არსენი ნესმელოვის პოეზიიდან

არსენი ნესმელოვი (არსენი ივანეს ძე მიტროპოლსკი) დაიბადა 1889 წლის 8 ივნისს (ძვ. სტ.) მოსკოვში, სწავლება გაიარა მოსკოვის მეორე და ნიჟეგოროდის არაკჩეევის სახელობის კადეტთა კორპუსებში. მეფის არმიის ოფიცრის, პორუჩიკის წოდებით გაატარა მთელი ახალგაზრდობა პირველი მსოფლიო ომის სანგრებში, შემდეგ _ თეთრ გვარდიაში, ადმირალ კოლჩაკისა და შემდეგ კი შორეული აღმოსვლეთის რესპუბლიკის ჯარებში. მონაწილეობდა ყინულოვან ლაშქრობაში. შორეული აღმოსვლეთის რესპუბლიკის დამარცხებისა და რუსეთის შორეულ აღმოსავლეთში საბჭოთა ხელისუფლების დამყარების შემდეგ ცხოვრობდა ვლადივოსტოკში ОГПУ-ის (საგანგებო სახელმწიფო პოლიტიკური სამმართველოს _ მაშინდელი უშიშროების) მეთვალყურეობის ქვეშ ქალაქიდან გამგზავრების უფლების გარეშე; 1924 წელს, დროზე შეიტყო რა ახალი ხელისუფლების მიერ ყოფილ თეთრგვარდიელებზე ანგარიშსწორების მზადების შესახებ, გაიქცა ვლადივოსტოკიდან სამ მეგობართან ერთად. დაბურული ტაიგის, საბჭოთა კავშირ-ჩინეთის საზღვრისა დ ბანდიტებით სავსე გაოლიანის ჯუნგლების გავლით ოთხმა ლტოლვილმა სასწაულებრივად შესძლო მიეღწია ხარბინამდე _ რუსული ემიგრაციის მთავარ შორეულაღმოსავლურ ცენტრამდე.

ემიგრაციაში ნესმელოვის პოეტურმა ნიჭმა ამოხეთქა განსაკუთრებული ძალით: იგი გადაიქცა ერთერთ საუკეთესო რუს შორეულაღმოსავლურ პოეტად, „რუსული ხარბინის სალამურად“ («Бояном русского Харбина»), როგორც უწოდეს მას ემიგრანტულ ლიტერატურულ წრეებში. მის ნაწარმოებებს ბეჭდავდნენ არა მხოლოდ ჩინეთში მყოფი რუსული ემიგრაციის გამოცემებში, არამედ ევროპაშიც, და თვით საბჭოთა ჟურნალშიც კი „ციმბირის სინთლეები“ ნოვოსიბირსკში («Сибирские Огни», 1927-1929 წლებში, შესაბამისი საცენზურო სიფრთხილის დაცვით). მაგრამ ბოლშევიკური რეჟიმის მიერ მის მიმართ გამოტანილი განაჩენი, თუმცა კი „21 წლის დაგვიანებით“, მაგრამ მაინც მისწვდა პოეტს: საბჭოთა ჯარების ხარბინში შესვლის შემდეგ, 1945 წლის აგვისტოში, ნესმელოვი დაპატიმრებულ იქნა და გადმოყვანილ საბჭოთა კავშირში, სადაც დაახლოებით ერთი თვის შემდეგ, ციხის საკანში გროდეკოვში (ვლადივოსტოკის ახლოს), შეწყდა კიდეც მისი ამქვეყნიური სიცოცხლე.

* * *

ასეთი წერილია გამოქვეყნებული რუსულ „ინტერნეტ“-საიტზე «Песни Русского Воскресения» XX ასწლეულის ერთერთი უდიდესი რუსი პოეტისა და მგზნებარე მამულიშვილის არსენი ივანეს ძე მიტროპოლსკის შესახებ. ქვემოთ ჩვენი ჟურნალის მკითხველს ვთავაზობთ საქართველოში დღემდე უცნობი ამ საოცრი ადამიანისა და პოეტის საკუთარი მეფისა და სამშობლოსადმი უდიდესი სიყვარულით ანთებულ ლექსებს. ღმერთსა ვთხოვთ, ნათელში მოიხსენიოს არსენი მიტროპოლსკის სული, ურჯულო და ღმერთმებრძოლი ხელისუფლებისგან მოწამეობრივად აღსრულებული ასეულობით ათასი რუსი და სხვა მართლმადიდებელი ადამიანის სულებთან ერთად.

ირაკლი ხართიშვილი


რჩეული ლექსები


ЦАРЕУБИЙЦЫ

Мы теперь панихиды правим,
С пышной щедростью ладан жжем,
Рядом с образом лики ставим,
На поминки Царя идем.
Бережем мы к убийцам злобу,
Чтобы собственный грех загас,
Но заслали Царя в трущобу
Не при всех ли, увы, при нас?
Сколько было убийц? Двенадцать,
Восемнадцать иль тридцать пять?
Это ж надо такому статься:
ГОСУДАРЯ -- не отстоять!
Только горсточка этот ворог,
Как пыльцу бы его смело:
Верноподданными -- сто сорок
Миллионов себя звало.
Много лжи в нашем плаче позднем,
Лицемернейшей болтовни, --
Не на всех ли отраву возлил
Некий яд, отравлявший дни.
И один ли, одно ли имя --
Жертва страшных нетопырей?
Нет, давно мы ночами злыми
Убивали своих Царей.
И над всеми легло проклятье,
Всем нам давит тревога грудь:
Замыкаешь ли, дом Ипатьев,
Некий давний кровавый путь?


В ЭТОТ ДЕНЬ

В этот день встревоженный сановник
К телефону часто подходил,
В этот день испуганно, неровно
Телефон к сановнику звонил.
В этот день, в его мятежном шуме,
Было много гнева и тоски,
В этот день маршировали к Думе
Первые восставшие полки!
В этот день машины броневые
Поползли по улицам пустым,
В этот день... одни городовые
С чердаков вступились за режим!
В этот день страна себя ломала,
Не взглянув на то, что впереди,
В этот день царица прижимала
Руки к холодеющей груди.
В этот день в посольствах шифровали
Первой сводки беглые кроки,
В этот день отменно ликовали
Явные и тайные враги.
В этот день... Довольно, Бога ради!
Знаем, знаем, -- надломилась ось:
В этот день в отпавшем Петрограде
Мощного героя не нашлось.
Этот день возник, кроваво вспенен,
Этим днем начался русский гон, --
В этот день садился где-то Ленин
В свой запломбированный вагон.
Вопрошает совесть, как священник,
Обличает Мученика тень...
Неужели, Боже, нет прощенья
Нам за этот сумасшедший день?!


* * *

Пели добровольцы. Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колес.
С бронзовой платформы выглянули пушки.
Натиск и победа! или -- под откос.
Вот и Камышлово. Красных отогнали.
К Екатеринбургу нас помчит заря:
Там наш Император. Мы уже мечтали
Об овобожденьи Русского Царя.
Сократились версты, -- меньше перегона
Оставалось мчаться до тебя, Урал.
На его предгорьях, на холмах зеленых
Молодой, успешный бой отгрохотал.
И опять победа. Загоняем туже
Красные отряды в тесное кольцо.
Почему ж нет песен, братья, почему же
У гонца из штаба мертвое лицо?
Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце -- словно всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге, никни головою,
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайнем поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.
Вышел седоусый офицер. Большие
Поднял руки к небу, обратился к нам: --
Да, Царя не стало, но жива Россия,
Родина Россия остается нам.
И к победам новым он призвал солдата,
За хребтом Уральским вздыбилась война.
С каждой годовщиной удаленней дата;
Чем она далече, тем страшней она.


МОСКВА ПАСХАЛЬНАЯ

В тихих звонах отошла Страстная,
Истекает и субботний день,
На Москву нисходит голубая,
Как бы ускользающая тень.
Но алеет и темнеет запад,
Рдеют, рдеют вечера цвета,
И уже медвежьей теплой лапой
Заползает в город темнота.
Взмахи ветра влажны и упруги,
Так весенне-ласковы, легки.
Гаснет вечер, и трамваев дуги
Быстрые роняют огоньки.
Суета повсюду. В магазинах
Говорливый, суетливый люд.
Важные посыльные в корзинах
Туберозы нежные несут.
Чтоб они над белоснежной пасхой
И над коренастым куличом
Засияли бы вечерней лаской,
Засветились розовым огнем.
Все готово, чтобы встретить праздник,
Ухитрились всюду мы поспеть,
В каждом доме обонянье дразнит
Вкусная кокетливая снедь.
Яйца блещут яркими цветами,
Золотится всюду "Х" и "В", --
Хорошо предпраздничными днями
Было в белокаменной Москве!
Ночь нисходит, но Моска не дремлет,
Лишь больные в эту ночь уснут,
И не ухо даже -- сердце внемлет
Трепету мелькающих минут!
Чуть, чуть, чуть -- и канет день вчерашний,
Как секунды трепетно бегут!..
И уже в Кремле, с Тайницкой башни
Рявкает в честь праздника салют.
И взлетят ракеты. И все сорок
Сороков ответно загудят,
И становится похожим город
На какой-то дедовский посад!
На осколок Руси стародавней,
Вновь воскресший через триста лет...
Этот домик, хлопающий ставней --
Ведь таких давно нигде уж нет!
Тишина арбатских переулков,
Сивцев Вражек, Балчуг -- и опять
Перед прошлым, воскрешенным гулко,
Век покорно должен отступать.
Две эпохи ночь бесстрастно вместит,
Ясен ток двух неслиянных струй.
И повсюду, под "Христос воскресе",
Слышен троекратный поцелуй.
Ночь спешит в сияющем потоке,
Величайшей радостью горя,
И уже сияет на востоке
Кроткая Воскресная заря.


СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ

Отступать! -- и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа, --
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени -- со славой
Оставалось только умереть.
И тогда, -- клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг, --
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: "За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!"
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли,
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли...
И у гроба -- это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой, --
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.


В СОЧЕЛЬНИК

Нынче ветер с востока на запад,
И по мерзлой маньчжурской земле
Начинает поземка, царапать
И бежит, исчезая во мгле.
С этим ветром, холодным и колким,
Что в окно начинает стучать, --
К зауральским серебряным елкам
Хорошо бы сегодня умчать.
Над российским простором промчаться,
Рассекая метельную высь,
Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,
Над родною Москвой пронестись.
И в рождественский вечер послушать
Трепетание сердца страны,
Заглянуть в непокорную душу,
В роковые ее глубины.
Родников ее недруг не выскреб:
Не в глуши ли болот и лесов
Загораются первые искры
Затаенных до сроков скитов,
Как в татарщину, в годы глухие,
Как в те темные годы, когда
В дыме битв зачиналась Россия,
Собирала свои города.
Нелюдима она, невидима.
Темный бор замыкает кольцо.
Закрывает бесстрастная схима
Молодое, худое лицо.
Но и ныне, как прежде, когда-то,
Не осилить Россию беде.
И запавшие очи подняты
К золотой Вифлеемской звезде.


Тихвин

Городок уездный, сытый, сонный,
С тихою рекой, с монастырём, -
Почему же с горечью бездонной
Я сегодня думаю о нём?
Домики с крылечками, калитки.
Девушки с парнями в картузах.
Золотые облачные свитки,
Голубые тени на снегах.
Иль разбойный посвист ночи вьюжной,
Голос ветра, шалый и лихой,
И чуть слышно загудит поддужный
Бубенец на улице глухой.
Домики подслеповато щурят
Узких окон желтые глаза,
И рыдает снеговая буря.
И пылает белая гроза.
Чье лицо к стеклу сейчас прижато,
Кто глядит в оттаянный глазок?
А сугробы, точно медвежата,
Все подкатываются под возок.
Или летом чары белой ночи.
Сонный садик, старое крыльцо,
Милой покоряющие очи
И уже покорное лицо.
Две зари сошлись на небе бледном,
Тает, тает призрачная тень,
И уж снова колоколом медным
Пробужден новорожденный день.
В зеркале реки завороженной
Монастырь старинный отражён...
Почему же, городок мой сонный,
Я воспоминаньем уязвлён?
Потому что чудища из стали
Поползли по улицам не зря,
Потому что ветхие упали
Стены старого монастыря.
И осталось только пепелище,
И река из древнего русла,
Зверем, поднятым из логовища,
В Ладожское озеро ушла.
Тихвинская Божья Матерь горько
Плачет на развалинах одна.
Холодно. Безлюдно. Гаснет зорька,
И вокруг могильна тишина.