ружьем устанавливалось в два года с широким применением отпусков в течение второго года службы. Затем устанавливалась система отдельных батальонов с такой организацией, чтобы при мобилизации эти батальоны могли бы быстро всосать в себя мобилизуемое население; система второочередных формирований отвергалась. При незначительности территории не было бы времени на их формирование. Касаясь управления, высказывалась необходимость все Военное Ведомство подчинить непосредственно военному, фактически ответственному за это ведомство; между тем по организации прежней, а затем принятой и впоследствии, все отделы Военного Ведомства подчинялись непосредственно Военному Министру (штатскому), а его помощник (военный) являлся лишь советником, ответственным постольку, поскольку, а вернее совершенно безответственным. Я не буду останавливаться на остальных подробностях моего проекта. После моего доклада Председатель Правительства спросил меня, предусматривает ли мой проект существование Гвардии; я ответил, что нет, и этим ответом участь моего проекта была решена. Затем стали высказываться; высказывались только военные, а именно генералы А. Гедеванишвили и Одишелидзе, а также докладчик гвардейского проекта г. Воронович. Их возражения весьма знаменательны, почему я их и приведу. Ген. А. Гедеванишвили стал к моему удивлению возражать очень горячо. Он говорил, что составленный проект очень хороший, что теперь не время составлять новые проекты, что проект ген. Квинитадзе написан на небе, а не на земле, не считаясь с действительностью жизни, что существование двух систем вооруженных сил необходимо для нас, так как без Гвардии мы не организуем армии, а армия нужна для того, чтобы Гвардия не превратилась в преторианцев. Я попросил слова и сделал поправку, сославшись на то, что проект мой не мной выдуман, а он по существу заимствован у германцев и применен к условиям нашим. "И да будет известно помощнику Военного Министра", – добавил я, – "что мой проект таким образом написан не на небе, а в Берлине, на берегах Шпрее". Затем высказался ген. Одишелидзе, который авторитетно заявил, что проект ген. Квинитадзе есть, собственно, подробности проекта, представленного Военным Ведомством, и ничего нового не говорит. Я полагаю, что отрицание в моем проекте существования двойственности систем вооруженных сил есть уже не подробность, не говоря уже о территориальности системы, времени прохождения службы и высшего управления. Но дальнейшее обсуждение проекта привело к курьезу, доказавшему, что между проектом Военного Ведомства и моим была дистанция огромного размера. Дело в следующем. Докладчик гвардейского проекта г. Воронович заявил, что проект ген. Квинитадзе, в общем, таков, что Гвардия этот проект могла бы принять за основу для единой системы вооруженных сил. Отсюда выходило, что если мой проект составлял лишь подробности проекта Военного Ведомства, то последнему не трудно было со своим проектом договориться с Гвардией до единой системы вооруженных сил. Как известно, этого не случилось. Ясно, что мой проект составлял не совсем подробности проекта Военного Ведомства. Воронович тут же попросил у меня разрешить для себя переписать мой проект. На этом большом заседании было решено принять мой проект во внимание при обсуждении проектов организации вооруженных сил. С этой целью мне пришлось остаться для присутствования на заседаниях военной комиссии Учредительного Собрания. Я не дождался конца этих заседаний. На одном из заседаний, чуть ли не на первом, обсуждался вопрос о соединении систем, гвардейской и армейской, воедино. Это соединение начали сверху, а именно предложили образовать военный совет; в этот совет должны были войти 3 представителя Гвардии и 3 военных; председателем должен был быть Военный Министр. Я протестовал против такого военного совета, но тщетно. При этом настаивали о предоставлении этому совету инициативы инспектирования войск. Создавался невиданный доселе в военном мире орган. Это не был гофкригсрат, ибо сюда входили более чем наполовину люди не только не компетентные, но и не сведущие в военном деле. Это не был инспектирующий орган, ибо лица, входившие в его состав наполовину, не знали военного дела и, следовательно, не сумели бы инспектировать. Это не был совет, ибо занимался инспекцией, в последнем случае он должен был называться инспекцией, а не советом. Это было просто установление в армии двойственности власти, ибо власть совета должна была действовать наряду и наравне со строевыми начальниками, включительно до помощника Военного Министра. Дело было в том, по-видимому, что одним из членов совета намечался ген. Одишелидзе, у которого фактически могла оказаться в руках власть инспекторская наряду с властью ген. Гедеванишвили. Примечательно, что право инспекции распространялось лишь на армию; военные члены совета не имели права инспектировать Гвардию; гвардейские же представители получали такое право. При обсуждении этого вопроса мнения разделились или, вернее, я со своим несогласием на учреждение такого органа с такими функциями остался в единственном числе. За таковой орган стояли ген. Одишелидзе и полк. Закариадзе. Особенно отстаивал этот орган представитель Гвардии и председатель военной комиссии Илико Карцевадзе. Споря с ним, я выразился, что ему, как лицу мало осведомленному в военном деле, очень трудно разобраться в истине, ибо ген. Одишелидзе говорит одно, а ген. Квинитадзе с этим не соглашается. Он мне ответил, что у них уже есть на это определенное мнение. Я заметил, что, вероятно, у них имеется не только определенное мнение, но и предвзятое, почему мне незачем и копья ломать; встал, взял свой проект, немедленно покинул комиссию и уехал в Ахалцихе. Так кончилось мое участие в обсуждении проекта реорганизации армии в 1919-ом году.
Во время Ахалцихского похода моя деятельность не ограничивалась, конечно, военными действиями. Дела по управлению областью, по оказанию помощи голодающему и ограбленному населению, по устройству беженцев, по восстановлению Абастумана, по ремонту путей сообщения и мостов, по ремонту военных помещений, одним словом вся жизнь двух уездов и Ардаганского округа должны были или разрешаться мною, или же по этим делам я должен был сноситься с центральными учреждениями нашего государства. Мне приходилось входить в сношения с Министерствами Военным, Внутренних Дел, снабжения, путей сообщения, с государственным контролем, с комитетами по оказанию помощи разгромленному населению, с американским комитетом и пр. Когда я прибыл в Тбилиси для представления проекта об реорганизации армии, то был также у Министра Внутренних Дел Н. В. Рамишвили, который одновременно оставался Министром Военным и путей сообщения или просвещения, сейчас не вспомню. Закончив вкратце доклад о положении уездов, я достал из кармана лист бумаги и вручил ему со словами: "А это жалоба Вам на Вас". На его вопрос, что такое, я ответил, что это реестр посланных мной на его имя, как Министра Внутренних Дел, телеграмм, и что ни на одну я не получил ответа. Он несколько смутился и заметил, что он приказал ответить. Затем, взяв лист, он обещал ответить мне по всем вопросам, однако этого сделано не было. После моего возвращения в Ахалцихе, я там пробыл еще около месяца, но никакого ответа на мои телеграммы так и не получил. Не считаю это случайным, а объясняю его нежеланием мне помочь, как не помог он мне, когда первая дивизия отказалась идти на Ардаган. Ясно, что дело устройства двух вновь завоеванных уездов не было для него столь важным, чтобы заняться им не только больше или столько же, как и другими областями, но вообще обращать на них какое-либо внимание.
Г Л А В А X
Снова в отставке. – Заключительные размышления
СНОВА В ОТСТАВКЕ
Армия была демобилизована; остались лишь гарнизоны; моя должность являлась излишней, и я обратился в Тбилиси упразднить мою должность и управление, как ненужные и отозвать меня. Я ответа не получил, хотя повторял несколько раз свои телеграммы. Тогда, не получая ни привета, ни ответа, я обратился непосредственно к Председателю Правительства с той же просьбой. На этот раз ответ последовал и через 2–3 дня я был отозван. Это было или в конце мая или в первых числах июня. Я приехал и, как призванный из отставки, подал рапорт об увольнении меня в отставку. Получив мой рапорт, Н. В. Рамишвили попросил меня к себе и предложил остаться на службе. Он предложил мне должность члена Военного Совета. Военный Совет состоял из трех военных и трех членов главного штаба Гвардии. При обсуждении проекта об этом учреждении я высказался определенно против этого совета и вот мне предложили быть членом именно такого учреждения, против существования которого я высказывался достаточно определенно. Я не видел серьезности желания оставить меня на службе; это была лишь формальность. Мне просто предлагали именно такую должность, в моем отказе на которую и сам предлагавший не сомневался. Я однако такому удивительному предложению не удивился и только спросил: "Что это, насмешка или благотворительность?" – и тут же объяснил, почему не могу принять эту должность. При моем разговоре присутствовали генералы Одишелидзе и А. Гедеванишвили. Я сказал, что буду лишним в этом совете, где вопросы будут решаться не компетентными людьми. Что это учреждение является безответственным учреждением, в силу чего и решения его будут согласованы больше с желаниями того или другого лица или же, вернее, группы лиц, совершенно не сведущих в том деле, вопросы которого будут разрешаться. Что я отлично понимаю, что штатские могут не знать наших специальных вопросов и я всегда готов им объяснять и доказывать, что для меня дважды два четыре, но что я совершенно не могу доказывать наши азбучные истины там заседающим военным; я при этом указал ру кой на присутствовавших генералов Одишелидзе и А. Гедеванишвили. Те политично промолчали. Что таким образом я не хочу нести ответственность, как член этого совета, за те решения, которые совет будет принимать; тем более, что заранее уверен, что таковые всегда будут приниматься в духе, желаемом несведущей в военном деле половиной этого совета (Штаб Гвардии). Тогда Н. В. Рамишвили предложил мне должность начальника генерального штаба. Я ответил, что генеральный штаб превращен в мертвое учреждение и я буду там лишь дополнением к креслу начальника генерального штаба. Один из присутствовавших генералов, кажется, ген. А. Гедеванишвили, ядовито заявил: "Вот тебе и предоставляется оживить это учреждение". Я ответил, что мое желание оживить это учреждение выльется в то, что через два дня мне придется уйти в отставку, так как организация армии есть удел генерального штаба и так как таковая принята не так, как я считаю необходимым устроить армию, то я должен или поступиться своими убеждениями и верой, и просто служить, или же должен переменить все основы. Ни первого, ни второго я не в состоянии сделать, почему мне приходится и эту должность отклонить от себя. Н. В. заметил, что я служил при бывшем военном министре Г. Т. Георгадзе и, следовательно, просьбу служить этого последнего я исполнил, между тем его, Н. В., просьбу служить не исполняю и что это ему очень неприятно. Я ответил, что я вовсе не говорил, что вообще служить не хочу, но что для меня неприемлемы предложенные должности по мотивам, изложенным мной. Что же касается исполнения мной просьбы Г. Т. Георгадзе, то он не прав, ибо как раз я уходил в отставку тогда, когда последний был Военным Министром в 1918-м году, и также вторично в январе 1919-го года. На этом разговор кончился, и я ушел. Затем в течение двух месяцев я добивался приказа об отставке, но приказ не подписывался и мне не предлагалась больше никакая должность. Между тем, мне несколько раз пришлось быть у Военного Министра Н. В. Рамишвили; приходилось заканчивать дела по Ахалцихскому походу: денежный отчет, дела по ликвидации и пр. Каждый раз Рамишвили сначала предлагал мне эти обе должности, потом только члена Военного Совета; по-видимому, окончательно решили на должность начальника Генерального штаба назначить полк. Закариадзе, почему и предлагалось мне вакантное место только члена Военного Совета. Предлагалось мне в таких выражениях и с такой интонацией, улыбкой и пр., что ясно была видна вся неискренность предложения. Однажды он опять повторил то же самое и закончил выражением: "подумайте". Это "подумайте" было великолепно. В 1918-м году Н. В. Рамишвили, когда я уходил в первый раз в отставку, угрожал мне трудовой повинностью. Сейчас не скажу, чтобы это была угроза, но выражение "подумайте" мне никогда за мою 30-летнюю службу от своих начальников слышать не приходилось. Это не была угроза начальника подчиненному, когда последний, так сказать, зарвался в своих словах или действиях; это, конечно, не могло быть отеческое "подумайте"; не могло быть и дружеским. Это было проявление всего недружелюбия и, главное, того презрения, которое Н. В. Рамишвили всегда питал и питает к офицерскому корпусу и индивидуальности каждого военного; он нас, военных, считает ничтожеством, низшей расой, не заслуживающей никакого уважения. Я встал с кресла, сказал ему, что я достаточно взрослый, чтобы нуждаться в подобном совете, что меня удивляет стереотипность его предложений, и простился. Я больше к нему не приходил.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Каков же был результат нашего Ахалцихского похода, тянувшегося 3–4 месяца и довольно дорого обошедшегося нам людьми и истраченной энергией и деньгами. Ардаганский округ к югу от реки Мтквари был отдан и кому был отдан, не удивляйтесь, армянам, которые никакого отношения не имели к этому округу. Население – турки, курды, русские, греки и, если не ошибаюсь, там нет ни одного армянского селения. Мы, грузины, завоевали эти места, мы пролили там свою кровь и вдруг эта область передана даже не тем, с кем мы воевали, а третьему лицу. Наша дипломатия опять не сумела использовать наш успех. Может быть, скажут, что дипломатия сделала все, что могла, но что победители, англичане, так приказали и наша дипломатия не в силах была бороться с этим. Уверен, что так будут говорить. Но в этом и ловкость дипломатии, чтобы сделать так, как нам желательно; в том-то и оказалась слабость нашей дипломатии, сравнительно с дипломатией армян, которые добились своего, не имея на это прав ни юридических, ни нравственных, ни де факто, ни права наиболее всеми признаваемого, права силы, права завоевания силой оружия, которое неоспоримо принадлежало нам. Я думаю, что наша дипломатия и здесь оказалась неспособной, как оказалась и в во время Грузино-Армянской войны, когда она подчинилась требованию двух простых капитанов остановить войну, не аккредитованных юридически и дипломатически, представителей тройственного союза. Впоследствии, от некоторых политических деятелей я слышал, что это исполнение требования двух офицеров, отчасти, не совсем в то время полномочных, явилось нашей ошибкой. Я уверен, что имей наша дипломатия соответствующую прозорливость, она бы, возможно, не остановила военных действий в Грузино-Армянскую войну и достигла бы желаемого результата. Ко всему этому надо прибавить одну подробность. Согласно договору армянам отдавался правый берег Мтквари и мы должны были в самом городе Ардагане перейти на левый берег Мтквари, который представлял старую часть города и где не было никаких казарм, казармы же стояли на правом берегу; кроме того, единственное шоссе, соединяющее Ардаган с нашими пределами, шло по правому берегу Мтквари, где вдоль дороги проходил также единственный телеграфный провод. Итак, наш гарнизон в Ардагане был лишен связи с нами, и мы должны были испрашивать у армян разрешения провезти в Ардаган продовольствие или же послать туда телеграмму; в противном случае мы должны были пользоваться Хониорским перевалом, через который шла собственно тропа и притом не во всякое время года доступная. Прямо трудно верить, чтобы англичане могли так несправедливо, так вопреки здравому рассудку решать вопросы.
Г Л А В А XI
ВОЕННАЯ ШКОЛА
Прошло два месяца. Ко мне стали обращаться многие военные и не военные с просьбой, убеждением и настаиванием принять должность начальника Военной Школы. Согласно организации нашей армии, образовывалась Военная Школа в составе юнкерской роты и батальона будущих унтер-офицеров. И вот, до меня дошли слухи, что на эту должность предназначают меня. Меня все просили не отказываться.
Передо мной лежал весьма трудный вопрос. Предстояло организовать школу на основаниях, которые должны были быть безошибочны, на неправильно заложенном фундаменте никакое здание держаться не может. Если б школа уже существовала, то с течением времени можно было по опыту вносить в нее те или другие изменения. Здесь же сразу приходилось все основывать. Для такого дела недостаточно иметь просто боевой и служебный опыт, и иметь высшее образование. Надо было иметь опыт службы в военно-учебных заведениях. Дело военное сплошь психологическое и даже техника и материальная часть его интересны постольку, поскольку они могут оказывать влияние на душу бойца; только в этом смысле и могут рассматриваться эти факторы, и только с целью воздействовать на психику бойца и должна развиваться техника. Я не хочу писать здесь трактат об этом, но укажу примеры. Возьмем железные дороги. Кажется, что они будто никакого отношения к психике бойца не имеют; а между тем, давая возможность быстрой переброски войск и их сосредоточения перед боем, они позволяют ввести в бой превосходные силы; сознание же численного превосходства вливает в душу бойца большую уверенность в победе, следовательно, является одной из данных, способствующих подъему духа. Я уже не говорю о значении железных дорог и в других отношениях, также создающих более благоприятные условия для психики бойца, как например, подвоз продовольствия, боевых запасов, технических средств, инженерных средств и пр.
Отсюда ясно, что при основании нашей Военной Школы должны были быть заложены сразу правильные основы как обучения, так особенно и воспитания, которые дали бы нам не только бойцов, но инструкторов – рассадников во всей нашей армии воспитания и обучения. Здесь при заложении фундамента ошибиться нельзя, ибо плоды ошибок мы увидали бы лишь через 3–5 лет и значит 3–5 выпусков наших инструкторов, да еще в момент образования армии, оказались бы на ложной дороге, тем более, что неправильности были бы внесены в организовываемую армию. За время своей службы я только 2–3 года был преподавателем тактики в Тбилисском Военном Училище, да и то частным. Опыт этот, конечно, был односторонним и, конечно, был недостаточен для того, чтобы быть уверенным в правильности закладываемых начал для такого нового учреждения, как наша Военная Школа. Ко всему этому надо было добавить, что я едва год тому назад выучился грузинской азбуке, а школу, конечно, надо было ставить на грузинском языке. Все это сильно меня смущало и хотя я в разговоре с убеждающими меня и не отказывался, но не говорил да.
Наконец, в конце июля последовало "предложение"; но как оно последовало, стоит отметить. Однажды ген. А. Гедеванишвили пригласил меня к себе в кабинет и сказал следующее: "Я слышал, что ты хотел бы принять должность начальника Военной Школы; так вот, если хочешь, можно устроить это". Меня взорвала форма обращения; один говорит "подумайте"; другой ставит вопрос так, как будто я добиваюсь той или другой должности. Я ответил, что я никому не выражал своего желания на эту должность и меня удивляет как то, откуда он слышал о моем желании, так и форма, в которую он облекает свое предложение. Тогда он поправился и сказал, что он предлагает мне должность начальника Военной Школы и согласен ли я принять эту должность. Его следовало щелкнуть за такую манеру по отношению ко мне, и я ответил: "При чем ты? Согласно вами составленной организации, все войска и учреждения подчиняются не тебе, а непосредственно Военному Министру, от которого и должно исходить предложение на ту или иную должность. При чем ты? Пусть это мне предложит сам Военный Министр, тогда я отвечу". Тогда я получил приглашение к самому Военному Министру, которому и сказал, что принципиально я не против таковой должности, но прежде я приеду в училище и посмотрю, что там имеется, узнаю обстановку и затем уже отвечу. Я поехал туда, окунулся и решился взяться за это дело. На мое решение сильно подействовал ген. Чхеидзе, мой друг со школьной скамьи, мой боевой товарищ по последней войне и мой зять; он особенно настаивал на этом. Военному Министру Н. Рамишвили я сказал, что я согласен принять эту должность, но при исполнении некоторых моих желаний. Он просил прийти вечером и заявить об этом на собрании или на совете у него в кабинете. Я не знал, что это за совет. Оказывается, была составлена комиссия, из кого именно, я не могу точно сказать. В этой комиссии я присутствовал всего два раза. Знаю, что там присутствовали члены Учредительного Собрания, члены Гвардии и старшие генералы, последние, как всегда, без решающего голоса. Эта комиссия избирала, вернее, процеживала офицеров армии. Войсковые начальники представляли списки; эта комиссия рассматривала и исключала из списков, кого находила нужным исключить. Ее решения были окончательными и не могли быть обжалованы. В комиссии, когда я был там, присутствовало до 30-ти, если не более, человек. Я должен был доложить свои условия, при которых я мог принять предлагаемую должность. В указанное время я пришел, и когда дошла до меня очередь, то я доложил свои условия. Их было 4 пункта. Сейчас не вспомню всех, но первым пунктом стояло очищение гвардейцами помещений, занятых в здании Военного Училища на Плехановском проспекте. Вот что сказал, взявший первое слово, Валико Джугели: "Когда мы шли сюда и узнали, что ген. Квинитадзе предъявит свой ультиматум, то предполагали, зная его, что это будет нечто трудно исполнимое; оказывается, его условия такие пустяшные, что мы соглашаемся исполнить все его желания и обещаемся первый пункт, который касается помещений, исполнить в самый кратчайший срок". Это было сказано, это было обещано публично и это никогда не было исполнено. Военный Министр сказал мне, что, как я вижу сам, мои условия приняты, следовательно, я вступаю в должность и чтобы я к следующему заседанию представил бы список офицеров Военной Школы. После этого заседания я сказал Военному Министру, что я представлю свой список, но что если хоть один из мной представленных офицеров будет исключен, то я не вступлю в должность начальника Военной Школы; как хочет он, пусть устраивает, но я сделаю так, как сказал. Я считаю установленный порядок избрания офицеров совершенно неправильным и нелогичным. Неправильным потому, что отсортировка, а следовательно, и оценка офицеров делается людьми не компетентными в оценке военных, и при этом не ответственных за тех, кого избирают; нелогично же оно потому, что каждому войсковому начальнику навязываются те офицеры, которых он не знает и, может быть, не желает; таким образом с начальников снималась ответственность за своих подчиненных, а между тем, на них одновременно возлагалась эта ответственность, что, конечно, нелогично.
Я приступил к составлению списка, составил его со вниманием и отбирал тех офицеров, которых лично знал, или по рекомендации лиц, известных мне лично, которым и я доверял в их умении отбирать лучших офицеров. Во время составления этого списка, ко мне обратились вдруг два начальника дивизии: ген. Артмеладзе и ген. Иосиф Гедеванишвили. Они просили внести в мой список подп. Гардабхадзе, так как вышеназванной комиссией он был исключен совершенно из списков. Они оба очень его расхваливали. Я подп. Гардабхадзе знаю давно и считаю его в числе лучших офицеров нашей армии. Естественно, я их спросил, почему же они не сумели его отстоять. Они отвечали, что они сделали все, что могли, докладывали в комиссии, но последняя отклонила. Я, конечно ничего не имел против того, чтобы внести его в мой список, но получалась неловкость. Принимая во внимание то, что я заявил Военному Министру, выходило, что я помещаю в список того офицера, который был только что исключен комиссией, как бы нарочно, как бы для того, чтобы создать обстоятельство, не позволяющее мне принять школу; я объявил, что не приму школу, если хоть один офицер из моего списка будет исключен; включение в список только что исключенного был как бы вызов комиссии. Я высказал свой взгляд им обоим. Тогда ген. Гедеванишвили сказал мне, что теперь члены комиссии ничего не будут иметь против, что это вышло по недоразумению и что он говорил об этом Военному Министру. Мы были в приемной Военного Министерства и ген. Гедеванишвили только что при мне вышел из кабинета Военного Министра; он утверждал, что он только что говорил об этом с Военным Министром. Я счел нужным предупредить Военного Министра о своем желании поместить в список подп. Гардабхадзе и чтобы ни он, ни члены комиссии не приняли бы это за мой вызов. Я вошел к Военному Министру и сказал ему об этом и о том, что мне сказали, будто бы он уже дал свое согласие на его помещение в мой список. Последнему он удивился, но по существу ничего не имел против, раз я его усиленно рекомендую. Он спросил о нем в таких выражениях, что я понял, что спрашивается мое мнение о его политической благонадежности. Я ответил, что в этом отношении за него ручаюсь, как за самого себя, и если я допускаюсь служить, то и он может служить. Затем на следующем заседании рассматривался мой список. Не знаю, говорил ли о моем списке Н. В. Рамишвили заранее с членами комиссии и предупредил их или нет, но список, представленный мной, был рассмотрен быстро; на нем не останавливались и приняли целиком. На этом заседании Н. Рамишвили огласил мой список и сейчас же спросил: "Кто против", – и тут же добавил – "никого нет против – принят". Характерная ловкость.
Я принялся за работу. Вступил в свою должность 2-го или 3-го августа. Надо было составить общую программу; затем составить программы отдельно по предметам; составить курсы; издать их; найти преподавателей; и все это на грузинском языке. Я не буду останавливаться на том, как и что я делал лично; что делали мои помощники.
8-го сентября начались лекции и занятия. Первые репетиции, т. е. сдача семестров юнкерами, начались в октябре. Можете представить себе, как кипела работа. Необходимо отметить, что типографии при Школе не было; была одна ручная, но она могла печатать лишь один лист в день и едва справлялась с ежедневными приказами по Школе. Я стал печатать на множительной машине. Я говорю слово "я", ибо буквально у трех машин стояли я, инспектор классов и сторож канцелярии. Штаты Школы были так урезаны, что другого способа не было. Мы втроем вертели машины от 6 часов вечера до 12 часов ночи. Человек 10 юнкеров помогали нам. Только при таком напряжении мы сумели подготовить курсы к октябрю. Инспектором классов я к себе взял ген. Чхетиани. Это был боевой генерал, но ему не представили генеральского места и таким образом он по реорганизации армии не попал в число призванных. Вполне готового инспектора среди офицеров-грузин не было. Я решил взять его, так как давно знаю его и уверен в его способности работать от сердца, и через год, другой из него выработался бы отличный инспектор классов. В начале же работы, естественно, мне пришлось бы работать с ним совместно. Он действительно горячо взялся за дело и был прекрасным моим помощником по этой части. Всегда аккуратный, не считающийся со временем, а лишь с предстоящей работой, он вложил в это дело свою душу и сердце.
В течение года мне удалось добиться увеличения платы преподавателям за лекции, ибо установленная плата едва покрывала расход на проезд в Школу на трамвае; мне удалось увеличить штаты, ибо с установленными штатами Школа не могла работать. Добился у себя в здании ремонта, построил конюшни, манеж, хозяйственные учреждения, открыл тир, и Школа стала принимать вид военно-учебного заведения, а не просто казармы. С большим трудом удалось достать литографский станок в Железнодорожном Ведомстве. Этот станок у них валялся где-то в складе и был без всякого употребления. Я стал просить дать мне его за плату; сначала обещали уступить за 30.000 рублей, потом тянули месяца два и назначили цену 60 или 70 тысяч. Я обратился с письмом к их Министру Хомерики. Спасибо ему, станок был передан мне за 30.000 рублей по его приказанию.
Я должен отметить, что мне приходилось, чтобы добиться того или другого для Школы, часами торчать в передних, приемных и в кабинетах наших не министров, нет, а других больших людей. В конце концов все же мне удавалось вырвать то, что можно было достать, но всегда с целыми историями. Одно не удалось, это получить от гвардейцев обещанные ими помещения. Я неоднократно ездил к ним в штаб; они всегда при мне сейчас же постановляли принять самые энергичные меры к очистке помещений, но в жизнь это не проводилось. Исчерпав все средства, я заявил об этом на Военном Совете и подал Военному Министру свою отставку, мотивируя тем, что я брался выполнить свои обязанности при условии очищения гвардейцами помещений и что при других обстоятельствах я не в состоянии выполнить принятые на себя обязательства. Надо оговорить, что Гвардия ввиду ухода из Военной Школы стала требовать в свое распоряжение бывшее комендантское управление, Верийские артиллерийские казармы и Кукийские артиллерийские казармы. Получая требуемое, Гвардия обещала уйти из Военной Школы. Она получила эти казармы, она получила сверх этого казармы саперного батальона, еще казарму около Кукийских артиллерийских казарм, затем еще помещение в Навтлуге, но из Военной Школы не ушла. Получая ту или иную казарму, она очищала одно здание и окончательно ушла только после занятия большевиками Тбилиси в 1921-м году. Мой рапорт не произвел должного результата; я полагал, что последует постановление или приказ об очищении Гвардией помещений, об исполнении торжественного обещания. Вышло не то.
Была образована комиссия под председательством ген. Одишелидзе, в составе членов ген. И. Гедеванишвили и самого Валико Джугели для выяснения вопроса, есть ли действительная надобность освобождения помещений. Я думаю, каждый читатель этих строк, наблюдавший нашу военную жизнь, может угадать то, что могла постановить эта комиссия. А форма великолепно соблюдена. Чего же более? Два военных представителя от армии и один от Гвардии, кстати сказать, заинтересованный. Для чего же была назначена комиссия? Я в ноябре ожидал до 1000 человек новобранцев, их негде было поместить, ибо Гвардия очистила помещение лишь человек на 400, не больше. И вот эта комиссия должна была выяснить, мог ли я принять новобранцев в тех помещениях, которыми владел, и требовалось ли, чтобы Гвардия очистила и остальные помещения. Уже об исполнении моего требования, так торжественно обещанного, не говорилось, оно было забыто; и Гвардии прощалось все; и оставление поля сражения, и нарушение обещаний, и нарушение законов. В исходе решения комиссии я не сомневался. На другой день комиссия собралась в училище и стала обходить помещения; конечно, все это была форма. Некоторые характерные сценки нарисую. Вошли в одно помещение, оно было сплошь завалено столами, шкафами, стульями и пр. "Вот в этом помещении может поместиться человек 300, во всяком случае 200–250 свободно", – заявил авторитетно Валико Джугели. Я потребовал сейчас же у инженера план помещения. Он представил план, составленный еще до революции; на этом плане были нарисованы кровати. Сосчитали, оказалось 80 кроватей. Вы думаете это убедило Валико Джугели и комиссию, нисколько. Джугели заявил, что он приведет другого инженера, который найдет, что здесь можно поместить 400 человек; он же берет среднее, т. е. 200–250 человек. Так решались все дела, так решались им дела, утверждаю, и государственного значения. Вошли в помещение сборного зала. Этот громадный зал служил для сборов всего училища, для общих лекций, для актов и для разных торжественных случаев. Вообще, это был зал, необходимый всякому такому учреждению. В стенах были вделаны мраморные доски с обозначением имен воспитанников, погибших на поле брани. Войдя в это помещение, тоже сказали, что здесь можно поместить роту. "Как", – возразил я, – "да здесь нет ни умывальной, ни уборной, как же здесь будут жить?" "Ничего", – отвечала мне комиссия, – "они для этого могут ходить в другие роты". Не правда ли логично? Надо знать, что в каждом ротном помещении эти приспособления делаются со строгим расчетом и их нельзя перегружать; таким образом, если комиссия не хотела считаться с теми обстоятельствами, что людям пришлось бы ходить в уборную и в умывальную в другие здания, она должна была принять во внимание вышеизложенные соображения относительно перегрузки уборной и умывальной, и всех связанных с этим неудобств.
Ясно, что генералы Одишелидзе и Гедеванишвили скорее всего считались с желанием Валико Джугели, чем с существом дела. Я, конечно, горячился, да и трудно было сохранить хладнокровие. Ген. Одишелидзе во время наших обходов отвел меня в сторону и сказал следующее: "Ты несомненно прав; ты не горячись, дело решится в твою пользу, я в этом уверен; что ты говоришь, это верно, как дважды два четыре, но пусть дважды два временно будут пять". Я горячился и мне было грустно. Обойдя помещения Школы, где все рассматривалось через вышеуказанные очки, затем обошли помещения, занимаемые гвардейцами. Здесь все было расположено на широких началах. Например, вошли в одну большую комнату; гвардейцы называли ее склад оружия. Действительно, там хранился запас оружия. Посреди комнаты стояли прямо на полу штук 80–100 пулеметов Кольта, выстроенных в две шеренги; вдоль стены стояли в один ряд ружья. Все остальное пространство было совершенно свободно. Никаких стеллажей, никаких приспособлений к тому, чтобы не терялось пространство. Каждый военный знает, что хранимое оружие всегда ставится в несколько этажей, на стеллажах, оставляя между ними лишь самое необходимое пространство для прохода. Я указал на это обстоятельство, но комиссии до этого никакого дела не было. Интересна одна сцена. Обойдя помещения, вошли в учительскую комнату для обсуждения. Ген. Гедеванишвили высказывался за то, что в Школе достаточно помещений для размещения и что поэтому гвардейцы могут не очищать помещений. Я ему сказал тогда: "Прекрасно, ты находишь, что Школа может функционировать, что у нее достаточно для этого помещений; я держусь обратного и нахожу, что если гвардейцы не очистят помещений, то Школа не может существовать. Так вот, принимай Школу и орудуй, раз находишь возможным, а я уйду. Ты же докажешь, что ты был прав". Конечно, он на это не согласился.
На другой день в Военном Совете был этот вопрос доложен и постановлено, что хотя и тесно, но поместить в Военной Школе новобранцев можно, не очищая помещений, занятых Гвардией, но что Гвардия должна все-таки уйти из этих помещений. Иначе говоря, Гвардия получила законное право оставаться в занимаемых помещениях столько, сколько ей заблагорассудится. Раздосадованный таким явным нарушением торжественных обещаний и нескрываемым нарушением справедливости и правды, я взял слово. Я сказал, что не боюсь быть в единственном числе, ибо уже давно среди них я всегда оставался одним и почти всегда мое единственное мнение впоследствии оказывалось правильным и верным, что и сейчас я не удивляюсь такому решению комиссии и Военного Совета, ибо между ними есть члены, которые допускают, чтобы дважды два было бы временно пять. Я по пунктам высказал все соображения, разбивавшие основания их предвзятых решений. Затем, обращаясь к невоенным, я сказал: "Когда при старом режиме два года тому назад вы агитировали в войсках, вы указывали солдатам на их притесненное положение, вы им говорили, что о них никто не заботится, что они живут тесно, что они не имеют своих собраний, где могли бы проводить свои досуги, ни своих чайных, ни библиотек и читален, ни лавочки и пр.; теперь вы настаиваете, чтобы солдаты были лишены всех удобств, чтобы они ходили мыться и в уборную в другие здания и там стояли в очередях; теперь в тех помещениях, где по старому порядку должны были разместиться лишь 80 человек, теперь вы требуете поместить 200 человек, т. е. как сельди в бочке; теперь вы уже в них не видите людей. Где же эти демократические принципы, о которых вы все время говорили и сейчас говорите, и вероятно, будете еще говорить. Все это, очевидно, забыто, когда хотите и только хотите поставить на своем". Мое слово, конечно, произвело впечатление, но только не то, какое оно должно было произвести на людей, руководствующихся принципами правды и справедливости. Напротив, Военный Министр Н. В. Рамишвили заметил, что мое указание на то, что я всегда остаюсь в единственном числе, является неуместным, но, конечно, мое указание на нарушение демократических принципов было благоразумно обойдено молчанием. На другой день я поехал к Председателю Правительства Н. Н. Жордания и доложил ему обо всем, прося содействия. Я ему сказал, что он мое последнее, куда обращаюсь, и что, если и он не сумеет заставить гвардейцев очистить помещения, то у меня один выход, уйти в отставку. Я очень был взволнован. Я показал ему планы помещений. Он сейчас же понял, что я действительно нуждаюсь в помещениях. После моего обращения к Н. Н. Жордания Гвардия освободила казарму и обещала через 1–2 месяца освободить все остальное. Конечно, она своего обещания не исполнила. Даже требование Председателя Правительства очень мало значило для такого учреждения, как Главный штаб Гвардии. Им дали еще одно помещение на Николаевской улице, они его заняли, но продолжали оставаться в Военной Школе. Они продолжали уверять меня, что уйдут скоро, что уйдут не сегодня – завтра, и так тянулись месяцы. В лицо они обещали непременно исполнить мое законное и необходимое требование, а на деле продолжали там оставаться.
Теперь, прежде чем перейти к описанию дальнейших событий, я постараюсь подвести итоги создавшейся обстановки общего положения военных дел. Я в своих записках делал это периодами и теперь, когда в 1919-м году к осени была принята так называемая новая реорганизация армии, несомненно это сравнение с предшествовавшими итогами покажет отношение правящих к военной отрасли Государственного Управления.
Текст подготовил Ираклий Хартишвили
No comments:
Post a Comment